Дружинники испуганно жались в кучу, готовые остановиться и бежать. Через Троицкие ворота дружина вошла в Кремль - тихий, пустой и печальный. У двери казармы и ворот арсенала серели фигуры часовых.
В первый момент Иван не заметил ничего особенного: Кремль как Кремль - всегдашний. Эти тяжелый казармы, желтые и молчаливые, красный дом Чудова монастыря, из-за которого виднеются золотые главы церквей. Все так же стоит царь-пушка на углу возле желтой казарменной тяжелой стены.
Но когда подошли к арсенальным воротам, дружинники, шедшие впереди, глухо, по-особенному заволновались и приостановились.
- Живо, живо! - нетерпеливо приказал Сливин. - Живо!
Иван, удивленный замешательством, выглянул сбоку рядов. И здесь увидел необычайность, смутившую дружинников. На мостовой, по всей площади между арсеналом и казармами, валялись солдатские серые фуражки, пояса, обрывки шинелей, сломанные винтовки, серые холщовые сумки. Темные и влажные от осеннего воздуха камни кое-где были залиты темно-красными пятнами крови. У самых стен арсенала, за рядами старых ядер, лежали кучей, как дрова, тела убитых солдат и юнкеров.
Разбитые головы со страшными кровоподтеками, мертвые, пугающие глаза, скомканные, смятые шинели, залитые кровью, мертво торчащие руки и ноги.
В двух шагах от часового, почти у самых ворот арсенала, рядком лежали трупы убитых солдат, еще не убранные, не сложенные в кучу. У двух ближних были проломлены головы, и через проломы, между спутанными и черными от крови волосами, красно-серыми кусками лез на мостовую мозг. Лужа густой и дрожащей, как желе, крови расплылась по камням. В ярко-красной липкой массе виднелись серые полосы - раздробленный мозг. Ивана больше всего испугали именно эти серые полосы в лужах крови.
Дружинники стояли бледные, вдруг притихшие, и на их лицах проглядывали и страх и отвращение.
Молчал и юнкер, стоявший у ворот и косо, мельком поглядывавший на добровольцев. И площадь молчала, тяжелая, вечнокаменная, придавленная новой, еще небывалой тяжестью.
- Что здесь… было? - кто-то спросил юнкера срывающимся, словно лающим голосом.
Тот вздрогнул от вопроса и резко повернул голову в сторону и бросил отрывисто:
- Бой…
Сердито ответил, словно этот вопрос был ненужными, как кощунство. Юнкер, боясь, что его еще спросят, пошел от ворот вдоль стены, мимо этих страшных трупов.
"Бой… Вот он бой", - подумал Иван и уже с новым чувством, новыми глазами оглянул площадь.
Прежде для него гражданская война была пустым звуком, в котором еще не было содержания или было содержание, но маленькое, не пугающее.
Гражданская война? Что это? Ну, драка, допустим, в большом размере. Прежде как-то не мыслилось, что в этой войне может быть столько убитых, как вот эти несчастные, лежащие теперь за кучами черных ядер.
Разбитые головы, лужи крови, застывшей, как желе, вывалившийся на мостовую мозг, эти обезображенные, страшные люди. Вот она, гражданская война.
Иван почувствовал, как что-то новое захватило и спеленало его. Была какая-то неизъяснимая неловкость, и стало трудно дышать. Он посмотрел кругом. Там, дальше, у сената и Чудова монастыря, было пусто и спокойно. Из-за крыш поднимались золотые главы церквей. Стаи галок с резкими криками кружились над Кремлем. Небо уже прояснилось и засинело. Только редеющие облака, прозрачные, как спутанное кружево, быстро неслись на восток. Робко проглядывало скупое осеннее солнышко. На момент тускло блеснули главы церквей, и ярче обозначились пятна крови на мостовой.
Крайний солдат, тот, у которого лез мозг на мостовую, лежал вверх лицом. Из-за крови нельзя было видеть, молод ли он, хорош ли. Солнышко засветилось на его ярко начищенных сапогах и на бляхе пояса. Иван неловко подумал, что солдат перед боем долго чистил сапоги и бляху: "Франт был".
