Речь шутника и балагура Шукайло пересыпана поговорками: ("Значит, начал Митрошка пить понемножку, а пиво его с бригадирства сбило. И выходит, что он теперь и пьян, и бит, и голова болит!"), в речи секретаря райкома Леонтьева много литературных сравнений; антрепренеришка Иван Иванов прямо-таки мурлыкает ("Мы привезли вам посылочку. Не сомневаюсь, что-нибудь вкусненькое…") и т. п.
Внимание читателей романа "Ручьи весенние" привлечет и любовь Е. Н. Пермитина к Алтаю. "Сравнивать силу и глубину впечатления от земли, от красок, от звуков, от запахов. Алтая ни с чем нельзя", - говорит он. Природа здесь все устроила на "превосходную степень". И вот эта-то неповторимая природа зримо и многообразно вплетена в канву его произведений, выполняя своеобразную сюжетную функцию. Образ алтайской природы в "Ручьях весенних" неразрывно связан с биографией героев, их чувствами и переживаниями. Так, рассказывая о детских годах Андрея Корнева, Пермитин напоминает, как деревенские друзья водили его по горам и лесам, как учили "ловить в горных ключах и речках шустрых и осторожных хариусов, охотиться на тетеревов и белку, взбираться на верхушки исполинских кедров за липкими кедровыми шишками… Вместе с ребятами он любовался с вершины горы Глядена круглым, как татарская чаша, озером Хан-Алтай и водопадом Сорвенок.
Ни в какой сказке не слышал, ни в одной книжке не читал Андрей о подобной красоте земли и вод!
А как менялись оттенки степей, гор, ручьев и речек в разные часы дня весной, летом и осенью! В какое безмолвие погружалось все это зимой! Даже привыкшие к родным местам деревенские ребята как-то затихали на этих величественных высотах, а что же сказать об Андрейке-москвичонке, как его прозвали тут! Он становился глухим ко всему и подолгу стоял, точно завороженный".
Решение Андрея оставить работу в Министерстве и поехать на Алтай вызвано было и его любовью к алтайской природе.
Вот как зримо рисует писатель утро на охоте: "Тихий сосновый холм ожил: закачались, зашумели деревья, влажный южный ветер заметался меж высоких рыжих колонн. Андрей выглянул из балагана. Тучи завалили небо; слышно было, как падали комья снега с ветвей. Потом зашуршал по кронам сосен теплый спорый дождь. Не переставая, он шел несколько часов и стих только перед рассветом. Когда Андрей вылез из балагана, небо расчистилось. У темной стены Соснового холма запылала крупная отменно-яркая звезда. "Утренница! - вспомнил Андрей дедово название Венеры. - Теперь уж скоро".
И вдруг издалека, с большого мохового болота, полились серебряные звуки, словно через все небо потекли прозрачные ручьи. Чище и чище льются на весь лес ликующие звуки: то проснулась прилетевшая этой ночью первая стайка журавлей и протрубила утреннюю свою побудку.
"Пора!"
Вместе с большими переменами, происходящими на Алтае, Ефим Пермитин каждый раз по-новому рисует и степь. Она уныло-однообразная, когда ее еще не распахали. "Зимами засыпали ее снега, бесновались над ней вьюги, мышковали в бурьянах лисы-огневки, прорыскивал бирюк-волк; веснами на короткий срок, благостно ликуя, пышно расцветала степь узорными коврами подснежников и ветрениц, а с первым зноем чахла, умирала до глубокой слякотной осени. Летом, сквозь огнедышащее зыбкое марево, понуро проходили по степи отары овец, стада крупного рогатого скота, пощипывая скупой низкорослый ее покров. В нечастые "мокрые" годы по узколистному мятлику, пырею, по пахучему проволочно-крепкому буркуну, реденько покрывавшим растрескавшуюся от солнечных ожогов землю, стрекотали сенокосилки, собирая небогатые укосы степного сена. Втуне лежала накопившая за миллионы лет животворную силу крепкодернинная алтайская степь".
