Молчание в подарок - Рытхэу Юрий Сергеевич 7 стр.


Зашумел примус. Медный чайник, набитый льдом, покрылся сверху белой изморозью. Спартак Кантухман принялся рубить топором хлеб. Белая буханка превратилась в кучу тонко нарезанных кусков.

Нарты опрокинули, и каюры принялись войдать полозья. Павлов вытащил из-за пазухи плоскую бутылку с водой, смочил кусок медвежьей шкуры и быстро провел по полозу, стараясь, чтобы ледяная пленка была ровной и гладкой.

Кантухман, исполняющий обязанности кока экспедиции, разлил чай и выдал каждому по два ломтя мороженого хлеба, проложенных крошевом застывшего сливочного масла.

- Солнце! - крикнул Афанасий Малышев, отставив кружку с чаем.

Сначала проклюнулся краешек, словно усталая собака высунула на мороз кончик красного языка, а потом показалась половина диска, распространив свет по всему небу, размыв синюю чернильную полутьму алым светом первого солнечного дня, взошедшего над заполярным островом.

Привал чуть продлили, чтобы налюбоваться первым солнцем. Через четверть часа оно полностью скрылось за горизонтом, оставив в небе долгую вечернюю зарю.

Нарты поставили на полозья, и экспедиция двинулась, держа направление на мыс Блоссом, на погребенное подо льдом и снегом моржовое лежбище. Где-то на подступах к нему должна быть избушка.

Павлов пристально всматривался в густеющую тьму, стараясь не пропустить домик. Правда, Ыттувги уверял, что точно знает его местоположение, но зимний пейзаж часто обманывает глаза, и иной раз долго приходится блуждать по снежной равнине. Однообразие белизны, пусть даже окрашенной зарей и свечением неба, превращает какой-нибудь камешек в человеческую фигуру, в одинокую ярангу… В детстве, когда Михаил Павлов учился управлять упряжкой у деда Паата, на коротком пути от Уэлена до Кэнискуна чего только не померещится! Тогда возили уголь в мешках, и выпавшие на снег черные угольки казались оленями, волками, ярангами, людьми и даже стойбищами, если просыпалась целая горсть… Трудное было время, военное, холодное и голодное, хоть война шла за десять с лишним тысяч километров от этих берегов.

Глянув на торчащую из-под снега трубу и краешек крыши, Павлов понял, что здесь большого уюта не жди: домик, может, забит снегом и внутри.

Достали лопаты и принялись откапывать дверь.

Она была хорошо и ладно пригнана. В железной скобе вместо замка торчал кусок гладко оструганной палки. Павлов вынул палочку и потянул дверь на себя. Она с трудом открылась, впуская путника в небольшой тамбур. К радости всех, снега в тамбуре почти не было, и следующая дверь в комнату, высоко поднятая над земляным полом и обитая оленьими шкурами, довольно легко открывалась.

Из комнаты пахнуло долгой нежилью и еще чем-то знакомым, но непонятным.

Павлов зажег спичку и при свете короткого и тусклого пламени успел разглядеть то, что его поразило и заставило тут же зажечь вторую спичку: все стены небольшой комнатушки были сверху донизу заполнены аккуратно расставленными на стеллажах книгами!

- Какомэй! - воскликнул Кантухман. - Академия наук.

- Ты смотри! - прищелкивал языком Малышев, проходя с зажженной спичкой вдоль рядов слегка заиндевелых корешков. - Вот это богатство! Вот почитаем! Да тут можно годами жить и не скучать!

На столе стояла керосиновая лампа с тщательно протертым стеклом. Стылый фитиль долго не зажигался. Но когда комната осветилась устойчивым и ярким светом, Павлову показалось, что он попал в сказку.

