- А я вот отец этого… молодого человека.
Капитан посмотрел на Семена Максимовича, надул губы и внимательно протолкнул палочку в гильзу. Семен Максимович продолжал:
- Воевать тебе все равно не придется. Так?
- Воевать видимо, не придется.
- Хватит. А погоны тебе не нужны. Запомни, что я сказал.
- Запомню, - сказал Алеша тихо.
- Хорошо. Будь здоров.
- Будь здоров. Мать не пугай.
- Учи меня еще.
Семен Максимович зашагал к выходу. Капитан проводил его взглядом и кивнул.
- Кто он такой, ваш отец?
- Токарь.
- Токарь?
- Токарь.
- Ваш отец?
- Мой отец.
- А-а!
- А что?
- Пускай, - сказал капитан. - Я не возражаю. Команда выздоравливающих.
Алеша повернул к нему лицо и сказал серьезно:
- Капитан, вы поглупели, голубчик!
- Поглупел? Не возражаю. В порядке вещей. Говорят, и генералы теперь поглупели. А вы все-таки не говорите лишнего, потому что… потому что вам запрещено.
26
В тот же вечер пришла к Алеше Нина Петровна. Он так удивился ее приходу, что даже не сразу ее узнал, потом вскрикнул:
- Нина!
Нина быстро села на стул.
- Молчите. Господин офицер!
- Готов служить, сударыня, - капитан уже стоял на ногах и поправлял пояс.
- Пойдите, погуляйте полчаса.
- Слушаю и понимаю.
Нина прищурилась на носатого капитана:
- Как вы плохо воспитаны! Как можно так опуститься!
- Сударыня!
- Как вы смеете понимать? Что вы понимаете? Вы должны только слушать!
- Слушаю.
- И ничего не понимаете.
- Совершенно верно: ничего не понимаю.
- А теперь уходите.
- Слушаю.
Капитан вышел, осчастливленный разговором с красавицей. Алеша смотрел на Нину и поражался:
- Нина, вас узнать нельзя. Какая у вас энергия! Вы просто командир.
Но Нина смотрела на него прежним, мягким и нежным, счастливым взглядом:
- Милый, вы простите, что я пришла к вам незванная, но вы знаете, я, наверное, в вас влюблена. Молчите, молчите. Это ничего, что я влюблена, у меня есть к вам два очень важных дела. Очень важных. Собственно говоря, только одно важное. Ах, как долго я рассказываю, такая болтушка! Этот самый человек, который погон у вас оторвал, этот самый человек хочет вас видеть. Он наш сосед, я с ним говорила. Это Иван Васильевич Груздев, он кочегар.
Нина смотрела на него, но в ее глазах все светилась какая-то радость.
- Пусть приходит, - сказал Алеша.
- Господи, какая вы прелесть, Алеша! Спасибо вам, а то он очень страдает, Иван Васильевич. Теперь же у меня другое дело: приехал подполковник Троицкий, мой бывший жених, но он и теперь воображает. Он дрался 18 июня, получил какую-то серебряную ветку - все врет. Он убежал, честное слово, он убежал. Я сегодня ему скажу, что от меня он никакой ветки не получит. Вы разрешите сказать ему, что я его не люблю, а…
- Послушайте, Нина, как я могу разрешить такие вещи?
- Слушайте до конца. Разрешите ему сказать, что я его не люблю, а я люблю вас.
Алеша даже сел от неожиданности:
- Нина!
- Что?
- Вы ошибаетесь.
- Это мое дело. Если вы ошибаетесь, я вам не мешаю, и я тоже могу ошибаться, как мне хочется. Довольно женственности.
- Нина…
- Значит, можно? Имейте в виду, что этот попович будет на вас очень злиться.
- Пожалуйста, - улыбнулся Алеша.
- Ну вот, спасибо, милый. А то пришлось бы врать. А мне почему-то не хочется. До свидания, Алешенька. Поцелуйте мне хоть руку.