И эта мысль волновала и расстраивала. Руками, теперь мертвыми и закостенелыми, он водил щеткой…
Из арсенала дружинникам дали винтовки, сумки, патроны, пояса.
И тихо, почему-то полушепотом разговаривая, словно боясь потревожить сон мертвых, дружинники подпоясывались, прилаживали сумки и неловко вертели винтовки в руках. Все казались смущенными, мешковатыми, как-то странно ушедшими в себя… Вздохнули вольно, когда уже вышли из Кремля. Студент, шедший рядом с Иваном, шумно дунул, поохал и сказал:
- О-ох-хо-о… Ну-ну, мать честная, курочка лесная. Это вот номер. Это вот та-ак. Да-а…
И опять вздохнул.
Никто никому ничего не сказал. Всем было не по себе. И только один Сливин казался прежним: отчетливо-вертким, как пружина.
Из Кремля ходили в Александровское училище, где к дружинникам присоединились юнкера и офицеры, а отсюда уже пошли на Каменный мост. Сливин заставил Ивана переодеться в юнкерскую шинель, чтобы его как рабочего в пылу боя не могли смешать с красногвардейцами и подстрелить. Говорили, что такие случаи уже были. Этот маскарад на момент позабавил Ивана.
На мост шли рядами, по четыре человека в ряд, юнкера впереди. Шли дружно, в ногу и как будто весело. Улицы кругом были пусты и тоскливы. Большинство жителей отсюда уже бежало, а те, что остались, сидели по подвалам. Дома стояли мертво, с запертыми воротами, на окнах всюду виднелись занавески, напоминающие бельма на слепых глазах. И в таких улицах только громко и смело раздавались шаги дружинников.
Рра-трра. Рра-трра. Рра-трра.
Этот дружный и ладный звук бодрил и звал на что-то смелое.
Каменный мост охранялся двумя дружинниками. В углублениях каменных перил, где стояли скамейки, на которых прежде по вечерам постоянно ворковали влюбленные парочки, теперь были поставлены на треножниках пулеметы, направленные на Замоскворечье. Юнкера и дружинники медленно бродили по мосту и по набережной около моста. Кремль был молчалив и пустынен. Ни у соборов, ни у дворцов не было видно людей. Но все так же, как прежде, в дни мира, блестели церковные главы, стройной громадой стояла Иванова колокольня и причудливо пестрели дворцы, башни и стены. А над ними небо уже синело, холодное, яркое, безоблачное, с тусклым осенним солнцем. С беспокойными криками над куполами церквей носились стаи галок.
Иван все еще не мог опомниться от жутких картин, которые он видел в Кремле; странно было думать, что вот сейчас, за этими изящными соборами и дворцами, лежат истерзанные тела людей, спрятанные за кучами черных старых ядер.
Он лениво ходил вдоль набережной, пожимаясь от холода. Шинель плохо грела, а фуражка торчала только на макушке, и из-под нее космами падали волосы. Винтовка холодила руки. Студент-петровец, тот самый, с которым Иван ходил в паре, разговаривал с большеголовым синеглазым юнкером.
- На подлость надо отвечать беспощадной жестокостью, - громко сказал юнкер, на что-то отвечая.
- Но, знаете ли, ведь это слишком, - тихонько сказал студент.
- Почему же слишком? Сколько заслужили, столько и получили. Они хотели нас побить, а побили мы их. Тут борьба.
Иван понял, что разговаривали о столкновении в Кремле.
- А вы были там? - спросил он юнкера.
Тот холодно глянул на Ивана.
- Да. Был. От начала до конца.
И довольный, что вот он, синеглазый юнкер, был в таком важном, исключительном по обстановке бою, ждал вопросов. Но почему-то Ивану вдруг стало противно. Кровь, мозг на мостовой, солнце на бляхе… Он притиснулся к камням набережной, плотно, до колючего холода, и молчал. Насупленный, мрачный, с космами лохматых волос из-под юнкерской, аккуратной фуражки. И почему-то крепко сжал винтовку.
А под мостом бурлила холодная сизая осенняя вода и пахло тяжелой сыростью.
Студент продолжал расспрашивать. И ответы шли откуда-то из мокрой дали, такие холодные и остро пугающие.