После подъема целины степь предстает перед нами иной, преображенной. На ней "стена хлебов расплеснулась без конца и без края. Ходят по ней, как по морю, зыбкие волны. В полуденные часы важевато летают седые острокрылые луни и ржаво-коричневые коршуны, дрожат в небе, словно подвешанные за нитки, серые крестики кобчиков. Милые сердцу земледельца пашенные птицы, точно верные стражи, охраняют хлеба от сусликов и хомяков… Гулом машин, голосами людей наполнена освещенная вечерними кострами, напоенная запахами спелого зерна черноземная алтайская степь".
Любовь к природе свойственна людям труда. Молодые целинники, впервые попавшие на Алтай, радостно воспринимают величие и красоту природы, видят, как щедра она на богатые дары, если человек разумно ее преобразует. И они не жалеют сил, чтобы на пустовавшей сибирской земле заколосилась золотая пшеница.
Роман "Ручьи весенние" получил признание читателей и выдержал несколько изданий. Произведение социалистического реализма, роман правдиво отображает нашу современность, прославляет великий трудовой подвиг советских людей на целине, подвиг, который будет жить в веках.
Более тридцати лет тому назад, когда Ефим Николаевич только еще начинал свой писательский путь, журнал "Сибирские огни" по поводу его рассказа "В белках", изданного отдельной книгой, писал: "Автор этой книги начинает свой писательский путь… Дебют следует признать удачным… У автора есть многое для органического художественного роста - глубокое знание Алтая, сильный язык, жадность к жизни, а главное - любовь к ней".
В опенке дарования молодого писателя, в надежде на его творческий рост не произошло ошибки. В романах "Горные орлы", и "Ручьи весенние" Е. Н. Пермитин предстал перед читателем как большой советский художник, сумевший верно отразить борьбу и труд советских людей во имя лучшей жизни на земле.
Часть первая
Глава первая
- А я говорю, мама, что ты не вправе удерживать меня. Это нечестно. Именно, нечестно!..
- Андрю-ю-шенька! - истерически вскрикнула Ольга Иннокентьевна и припала головой к столу.
Побагровевший генерал встал так стремительно, что кресло откатилось к стене. Не глядя ни на бледного от волнения сына, ни на плачущую жену, он прошел в кабинет и с шумом захлопнул за собой дверь.
Мать тотчас же выпрямилась, и Андрей увидел залитое слезами милое ее лицо. Косясь на дверь кабинета, Ольга Иннокентьевна, укоризненно качая головой, негромко сказала:
- Довел…
- Неправда, мама! Не я, а ты своими слезами… Я убежден, отец поймет…
- Андрюшенька, - мать заговорила возбужденным полушепотом, - ведь это же не обязательно… не тебя касается… Умоляю, голубчик!.. - она схватила сына за руку.
Андрей высвободил руку:
- Мама, ты знаешь, я не терплю нежностей!..
- Грубиян!
- Но не подлец, не увёртыш!
Андрей тяжело переживал этот неприятный разговор, но и не мог уступить. Теперь он почувствовал, что сопротивление матери сломлено и что борется она лишь из свойственного ей упрямства.
- Мама, этот призыв я воспринимаю как призыв на фронт!.. Да, да, пожалуйста, не качай головой. Как и папа, не люблю громких, надутых фраз, но я именно так воспринимаю…
- А ты подумал о Неточке?.. - Задав этот вопрос, она выжидательно замолчала, утирая платком распухшие, покрасневшие глаза.
- Хорош был бы папа, - умышленно громко заговорил Андрей, не отвечая на вопрос матери, - если б он стал увертываться от фронта!..
В эту минуту отец снова вошел в столовую. Невысокий, широкий, с коротко остриженной черной головой и черными усами, он был уже спокоен. На мужицки красном, типично сибирском, скуластом лице его скользила добродушная улыбка. Все это Андрей схватил с одного взгляда.