Не раздеваясь, позабыв о том, что надо первым делом устроить собак, почистить трубу и разжечь печку, путники с лампой в руке обошли всю комнатку, высвечивая чуть припорошенные инеем названия книг: Норденшельд "Плавание на "Веге", Визе "Моря Советской Арктики", пятитомник Руаля Амундсена, выпущенный еще до войны издательством Главсевморпути, комплект магаданского альманаха "На Севере Дальнем" и еще одна редкость - подшивка журнала "Советская Арктика"…

Откуда же этакое богатство? Романы, повести, стихотворные сборники… Кто же собрал эту удивительную библиотеку? Здесь, казалось, было все, что могло насытить любопытство каждого: художественная литература, история исследования Советской Арктики, мемуары полярных исследователей, философия и даже научная фантастика, которую Михаил Павлов не любил за то, что авторы этих произведений укрывали тундру пластмассовым колпаком и всячески "утепляли" Арктику. В комнатке лишь слышались вздохи и возгласы восхищения.

- Ты знал об этом? - Павлов кивнул на книжные полки и спросил Ыттувги.

- Знал. Первые книги здесь появились еще во времена Георгия Ушакова. Потом каждый человек, который приезжал, оставлял книги. Так мне рассказывал отец. Метеостанция открывается только с началом навигации. На зиму ее консервируют. Каждый год новый человек приезжает. И оставляет свои книги.

С трудом оторвавшись от полок с книгами, затопили печку, поставили чайник, кастрюлю со льдом, чтобы согреть воду и сварить пельмени.

Когда хозяйственные дела были закончены и на деревянных топчанах расстелили оленьи шкуры и спальные мешки, Павлов снова вернулся к книжным полкам.

Тесно прижавшись, стояли в ряд шесть томов довоенного академического собрания сочинений Александра Сергеевича Пушкина. Павлов вынул один из них, разлепил промерзшие, покрытые инеем страницы и прочитал щемящие строчки, такие знакомые, сразу же вернувшие Михаила Павлова на много лет назад. Эти стихи Миша впервые прочитал в чукотской школе в Уэлене, едва владея своим родным русским языком.

Отец Миши Павлова приехал на Чукотку в конце тридцатых годов директором пушной фактории. Миша еще был слишком мал, чтобы помнить высокий прибой, на котором вельбот с приезжими влетел на берег и опрокинулся. Но зато он хорошо запомнил круглый сборный домик, мало отличающийся от окружающих яранг, стоящий на берегу и обложенный дерном до самой крыши. В нем были две квартиры. Одну, окна которой выходили на лагуну, занимали Павловы. Когда задувал ураган с юга, бывало, что стекла со звоном вдавливало внутрь, и ветер подхватывал белье, бумаги, куски меха. В такие дни Миша старался улизнуть из дому в вместе со своим другом Гономом отправиться на лагуну. Сгибаясь под ветром, ребята забирались на противоположный берег и оттуда, подставив ветру матерчатую камлейку, словно на парусах, мчались на санках с полозьями из расщепленных моржовых бивней. Санки смастерил Мише старик Рычып, живший в своей яранге рядом с круглым деревянным домиком. Старик славился мастерством и сделал русскому мальчику такие санки, каких ни у кого не было: деревянные планки были гладко обструганы и отполированы, а на костяных полозьях Рычып изобразил в картинках сказку о добром великане, который помогает охотникам преодолевать бурю и тяжелые льды.

Когда пришло время Мише идти в школу, в селении появились еще двое русских - девочка Римма Широкова и Володя Пенкин. И тогда Миша понял, что русский язык он едва-едва знает. Правда, он считал, что его родным языком является чукотский, на котором в селе говорили все, даже его родители. В школе учитель Иван Теркинто с улыбкой заметил Мише:

- Какой же ты русский, если русские слова произносишь так, будто ты чукча?

Мише был непонятен упрек учителя, но почему-то стало стыдно.

Он рассказал об этом дома.

Отец сказал:

- Не горюй, по-русски ты научишься быстро говорить. Верно, что он тебе родной язык. Но и чукотский тебе тоже родной, потому что первые свои слова ты сказал на нем…

И все же Миша Павлов решил про себя, что научится русскому языку так, что в будущем его никто не сможет больше попрекнуть. Через год он говорил уже не хуже своих русских сверстников - Риммы и Володи.