- Согласились сдаться. Положить оружие у памятника. Вон там, видите?
- Вижу, - ответил студент.
- Ну, наши пошли через ворота, зашли в Кремль. Да. Думали, что они говорят искренне.
Юнкер помолчал.
- А они… предатели. Вдруг открыли огонь. Думали, нас мало. Пулеметы… Убили многих. Моего товарища по роте убили. Рядом спали. Койки рядом. Гимнаст был. Убили…
- Так, ну, а потом? - нетерпеливо спросил студент.
- Потом мы от моста, от Кутафьи, бросились к воротам, не позволили закрыть. Пришел броневик. Другой… И в упор их. В упор! - Юнкер почти выкрикнул: - В упор!
Ивану стало не по себе.
- Потом наши с пулеметом, с винтовками. В атаку. Они заперлись в казармах. Из окон стреляют. С крыш. А мы их… В упор! Заметались они: "Сдаемся". Белый флаг из окна. Озверели от страха. Мечутся, воют: "Пощады!" У-у! Трясутся. Бледные. На коленях. Один землю целовал. Крестился.
Иван как-то сразу увидел этих мечущихся и воющих… Между каменными, желтыми, тяжелыми домами они бросались из стороны в сторону, и их - та-та-та-та! - косил пулемет.
- Их же заставили складывать тела своих товарищей, - рассказывал юнкер. - Они сложили. За ядра. Видели? Там лежат.
В голосе юнкера зазвучали торжествующие нотки:
- Сломили их. Взяли Кремль.
Он криво усмехнулся. И, круто повернувшись, прошелся вдоль перил, отчетливо отбивая шаг.
Иван сцепил зубы.
"Черт возьми! Вот оно", - неопределенно подумал он.
Его поразила жестокость в словах юнкера. В душу хлынул вихрь мыслей, что-то напряглось и печально зазвучало. Вдруг захотелось поднять высоко над головой винтовку и швырнуть ее вон туда, под мост, в сизую воду, и бежать отсюда, бежать без оглядки… Но Иван знал себя: это только порыв. "Пройдет".
Сдержался и долго ходил по набережной - взад и вперед, и звучно тукали его шаги:
Тук-тук-тук…
XIII
В полдень из Замоскворечья к Каменному мосту большевики пробовали наступать. Откуда-то из-за углов взахали выстрелы. В ближайших домах зазвенели окна.
Прячась за каменные парапеты набережной, юнкера, офицеры и дружинники начали отвечать. На мосту застукал, как швейная машина, пулемет. Иван поспешно прилег за камнями, высунул винтовку, ждал и слушал.
- Шьет кому-то шубку, - весело усмехаясь и кивая на пулемет, сказал студент, лежавший рядом с Иваном. - Как раз к зиме пригодится.
Пулемет стукал с перерывами, осторожно, выжидая. В промежутках было слышно, кто-то кричал в улицах за рекой. Крик казался одиноким и жалким. Спугнутые выстрелами галки и вороны беспокойно поднимались над Кремлем и над храмом Спасителя. Редкой сеткой кружились, садились и снова поднимались ввысь.
Прошло минут двадцать, и стрельба на Полянке смолкла. Опять стало спокойно.
- Должно быть, отбили, - решил студент.
- Должно быть, - согласился Иван, поднимаясь из-за парапета.
Ему стало холодно. Мерзли руки и ноги. От холода стало еще тоскливее. Под мостом глухо шумела вода. Воздух был полон крепкого морозного запаха. От воды поднимался беловатый пар. Дружинники скучали, собирались кучками и переговаривались лениво. На Полянку ходил патруль и нигде не нашел большевиков. Патрульные говорили, что улицы там, дальше от центра, полны народа и большевики стреляют в юнкеров, скрываясь в толпе. Но поделать ничего не могли.
Так, томясь и скучая, восьмая дружина простояла на мосту до вечера.
А между тем на Никитской, на Театральной, в Охотном ряду, на Пречистенке - всюду шла жаркая стрельба. Чудилось, что большевики наступают, прорвутся в тыл, ударят сзади и сейчас все разнесут. Однако приходили от училища другие дружинники и говорили, что большевики слабы - не наступают.
Это успокаивало, и опять становилось скучно.