"На выручку!.. Ко мне на выручку спешит!" - радостно подумал он.
- Ну, насчет фронта, это ты, сын, перехватил, но…
Андрей точно с горы бросился. Не отрывая глаз от отца, он заговорил с жаром:
- Папа, ты меня хорошо знаешь: как и ты, если я сказал "еду", значит, еду и точка!..
- Значит, сказал и точка? - отец улыбнулся, любуясь так незаметно выросшим и уже возмужавшим своим сыном, в котором он не без гордости ощущал родовое "корневское нутро".
- Точка, батя! - улавливая шутливо мирное настроение отца, подтвердил сын.
- Ну и хорошо, иди прохолонись. Кажется, пора уже и Неточку встретить, а мы тут с матерью потолкуем, - многозначительно закончил отец все с той же, как казалось Андрею, гордой за его упорство, улыбкой.
Андрей облегченно вздохнул и поспешно вышел.
…До условленной встречи с Неточкой "под часами", на углу Никитской, куда она обычно приходила, возвращаясь из студии с репетиции, было еще полчаса.
Андрей снял фуражку с разгоряченной головы.
Надвигался сентябрьский московский вечер.
Андрей любил эту пору года, когда чуть заметный ранними утрами иней на затененной стороне морщит, золотит нежные кроны кленов и они еле ощутимым сладковатым запахом напоминают о близости листопада. Но сегодня он не замечал меняющихся оттенков листвы, не чувствовал бодрящей хрустальности воздуха, он был слишком взволнован разговором с матерью и, гордый принятым решением, готовился к серьезному разговору с Неточкой.
"Сегодня же предложу ей зарегистрироваться до отъезда. Выберу МТС недалеко от Барнаула или от Бийска, чтоб поближе ей было ездить на свои выступления, устроюсь, обживусь и - милости просим! Жить можно везде, лишь бы любить друг друга…"
Окончивший Тимирязевку агроном Андрей Корнев работал в Министерстве сельского хозяйства, куда по просьбе матери его устроил один из друзей их семьи. Молодому агроному открывался заманчиво-широкий путь: руководящая деятельность в министерстве, защита диссертации, жизнь в лучшей половине отцовской квартиры, регулярные посещения Большого театра, где будет петь его жена… Неточку он уже видел своей женой и известной артисткой. И вдруг этот номер "Правды". Андрей подчеркнул особо резанувшие его тогда слова: "…основная масса агрономов, инженеров, зоотехников, ветеринарных работников и других специалистов оседает в различных учреждениях, а МТС, колхозы и совхозы испытывают острый недостаток в квалифицированных сельскохозяйственных кадрах".
Это была памятная ночь, проведенная без сна. Андрей нисколько не преувеличивал, когда говорил матери, что воспринял постановление как призыв на фронт.
"А что, если Неточка откажется от регистрации?!.. Как оставить ее одну?.."
Но Андрей тут же представил себе Неточку такой девически светлой, таким воплощением всего чистого, что без труда прогнал тревожную мысль:
"Она только прикидывается увлекающейся, легкомысленной. Вздор! Легкомысленная - никогда сама не скажет о себе этого… Она умна, добра, искренна и благородна".
Стоя под часами, Андрей открывал в Неточке все новые и новые замечательные черты. Он воображал ее существом сложным, необычайно одаренным и потому особенно драгоценным:
"Переменчивый нрав, кокетство будущей знаменитой актрисы, милая, детская наивность… А сколько будет радости каждый день влиять, переделывать это юное, нежное существо!.."
Андрей любил впервые, как только могут любить в двадцать три года, и верил в то, о чем думал.
Он не мог больше ждать и вопреки категорическому приказанию Неточки - не сходить с места и дожидаться обязательно под часами - пошел навстречу своему счастью.
Он увидел ее на противоположной стороне хорошо знакомой ему улицы. Отворив покрашенную в казенную коричневую краску дверь из подъезда, Неточка остановилась на людном тротуаре.