- Нина Петровна! Она глянула в его глаза спокойным, радостным взглядом, кивнула головой и ушла. Алеша в полном смятении опустился на подушку и только сейчас вспомнил, что она не выразила никакого сочувствия к нему, а выразила сочувствие к Ивану Груздеву.
27
Иван Васильевич Груздев пришел на другой день, приоткрыл дверь и спросил несмело:
- Можно?
Капитан оглянулся:
- Входи, чего там "можно". Теперь все можно.
Груздев подошел к кровати Алеши и остановился, держа в руках какой-то предмет, напоминающий картуз. Темно-красное его лицо сегодня было выбрито. На Алешу смотрели серьезные, грустные глаза, а над ними висели белые мохнатые брови.
- Он не мешает? - спросил Алеша, ощущая к этому человеку какое-то неожиданное уважение.
- А он офицер?
- Офицер.
- Все равно. Не мешает.
- Садитесь, товарищ Груздев.
Груздев придвинул к себе стул, не желая садиться очень близко от кровати, и объяснил:
- Я, понимаете, кочегар, так… того…
Алеша неожиданно для себя улыбнулся кочегару и сказал:
- Кочегар - это очень хорошо. Знаете что, вы не думайте, что я на вас обижаюсь. Я на вас не обижаюсь. Хотя, конечно… это все и… но… знаете… без боли и пулю нельзя вырезать.
- Ты не обращай внимания, - кочегар поднял серьезные печальные глаза и улыбнулся. От этого его глаза не перестали быть печальными, но улыбка и в них отразилась какой-то теплой надеждой. - Боль, она, конечно… бывает и на пользу.
- Видите ли, - сказал Алеша, - вы, наверное, хороший кочегар, правда?
- Кочегар, как полагается, - подтвердил серьезно Груздев.
- Вот. А я хотел быть хорошим офицером… на войне нужно быть хорошим офицером. У меня погоны поручика… были… заслужены. Понимаете?
Капитан бросил набивать папиросы, встал во весь рост, склонил над Алешиной постелью свой длинный нос:
- Тьфу! Да ну вас к дьяволу! Я и сам уйду. Это он погон сдернул?
- Он.
- Ты сдернул?
- Уйди лучше, - сказал хмуро Груздев, не глядя на капитана.
- Ухожу! Черт с вами!
Капитан захватил с собой разные коробки и вышел.
Груздев проводил его взглядом.
- Видишь, товарищ Теплов. Может, ты и заслужил эти эполеты. Правильно. И может, тебе обидно - это я понимаю. А и у меня на сердце накопилось зла много. И за свою жизнь, и за сына. Сын у меня, хороший был сын. Ну, не знаю точно, как оно вышло, а сказал офицеру, слово только сказал, ругательное, конечно, слово. И загнали на каторгу, он там и умер в прошлом году. Ну и меня жизнь… паршивая жизнь. А тут задумался я, вижу ты стоишь, в панском во всем наряде, вот и не стерпела душа. Я тебя по костюму посчитал… Да. А потом я узнал, что ты сын Семена Максимовича. И так мне стало нехорошо: своего человека обидел.
- А ты откуда знаешь моего отца? - спросил Алеша, сознательно переходя на "ты".
- Да кто же его не знает? В девятьсот пятом году и я работал у Пономарева. А он тогда бумажку бросил ротмистру прямо в морду.
- Какую бумажку?
- А ты разве не знаешь?
- Ничего не знаю.
- Неужели батька тебе не рассказывал?
- Не знаю ничего, не слышал.
- Вот он такой человек: другой бы на всех углах протрубил, а у него все с гордостью.
- Расскажи ты мне, Иван Васильевич: что такое?
- Да как же, обязательно расскажу. Дай-ка мне цигарку.
- Не курю.
- Да вон у этого носатого на кровати сколько хочешь.
Алеша передал ему папиросу.