К вечеру из Замоскворечья раздался звон. Ниже по реке отозвались колокола других церквей. Но робко, и мало, и коротко. Иван вспомнил, что завтра воскресенье и звонят к вечерне.
И странно было слушать этот мирный, робкий звон в городе, полном раскатов стрельбы и озверелой бойни. Выстрелы глушили звон. И, будто понимая свое бессилие, сперва смолкли ближние церкви, потом дальние, и опять стало так, как было: в пустых улицах слышались только выстрелы.
Смеркалось уже, когда восьмая дружина ушла с моста, обедала в Александровском училище в просторной столовой со сводчатыми потолками, где на стенах в рамах под стеклом висели суворовские девизы вроде: "Вперед! Всегда вперед! Везде вперед!" (Это поразило Ивана). А потом, не отдыхая, дружина пошла к Никитским воротам.
За это время Иван успел присмотреться к товарищам.
Сливин как-то отошел от него - стал сух, говорил только о деле. Юнкера были холодны, сдержанны, все делали точно, отчетливо, без рассуждений. Вообще говорили мало.
Студенты же сначала много волновались, много спорили между собой.
Все они не просто пошли на бой… Нет! Они, как им казалось, пошли идейно. Каждый из них мнил себя героем, и это чувствовалось в том, как они спорили в этот первый день, как ходили бравируя, открыто показываясь из-за углов, где было уже опасно.
Но в первый же день, к вечеру, Иван заметил, что все утомились и у всех посерели лица, а в разговорах появилась раздраженность.
Студент Колесников - белокурый, в пенсне, в потертой шинельке, с большим серым шарфом вокруг шеи, - тот самый, с которым Иван держался в паре, откровенно зевал. Должно быть, это был милый, добродушный человек, привыкший говорить вслух, что он думает.
- Эх, соснуть бы теперь, - мечтательно говорил он. - Полезно бы.
- Да, теперь бы ничего, - соглашался Иван.
Но спать было некогда.
От Арбатской площади пошли по проездам бульвара к Никитским воротам, где гремела без перерыва стрельба. Шли вдоль стен, гуськом, один за другим.
Пули щелкали по деревьям бульвара, срывали ветки, попадали в дома. Щелкали резко, рядом, пугающе близко. Иван невольно пригибался при каждом пощелкивании, быстрее перебегал от выступа к выступу. И все шли скачками, перебегая, словно их подбрасывала пружина.
Собрались все под воротами белого дома с колоннами, уже недалеко от Никитских ворот.
Сливин вызвал связь и расспросил, где надо встать. Оказалось, большевики с полчаса тому назад начали наступать по Тверскому бульвару. Бой разгорается.
- Это очень кстати, - сказал Колесников, стоявший позади Ивана. - А то целый день без дела. Утомительно.
Потом Сливин ушел куда-то, передал команду молодому прапорщику. Стрельба на углу в это время усилилась.
Вдруг под ворота вбежали два юнкера в смятых шинелях, испачканных мелом.
- Что такое? - тревожно посыпались вопросы.
- Наступают. Толпой идут. Уже засели у дома Гагарина на бульваре.
Стало тревожно опять. Из-за выстрелов послышались чьи-то крики. Как будто кричали "ура".
- Слышите? "Ура" кричат. Наступают.
Выглядывая из-за ворот, Иван увидел, как в наступающей темноте от церкви Большого вознесения бежали темные фигуры.
- Смотрите. Перебегают! - сказал он.
Все присмотрелись. Да, там действительно перебегали.
- Наступать же нужно, - волновался Колесников. - Почему же не наступаем?
Ему никто не ответил.
Вдруг со двора прибежал Сливин.
- Господа, цепью, наступление сейчас. Готовьтесь!..
Он торопливо и вместе четко командовал.
- Вдоль стен, поодиночке, - успел только запомнить Иван.
"Вдоль стен, поодиночке", - машинально повторил он про себя.
У него похолодело под ложечкой. По спине, между лопаток, и по рукам прошла нервная дрожь. Он ни одной минуты не думал, что его, Ивана Петряева, могут убить. По-прежнему все казалось ему какой-то игрой.