Высокая, гибкая, как лозинка, с гордо посаженной непокрытой головой… Андрей узнал бы ее и на большем расстоянии среди тысячи других женщин.
Как всегда, Неточка была одета просто: пыльник, на красивых ножках - черные лаковые туфельки, в руке - крохотная черная сумочка.
Андрей любил все ее вещи, каждую складку на ее плаще.
Неточка стояла и, словно скучая, сквозь полуопущенные ресницы рассматривала прохожих.
"К какой это подружке заходила она? Кого ждет? Подойду тихонько сзади и дотронусь до ее руки… Моей руки"… - поправился Андрей.
Он перебежал улицу и, стараясь не обнаружить себя, стал приближаться к Неточке.
Из той же двери, откуда поспешно выскользнула она, неторопливо вышел известный, знакомый Андрею, не раз бывавший у них в доме балетный танцор - "подставка", как иронически называла его Неточка.
При виде его, рассеянно-скучающее лицо Неточки вдруг вспыхнуло и засветилось каким-то особенным светом. Танцор по-хозяйски властно взял Неточку под руку, и они пошли.
Танцор был одет в модную, с короткими полями, серую фетровую шляпу, серый пиджак и плотно обтянувшие упругие ляжки синие брюки, заправленные в шевровые узкие сапоги. Знаменитый танцор выглядел сравнительно еще молодым, но печать затасканной бывалости уже видна была на его лице.
Мертвенно бледный Андрей не мог ни повернуть назад, ни остановиться. Непонятная, неодолимая сила влекла его вслед за ними.
- Ты счастлив, мой милый? - спросила спутника Неточка своим певучим голосом, малейшие оттенки которого так хорошо знал Андрей.
- О-о-о! - обнажая жемчужно-белые ровные зубы, ответил он. - Конечно, конечно, без меры счастлив! Потому что… тебе… - тянул танцор, силясь найти подобающую случаю артистическую остроту, - теперь уже тебе не в чем больше отказывать мне, моя златокудрая Диана!..
Неточка плотно прижалась к плечу танцора.
Встречные провожали девушку долгим взглядом.
А когда свернули в переулок, Неточка сказала:
- До завтра! Точно, в то же время…
Танцор удалялся расслабленной, усталой походкой. Неточка смотрела ему вслед, ожидая, очевидно, что он оглянется.
И он действительно обернулся. Подавшись к нему, она так вскинула руку и так замахала ею, что вся ее гибкая фигурка словно выступила из шелкового пыльника. Танцор, сняв шляпу, помахал ей ответно.
Андрей взглянул на часы: было пять минут восьмого. Точно вынырнувший из глубокого омута, он трудно, хрипло дыша, стоял за спиной Неточки, пока она не повернулась к нему.
- А-а-а, - безразличным голосом произнесла Неточка, не в силах потушить улыбки, все еще заливавшей ее счастливое лицо.
Подумав, помолчав немного, она капризным тоном спросила Андрея:
- Почему ты сошел со своего поста?.. Я запоздала немного. Катенька Сац заговорила меня.
Андрей ничего не сказал. Пошатываясь, он поплелся в противоположную сторону.
Неточка посмотрела ему вслед и, тряхнув красивой головой, тоже пошла, сделав вид, будто они расстались по взаимному уговору.
Двадцатилетняя Аннета или как все звали ее - Неточка Белозерова - была общим баловнем и дома и в семье Корневых. Ее отец, Алексей Николаевич Белозеров, с юных лет близкий друг генерала Корнева, был директором средней школы. В молодости он и сибиряк Никодим Корнев, учившийся в Москве и живший около десяти лет у Белозеровых, полюбили актрису - Ольгу Трубицыну, которая часто бывала у известного московского врача Белозерова, как дальняя родственница доктора по покойной его жене.