В остальном же его детство протекало так же, как и у его чукотских друзей. Он ходил на охоту. Зимой - на дрейфующий лед, пересекая припай напротив мыса Дежнева, на изрезанные разводьями движущиеся ледяные поля Берингова пролива. Весной - на утиную охоту к Пильхыну, проливу, соединяющему лагуну с морем, бил нерпу с ледяного берега. Летом на вельботе в открытом море гонялся за моржами, плывущими меж льдин, преследовал китов и белух, а поздней осенью крался с длинным копьем бить зверя на галечном пляже у кипящего прибоя.

От своих земляков он перенял неторопливость в разговоре, отличное знание примет погоды, выносливость и силу.

Но в школе рядом за партой сидела Римма Широкова, которая насмешливо и снисходительно посматривала, когда Миша дремал на уроках, возвратившись под утро после весенней утиной охоты на разломанном припае у Кэнискуна.

На переменах он рассказывал ей о долгом солнце, от которого трескалась кожа и слезились глаза, о блеске льда, о шорохе осыпающихся в воду кристаллов фирнового снега, о шуме тысячекрылых птичьих стай.

А девушка перебивала его, говоря о том, что на ее родине, в теплом и ласковом крае, уже цветут яблоневые сады, зеленеют травы, сеют хлеб и ветер из дальнего леса несет аромат весны и лесных трав… Миша чувствовал, что Римма старается пробудить в нем тоску по никогда не виданной родине, о которой у него даже не было воспоминаний. Иногда это ей удавалось, и Миша накидывался на книги, где описывалась природа русской земли, раздольные поля, леса, широкие реки, полные теплой, медленно текущей воды, волнующиеся поля пшеницы, разные крестьянские работы, так хорошо и любовно описанные писателями России.

В те годы Миша много читал Пушкина. И с каждым годом великий поэт становился ближе этому русскому мальчику, выросшему на Чукотке.

Перед самой войной в селении появился шеститомник Пушкина, прекрасное академическое издание, с обширными комментариями, с рисунками самого поэта, его автографами, с цветными репродукциями, проложенными тончайшей папиросной бумагой. Каждый раз, выдавая книгу для прочтения, учительница Зоя Герасимовна, на попечении которой находилась библиотека, строго предупреждала, чтобы не вырывали на курение папиросную бумагу, и демонстративно пересчитывала листы.

Пушкинские тома читали по очереди. И следующую книгу Миша Павлов получил уже тогда, когда от берегов ушел припай и Римма Широкова собралась уезжать на материк.

Ребята прощались на высоком мысе, возле маяка. Оттуда открывался вид на морской простор, на далеко выступающий в море Инчоунский мыс. Небо было чистое, большое и светло-голубое от обилия солнечного света. Миша молчал, а Римма, захлебываясь, все говорила и говорила о том, как она будет босиком гулять по луговой траве, спать на сеновале, ходить в лес за грибами, купаться в речке, в озере.

- Это такое счастье - уехать отсюда на материк! - сказала Римма с таким отчаянным выражением облегчения, словно вырывалась из неволи.

- Здесь тоже неплохо, - обиженно буркнул Миша, - грибов в тундре поболее будет, чем в лесу.

- Что ты, Миша! - усмехнулась Римма. - Как можно сравнить тундру с лесом!

Сердце парня так защемило от обиды, что он чуть не заплакал.

Широковы продали Павловым железную панцирную кровать и еще кое-что из вещей. Отец Риммы, работавший бухгалтером в фактории, на прощальном ужине долго отчитывал Мишиного отца за то, что тот не показывает сыну настоящей родины и держит парня в некультурном окружении. Отец только ерзал на скрипучем табурете и все порывался что-то сказать. Но так и не проронил ни слова и вместе со всеми пошел на берег провожать отъезжающих на буксирном пароходике "Водопьянов".