- Ну, наступление, господа! - командовал Сливин. - С богом, осторожно.
Первая группа юнкеров вышла из-под ворот. Потом другая, за ней дружинники, и между ними Иван и Колесников.
Ивану показалось, что улица стала какой-то новой. Так же, как прежде, стояли деревья на бульваре и маячил вдали серый дом. Так же висели синие вывески. Особенно одна, во весь фасад, - "Трактир". И бульвар казался предвечерне тихим.
А было что-то новое.
- Урра! - неожиданно крикнул Колесников, шедший рядом с Иваном. - Урра, за мной!
И, выскочив на середину улицы, Колесников с винтовкой наперевес, стреляя без прицела, помчался к углу…
- Урра! - рявкнули другие…
И все, словно подхваченные ветром, уже не прячась, бросились к углу. Впереди часто и судорожно затрещали выстрелы. Что-то близко пронеслось мимо Ивана, дунуло ему в лицо. Но он был как в полусне. Бежал и кричал во всю силу легких:
- Урра! Урра!..
Колесников бежал впереди всех, а за ним, вразброд, как мальчишки, играющие вперегонки, бежали юнкера и дружинники. Было видно, как в темных улицах, около площади, судорожно заметались черные и серые фигуры.
- Убегают. Лови их. Вон они! - кричал кто-то около.
- Лови! Бей!
Тррах-тах-тррах!.. - резко гремели винтовки.
Дружинники и юнкера добежали к дому Гагарина, что в проезде бульвара, и остановились, прячась за крыльцом аптеки. Теперь было хорошо видно весь бульвар. Вдоль изгородей и по тротуару туда, к Страстному, бежали большевики. В полумраке видно, как они гнулись к земле, ползли, поднимались, опять бежали и падали. И дружинники вскидывали поминутно к плечу винтовки и, щелкая затворами, стреляли по ним.
Иван стрелял с увлеченьем, не думая, в кого стреляет. После одного выстрела он видел ясно, как у стены на тротуаре упал кто-то черный - должно быть, рабочий - и долго и судорожно вертелся волчком, силясь подняться.
"Ага, попал!" - злобно подумал Иван и выстрелил туда еще, уже целясь.
У него отчаянно колотилось сердце и молотками стучало в висках… Он побежал бы еще вперед, за теми, кто убегал вдоль бульвара. Но послышалась команда:
- Отходить! Цепью отходить!
Опять перебежали улицу, уже назад, и вся дружина, оставив часовых, зашла в трактир в ближайшем переулке. Здесь была устроена грелка. Сюда приходили отдыхать и греться и отсюда уходили на посты.
Теплый, душный воздух подействовал как-то расслабляюще, и Иван был рад, когда Сливин, поговорив с кем-то, разделил дружину на части и сказал:
- Отдыхать по очереди. Кто хочет, может спать.
Дружинники шумно и с прибаутками расселись прямо на полу. Иван выбрал место в углу под окном, прижался плотнее к стене и заснул, обнимая винтовку…
Спал он, как ему показалось, только одно мгновение. А уже кто-то стоял над ним, теребил за руку и говорил:
- Вставайте же, черт возьми. Вот заспался. Вставайте.
Иван тяжело поднял голову. Глаза у него слипались.
- А? Что такое?
- Вставайте. Наша очередь.
Перед ним стоял Колесников, белокурый, в пенсне, улыбался, держал винтовку в руке, собираясь зарядить ее.
- Ну вы и спите же, - сказал он, укоризненно качая головой и улыбаясь. - Здорово спите.
В трактире все ходили и были взволнованы. Но говорили вполголоса. Только Сливин и еще какой-то офицер, уже пожилой, с бородкой, громко распоряжались.
- Ну, живо, живо! - кричал Сливин. - Вторая очередь, скорее собирайся!..
В дверь со двора входили дружинники и юнкера с мрачными, серыми лицами, посиневшими от холода. Ставили винтовки в угол, подходили к печке и грели покрасневшие руки с негнущимися пальцами. От них пахло сыростью и морозцем. Иван встал, с трудом расправляя затекшие ноги. Шинель на нем торчала колом…
- Скорее, скорее! - торопил Сливин.
Дружинники, толкаясь, сгрудились у двери.