Вскружив голову молодым друзьям, веселая, светловолосая, с загадочными зелеными глазами, Ольга Трубицына явно предпочитала хрупкого, кудрявого студента педагогического института Алешу - угловатому "алтайскому медвежонку", как шутя звала она приземистого крепыша-лейтенанта Корнева. Но, или этим предпочтением она только дразнила "медвежонка", или сам "медвежонок" оказался более решительным и настойчивым, чем мечтательный, кудрявый студент, только Ольга и Никодим неожиданно для всех объявили, что они уже зарегистрировались и начали самостоятельную жизнь в маленькой комнатушке Трубицыной на Сивцевом Вражке.
К удивлению, окружающих дружба молодых людей не только не умерла, но как будто бы окрепла еще больше, но рана в сердце Алексея Белозерова не заживала.
У Корневых уже родился Андрей, когда Алексей Николаевич женился на некрасивой, маленькой учительнице-математичке Ангелине Баженовой, работавшей в той же школе, в которой он преподавал литературу. А через год Ангелина умерла в родильном доме, оставив мужу Неточку. Вскоре умер и отец Алексея.
Разом овдовевший и осиротевший Алексей Николаевич предложил Корневым переехать в его просторную квартиру на Якиманке и помочь ему в воспитании девочки. Так друзья снова стали жить вместе. Ольга Иннокентьевна, казалось, вовсе не делала разницы между обоими детьми. Но, если Неточку воспитывали она и отец девочки, то с Андреем все свободное время занимался сам Никодим Корнев.
Разница же в два года между Неточкой и Андреем скоро перестала ощущаться, и они росли вместе, как брат и сестра.
Квартира Белозеровых - Корневых всегда была полна друзей радушного, сибирски гостеприимного Никодима Гордеевича и подруг по сцене Ольги Иннокентьевны. Пение, музыка и танцы гремели здесь чуть ли не каждый день.
В годы Великой Отечественной войны Ольга Иннокентьевна эвакуировалась с детьми к родителям мужа на Алтай, а дом на Якиманке вскоре был разрушен немецкой бомбой. После войны заслуженный боевой генерал получил большую квартиру на Арбате, куда и пригласил переехать друга с дочкой.
За войну Никодим Гордеевич получил несколько тяжелых ранений, но остался все таким же крепким и осанистым. Рано поседел и, кажется, от этого стал еще красивее Алексей Николаевич Белозеров. Подросли Андрей и Неточка; раздалась, "утратила фигуру" и оставила сцену веселая Ольга Иннокентьевна. Порядки в квартире остались прежние.
Все так же справлялись у них и встречи Нового года, первомайские и октябрьские праздники, так же танцевали, пели офицеры и артисты. Ольга Иннокентьевна сама уже не пела, но охотно аккомпанировала учившейся в консерватории Неточке. Неточка была кумиром на домашних вечеринках. К аплодисментам девочку приучили с четырех лет, когда она, одетая в специально сшитый для нее костюмчик, продекламировала перед развеселившимися гостями какое-то короткое стихотворение.
- Необыкновенный, одаренный ребенок, - говорили о ней.
В одиннадцать лет ее звали уже "девушкой с воображением", в четырнадцать - "восходящей звездой".
Синеглазая, с длинными черными ресницами, золотоволосая девочка рано оценила незаурядную свою красоту.
Кое-кто из друзей Белозеровых - Корневых говорил о Неточке совсем иное: "Не одареннейшая, а одурённейшая. Пустышка!.. Все норовит с налету взять"…
Будущая звезда знала имена и фамилии всех знаменитых артистов, певцов, музыкантов, танцоров, цирковых наездников, укротителей и укротительниц зверей, оперных, опереточных и балетных примадонн. По первым музыкальным фразам отличала Глинку от Бородина, Чайковского от Глазунова, неплохо играла на рояле, танцевала и недурно пела. У нее был тонкий слух и хорошая память. Она в точности вспоминала и воспроизводила каждую интонацию своей многоопытной воспитательницы - профессиональной актрисы. В возрасте Неточки это поражало: "Будущая Ермолова, Нежданова, Уланова", - слышала она со всех сторон.