- Расскажу, как же: тебе нужно знать. Твой отец был тогда самый геройский человек, в большую забастовку в комитете был. А когда вторая забастовка пошла, у него как все равно вожжа заела. Против, да и только. Видно, чуял, что тут наша не возьмет. Да кто его знает, почему, а только прямо говорил: не надо бастовать. А тут случай подошел: за один день до забастовки свалил его брюшной тиф или что другое, не помню, а только свезли его в больницу. Так без него и бастовали. А когда он выписался, уже и расправа пошла. Кое-кого и взяли, а всех рабочих в один день уволили, так и объявили: все уволены, а кто хочет работать, пускай подаст прошение. Там, на Костроме, маленькая школа тогда стояла, потом ее поломали, в этой школе и заседала комиссия. Такой хвост растянулся, до самого базара. И Семен Максимович стоит и бумажку в руках держит. За первый день пропустили человек триста, и до него дошла очередь. А в комиссии ротмистр жандармский сидел, посмотрел в списки и говорит: "Вы, господин Теплов, напрасно беспокоитесь. Вы и не уволены и не бастовали. Пожалуйста, отправляйтесь на свое место и работайте на здоровье, как вы честный рабочий". Ну, тут Семен Максимович и загремел: "Это что такое? Какое ты имеешь право меня оскорблять?" Да к нему, а тот от него назад. "Ты, - говорит батька-то твой, - сдохнешь, а не будешь знать, какая бывает рабочая честь. Принимай сейчас же!" - да и швырнул бумажку ему в морду. Ну, тут, конечно, загалдели, вывели его и сразу постановили: уволить. На другой день, смотрим, и он стоит в очереди и опять бумажку в руках держит. Говорит: "Теперь я с полным правом к собакам на поклон пришел". Вот какой человек.
- Что же, приняли батьку?
- Нет, в тот день не приняли. Сказали: "Не нужно нам таких, чересчур честных". Только он недолго ходил без работы, всего месяц. Сам Пономарев ездил просить, другого такого токаря где он достанет! Да, большая гордость у старика, если бы у каждого такая…
28
И в следующие дни приходили к Алеше друзья, усаживались у его постели и почему-то краснели в первые моменты, хотя у Алеши и не могло быть сомнений в том, что они его любят, что им тяжело смотреть на его "гулящую" голову и слушать спотыкающуюся речь. Алеша встречал друзей с особенным коварным любопытством и улыбался, а они еще сильнее краснели после этого и, начиная разговор о его болезни, старательно избегали вспоминать о несчастном случае на улице.
Алеша очень обрадовался тому, что Таня пришла не одна, а с братом Николаем, но свою радость заметил только тогда, когда Таня уже сидела у его постели. И потом, до самого ее ухода, Алеша то и дело вспоминал об этой радости и успевал между словами и движениями мысли кое-что сообразить, наскоро, мельком, в самой черновой форме. Для него было очевидно, что здесь замешана Нина Петровна, хотя до прихода Тани он почти не думал о ней. А сейчас стало ясно, что, как только Таня уйдет, он будет думать о Нине, вспоминать ее нежную силу, так неожиданно обнаруженную. Приходило, конечно тоже в черновом виде, соображение, что во всем вопросе что-то неладно, что здесь пахнет изменой Тане, что измена эта - дело нехорошее и некрасивое. Алеша быстро просматривал все эти мысли и в таком же походном порядке удивлялся своему веселому спокойствию. Он спрашивал себя, почему, и не успевал ответить, а в то же время видел сияние Таниной красоты и радовался ему. Наконец, он понял, что заварилась какая-то сложная каша, но и "каше" он радовался с давно забытым мальчишеским оптимизмом, почему-то сейчас восставленным в его жизни, несмотря на дрожащую голову и заикающуюся речь. Так же спокойно Алеша признал, что Таня без всяких сомнений красивее и блистательнее Тани, во-вторых, что она роднее и ближе и, в-третьих, что все это почему-то не важно.
По сравнению с прошлым годом у Тани выровнялись и пополнели плечи, заметнее сделалась грудь, в ее движениях, в повороте головы, в том, как свободно она положила ногу на ногу, ничего уже не оставалось от гимназистки. И лицо у Тани сейчас ярче, и улыбка самостоятельнее. Взгляд у Тани внимательный и простой, умный и дружески-искренний. В ее лице как будто меньше стало игры и больше хорошей, открытой честности.