Кораблик поднял якорь и дал неожиданно долгий для такого малого суденышка солидный гудок. Со скал сорвались кайры, чайки поднялись со своих гнездовий, с гребня прибоя вспорхнули кулички.

"Водопьянов" завернул за мыс Дежнева и скрылся из глаз.

Вечером Миша Павлов сидел на панцирной кровати, оставленной семьей Широковых, и читал Пушкина, переживая с неожиданно возникшим чувством грусти удивительные слова:

Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой…

Да, для Риммы Широковой эта земля так и не стала родной.

Она тосковала по зеленому лесу, по полям, по городу Рязани, от которого до Москвы так же близко, как отсюда до залива Лаврентия.

После отъезда Риммы Мише стало казаться, что девушка была права. Что же хорошего, если за все лето от силы было полтора десятка солнечных дней, а в конце июня выпал такой густой снег, словно вернулась зима. Осенние штормы не дали подойти к селу пароходу-снабженцу, и он разгрузился в Кэнискуне. Всю зиму на собачьих упряжках возили уголь. А много ли навозишь на нарте? А тут отец захворал. Попутным самолетом полярной авиации из Кытрына прилетел врач, осмотрел больного и что-то сказал матери. Миша не слышал, но понял, что отца уже нет смысла везти в больницу.

Отец умер рано утром, когда установилась удивительно ясная погода.

Его похоронили на новом кладбище, на холме, где из каменистой тундры торчали фанерные пирамидки с жестяными звездами, вырезанными из консервных банок.

Мать, убитая пережитым горем, все чаще заговаривала об отъезде на материк. Она списалась с братом, который жил недалеко от Иркутска и работал на строительстве нефтехимического комбината.

Павловых провожали всем селением. Ни один вельбот не вышел в море, никто не ушел в тундру. Женщины не скрывали своих слез, мужчины сурово жали руки отъезжающим. Матери на прощание преподнесли куртку, сшитую из птичьих перьев, - древний наряд, нынче такой редкий, что его нет даже в Анадырском краеведческом музее. Мише - пыжиковую шапку и украшенные бисером перчатки для танцев.

- Если будешь с девушками плясать, надевай на счастье, - сказал Гоном, школьный товарищ.

Материковые города поразили юношу. А самое приятное свидание было со знакомыми лишь по книгам да по кино лесами, полями, теплой водой в реках и озерах.

После десятилетки Мишу призвали в армию.

В отпуск пришлось ехать на похороны матери. На лесном кладбище, оставшись один, Миша вдруг ощутил в сердце такую тоску по Чукотке, что, будь у него возможность, он немедленно пустился бы в дальний путь.

После службы Михаил Павлов поступил в ветеринарный институт, а по окончании учебы комиссия по распределению удовлетворила его просьбу и направила в распоряжение окружного сельскохозяйственного управления в Анадырь.

Десять лет не был Павлов в столице Чукотки и, пересекая на катере лиман, удивился высоким городским домам. По улицам, покрытым бетонными плитами, бежали автомобили. Павлов шагал к гостинице и вспоминал это место десять лет назад, когда в жидкой, вязкой глине оставались галоши и тундровые кочки качались под ногами.

Через две недели Павлов уже кочевал со своим бывшим одноклассником Вакатом на полуострове, гнал стадо к стойбищу на забой. В начале августа оленьи пастухи готовили себе зимнюю одежду, забивая молодых телят на теплые кухлянки и пыжиковые нижние рубашки.

Когда темнота окутала яранги и олени подошли к жилищам в поисках потерянных телят, Миша почувствовал, что окончательно вернулся на родину, на то место, которое ему снилось в незапоминающихся снах. И тут он вспомнил еще раз эту строчку:

Для берегов отчизны дальней…

Его отчизна простиралась от здешних дальних берегов до зеленых лугов над Ангарой, от тундры Чукотского полуострова до дальневосточной тайги.