Таня спрашивала:
- Алеша, когда ты поправишься?
- Алеша, с твоей раной не стало хуже?
В этих словах было настоящее любовное беспокойство. Но больше всего оживилась Таня, когда вспомнила о своих курсах. Она быстро поправила завиток волос над ухом и заговорила, блестя глазами:
- Там теперь такой беспорядок. Ботаник мне на честное слово поверил, а зоологию просто не успели принять, так засчитали…
- Ты поедешь на зиму? - спросил Алеша.
- А как же! - воскликнула Таня. - Надо ехать. В этом году, наверное, все будет по-новому. Ах, как хорошо учиться, Алешенька! Я когда вхожу в аудиторию, до сих пор дрожу от радости. А ты поедешь в институт, Алеша?
- Честное слово, Таня, вот сейчас при тебе первый раз вспомнил об этом.
- А как же ты думаешь? А как же? Ведь тебя не пошлют на войну? Опять на войну?
- Да… я не знаю… Я просто не вспоминал об институте…
Таня вдруг хлопнула в ладоши:
- Ты представляешь себе: вот если вся власть Советам! Как было бы замечательно учиться. Говорят, всем стипендии будут. Всем, понимаешь, всем! Ты знаешь, уроки эти все-таки надоели. Очень это тяжело: уроки!
- Ты Павлу много должна?
- Сто пятнадцать рублей. А он не хочет считать.
- Оказался меценат?
- Да нет, он просто ничего не помнит.
- Вот какая ты странная, Таня, - вдруг сказал Николай. - Разве у Павла есть время считать твои деньги? У него есть дела поважнее…
- Зато он о Тане не забыл? Правда?
Таня покраснела, отвернулась к окну, но взяла себя в руки и прошептала:
- Я его очень люблю…
- Деньги - это чепуха, - улыбнулся Алеша. - О деньгах теперь не стоит и говорить. Мне сюда все какие-то глупые деньги приходят. Ты знаешь, это прямо здорово: война идет, революция, все на попа поставлено, а там люди сидят, считают, ведомости пишут, деньги присылают. Много еще чудаков на свете. Зачем тебе у Павла брать! Да у него и денег нету. Вот смотри, двести рублей. Ты их возьми, Таня, все равно это глупые деньги.
- Да что ты, Алеша…
- Возьми, не разговаривай. Они того не стоят, чтобы о них говорить. Да и будет так замечательно: и Павел тебе помог, и я.
Алеша смеялся в самую глубину ее глаз, а Таня даже и не смущалась.
- Ну, ладно, - улыбнулась она. - Как это… интересно, когда есть дружба.
- И любовь.
- И любовь, - подтвердила Таня.
Николай сидел на кровати, внимательно слушал их разговор и думал о чем-то своем. Он пополнел и порозовел, но душа у него брела по свету в каком-то тихом одиночестве.
Они ушли. Алеша долго еще улыбался в потолок. "И любовь", - сказала Таня. Только любит она Павла и даже не скрывает этого. А тогда в вагоне… Неужели у него был такой жалкий вид? Алеша задумался над тем, как легко в мире отравить человека: тот любви принял излишнюю дозу, тот жалости, того отравили газы, а другого… погоны.
29
Степан пришел вечером. Капитан лежал на кровати, курил и молчал. Степан закричал с порога:
- Есть тут живой человек?
- Живых нет, - ответил капитан, - есть выздоравливающие.
В сумерках Степан разобрал приветливую улыбку Алеши и загалдел еще громче:
- Есть выздоравливающие, - значит, живые. Мертвый никогда не поправился.
- А ты чего орешь? Ты кто такой? - спросил капитан хмуро.
- Когда-то был такой-сякой, а потом производство вышло: растакой-рассякой. По миновании же времени, как рассмотрели меня поближе, дали чин повыше: герой не герой, а денщик боевой.
Степан проговорил эту тираду одним духом и замер против капитана в дурашливой позе, склонившись вперед и свесив мешковатые болтающиеся руки. Капитан молча смотрел на его занятно глупую рожу. Алеша громко рассмеялся и хлопнул рукой по сиденью стула:
- Степан, дорогой! Садись… рассказывай…
Степан забыл о капитане и уселся на стул, расставив на всю комнату выцветшие и заплатанные светло-хаковые "коленочки".
- Что же это… ты, Алеша, опять лежишь?
В Алешиных глазах быстро проскочило удивление, но потом у него на душе вдруг стало просто и радостно. От удовольствия он даже потянулся в постели, обратился к Степану улыбающимся румяным лицом:
- Вот спасибо! Ты меня так всегда называй.
Капитан оглянулся через плечо, посмотрел на Алешин затылок, энергично ткнул палочкой в гильзу, разорвал ее, бросил и поднялся с постели:
- Мне, может быть, уйти, господин поручик?
- Сиди, - сказал Степан и махнул весело рукой. - Куда там тебе уходить?
Капитан тупо присмотрелся к Степану и с быстрой, вспыхивающей улыбкой спросил:
- Значит, ты денщик?
- Денщик. А ты кто?
- А я капитан артиллерии.
- Один черт, - сказал Степан. - Ты - капитан артиллерии, а я - Степан пехоты. А честь одна: и ты провоевался, и я провоевался.
- Ишь ты! - отозвался капитан и машинально пошевелил палочкой в руках.
Потом так же машинально он опустился на свою кровать, не отрываясь взглядом от Степана, и вдруг серьезно заговорил:
- Ну, хорошо, провоевались, это верно. А что ты дальше будешь делать, товарищ Степан пехоты?
- У меня делов много, - важно ответил Степан и фертом поставил руку на колено.
Капитан покорно подчинился этому важному действию и даже подскочил на кровати, придвигаясь ближе к Степану.
- Много? Какие же такие дела?
- Первое дело: Керенского выгнать.
- Это ты будешь?
- Что?
- Керенского выгонять?
- В общем - я.
- А дальше?
- А дальше: вся власть Советам!
- Вот как? Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов? Так, что ли?
- Угадал! С одного раза угадал!
- Степан пришел в восторг и захохотал громко. Засмеялся и капитан. Давно уже, улыбаясь, следил за разговором Алеша.
- Значит, моих депутатов там нет? - спросил капитан.
Степан как будто впервые обратил внимание на это занимательное обстоятельство. Он сочувственно посмотрел на капитана и даже головой покачал:
- Смотри ты! А выходит: твоих действительно нет. Как же ты теперь будешь?
Капитан не то иронически, не то печально поник головой и пробурчал негромко:
- Вот и вопрос: как я буду?
Он поднял припухшие, воспаленные глаза и сказал:
- Может, ты скажешь, как я буду.
Алеша перестал улыбаться, в его глазах появилось выражение прищуренного детского сочувствия. Степан отнесся к вопросу серьезно, внимательно, как доктор. Он отбросил в сторону тон напыщенной шутки и спросил просто:
- Ты того… богатый?
В глазах капитана блеснула надежда. Он с удовлетворенной готовностью ответил:
- Я… вот… весь здесь.
- Это легче. Это, как же… значит, совсем ничего нет?
- Ничего.
- А… того… делать что-нибудь умеешь?
- Работать?
- Ну, делать работать, тебе не все равно?
- Не умею, - ответил капитан грустно.
Степан возмутился:
- Как это так говоришь: не умею. Грамотный ведь?
Капитан передернул плечами. Степан продолжал:
- Грамотный, писать умеешь. Папиросы вот набивать умеешь, сапоги чистить, подмести, скажем, посуду помыть, сторожить, в лавочку сбегать…
Степан загибал пальцы и серьезно перечислял все работы, к которым привык в последнюю свою денщицкую эпоху. Капитан слушал, слушал и рассмеялся.
- Чего ты? - спросил строго Степан. - Чего ты смеешься? Надо надежду иметь и добиваться. Всегда успех будет.