В тундре кипела новая жизнь. Сновали вездеходы, оснащенные радиостанциями. Вакат заказывал продукты по телефону на центральной усадьбе. Неподалеку от стойбища располагалась стационарная геологическая партия с буровой установкой, а на границе района строился мощный золотодобывающий прииск.

Все это было прекрасно, и было бы глупо обижаться на шум мотора, который иной раз будил Мишу Павлова в яранге. Но все чаще он останавливался над колеей, проложенной вездеходом, над развороченной землей, которая так и не зарастала ничем, залитая черной торфяной водой. Она казалась незаживающей раной на теле земли. Колея тянулась от горизонта до горизонта, пересекая тундру, как глубокий шрам.

Но хуже всего было возле строящегося прииска и буровой: земля там была разворочена, замусорена - проржавевшие бочки, куски бетона, железный лом, обрывки проводов, кабеля, резины… Все это густо пропитано машинным маслом, нефтью, бензином, соляркой. Даже зимний снег не мог закрыть изуродованную землю: только кончалась пурга, и все снова проступало наружу, отравляя зловонием окружающий воздух. Это вселяло тревогу в сердца тундровых жителей.

Павлов написал гневную статью в окружную газету.

Он писал о том, что тундру надо беречь, потому что это уникальное явление в природе, живой организм, возникший на границе живого и мертвого, знак победы над смертельным дыханием стужи.

Совершенно неожиданно Павлов получил сотни писем, а газета отвела откликам на статью целую страницу.

Были приняты специальные меры по охране тундры, а окружной Совет посвятил этому вопросу очередную сессию. Видимо, дело было назревшее. Места скопления зверей оградили от шума и ограничили к ним вольный доступ.

Опустевшее было несколько лет назад Инчоунское лежбище снова заполнилось по осени моржами.

Павлов приурочил свой отпуск к этому времени и вместе с Гономом отправился пешком посмотреть моржовый пляж. У подступов к скалам, откуда открывался вид на берег, их остановил строгий оклик.

Милиционер, узнав Гонома, пропустил их, строго наказав:

- Не шуметь и по возможности не кашлять.

Гоном по дороге рассказывал, как несколько лет назад проходящий корабль дал гудок у лежбища, и моржи кинулись в море.

- Старые, сильные моржи давили молодых… На следующий год моржи не вернулись. Бросили они это оскверненное место и, нам уже казалось, навсегда. А в этом году вернулись. Мы все радуемся. Специально выставили пост. Другой пост у маяка, чтобы заметить проходящий корабль и предупредить его. В лоции вписали, чтобы не подходили близко к берегу. Знают об этом и летчики. Словом, охраняем природу.

Весь галечный пляж был занят серыми, бугристыми хрюкающими телами. Те, которым не хватило места на суше, купались в студеном прибое с таким удовольствием, словно это была теплая, ласковая вода.

Павлов смотрел на это торжество жизни, и в душе у него звенела радость. Как приятно видеть в этом суровом краю любой признак жизни, знак теплой крови…

На обратном пути Гоном признался:

- Когда моржи ушли, нам стало страшно. А я представил: вдруг на ледовитом побережье и в тундре не останется ничего живого - только голая, мерзлая земля, лед и камень… Что тогда тут делать человеку?.. И вот еще что я читал: Север, мол, надо осваивать так - прилетел на самолете, на вертолете, хватанул, что тебе надо, и обратно в теплые края. Так мне обидно стало, чуть не заплакал.

- И мне такое обидно читать и слышать, - ответил Михаил Павлов.

Когда Павлову предложили возглавить Арктический заповедник, он ни минуты не колебался.

И вот первая поездка по новым владениям, по острову, расположенному севернее мыса Шмидта, и встреча с далекими юношескими волнениями…

Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой…

Для кого чужой, а для кого свой и родной край. Ведь все зависит от того, откуда посмотреть.

Назад Дальше