- Вы не можете открыть дверь шахты лифта, если кабина его не находится на вашем этаже. Это делается для того, чтобы вы по суетливой забывчивости, какая присуща, к примеру, Сонечке Масловой, не упали бы в шахту ненароком. В технике безопасности такое предохранительное устройство называется "Защита от дурака". Этот же метод, к сожалению, приходится иногда использовать и в повседневной жизни. Тем более что в жизни кое-кто только прикидывается дураком.
Я понимала, конечно, что он хочет этим сказать, но видела опять-таки прежде всего трусость самого Потягаева.
В инциденте с Шатиковым, Виктор представлялся мне смелым, мужественным.
А в истории с сочинением, когда у Борика Власова Виктор списал цитаты, он выглядел, глупо, на и здесь я находила оправдание для него: человек ведь не виноват, если ему технические дисциплины ближе гуманитарных.
Сейчас самой смешно, но тогда пыталась мысленно возражать Нине Георгиевне на ее рассуждения о таланте. Неубедительными казались мне слова Нины Георгиевны: "В понятие таланта неотъемлемо входит умение художника распорядиться им с наибольшей добротой для людей…" Разве птица, когда поет, думает о чем-нибудь?
Училась я по-прежнему хорошо, но, как ни ругала меня Варвара, называя тихоней, я не могла не давать Виктору списывать у меня. Это, конечно, сразу же стало ясно всем: у Виктора исправились оценки по гуманитарным предметам.
Запомнился мне один разговор с Ниной Георгиевной после уроков в почти пустом уже классе. Варвара заявила презрительно:
- Нилова не борец, а бесхребетный соглашатель! Где ей противостоять разным там Плаховым!
Колыш сказал задумчиво и как-то по-новому мягко, будто жалея меня:
- Дело еще и в том, Нина Георгиевна, что Нилова в данном конкретном случае просто не хозяйка себе, понимаете? - И повернулся ко мне: - Да, Катя, свалился на тебя экзамен перед экзаменами!
Я сидела за партой, побагровев до слез, опустив лицо. Нина Георгиевна долго молчала, вздохнула, проговорила негромко:
- А что, если попробовать Ниловой готовить уроки вместе с Плаховым?
- Ну что ж… - начала Варвара и уже по-своему; обстоятельно закончила. - Здесь, видимо мы встретились со случаем, для исправления которого, как говорится, все средства хороши.
И для меня наступили особенно счастливые дни: я теперь расставалась с Виктором только перед сном. На уроках сидела рядышком с ним, молчала и постоянно чувствовала, что Виктор здесь, со мной! Только краснела невольно, когда вдруг ловила на себе насмешливые или сожалеющие взгляды одноклассников. И на переменках мы ходили с Виктором по коридору, разговаривали. А после школы отправлялись в чебуречную, что на углу Московского проспекта и Бассейной улицы, обедали, шли к Виктору домой делать уроки. Мне больше хотелось и обедать, и готовить уроки у нас дома - я ведь знала, как мама волнуется, если меня нет дома, - но Виктор непреклонно сказал:
- Прости меня, Катя, но мне трудно бывать у вас. Просто я вижу, что Дарья Петровна и за человека-то меня не считает.
И я промолчала, согласилась, конечно, ходить в чебуречную.
Даже не задумалась над тем, что вот ни Лина, ни Симка, ни Борик не смогли усидеть за одной партой с Виктором, что вот и с нашим домом у него не получилось настоящего человеческого контакта.
Евгения Павловна, мать Петьки Колыша, только удивленно поглядывала на меня, когда мы с Виктором являлись в их квартиру, но ничего не говорила мне. А Петька регулярно исчезал из дому, как только я приходила.
Уроки мы с Виктором делали быстро и легко. То есть делала их я, а Виктор просто сидел рядом со мной, обнимая меня рукой за плечи. Даже когда дома была его мама Клавдия Сидоровна. Она только громко и весело - совсем как Виктор иногда - смеялась, глядя на нас, пела сильным грудным голосом:
- Пора любви! Пора златая!.. - но тотчас говорила поспешно: - Ну, ну, не буду мешать, не буду!.. - и уходила в свою комнату.
У Плаховых, которые поменялись с соседями Колышей, было две комнаты, обставленных дорогой и красивой мебелью. В одной у них была столовая, в которой на диване спал Виктор, в ней же мы с ним на обеденном столе готовили уроки, письменного стола у Виктора не было. Во второй комнате, в спальне родителей Виктора, у окна стояло зубоврачебное кресло, обычно закрытое ширмой. Клавдия Сидоровна работала зубным техником в поликлинике, но некоторых больных принимала и у себя дома, делала им коронки и зубные мосты. Отца Виктора, директора гостиницы, я видела всего раз или два - он приходил домой обычно поздно вечером и всегда слегка навеселе.
И по ночам теперь мне снилось, как Виктор, повиснув на тросе, прыгает с парашютной вышки в парке. Такой случай действительно был, вышка еще не работала, и парашют сняли с троса. Мы с Виктором гуляли, обнявшись, в полутемных аллеях парка, случайно наткнулись на вышку. Виктор снял свою руку с моих плеч, побежал на вышку, ловко и стремительно взобрался по крутой лесенке на самый верх. У меня только на миг отчаянно сжалось в груди, когда я увидела, что Виктор открыл дверцу в перилах, бросился с вышки вниз. Вначале летел камнем - у меня остановилось сердце! - потом дернулся кверху, повиснув на тросе, и уже медленно стал опускаться на нем вниз. Только тут я перевела наконец дыхание, сообразила, что парашют ведь повешен на тросе с чисто декоративной целью.
Когда Виктор благополучно опустился на землю - даже не упал! - я бросилась к нему, засмеялась от радости. И только в аллее, немного успокоившись, крепко-крепко, обеими руками держась за руку Виктора, спросила его:
- Почему ты это сделал?
- Захотелось.
- А если бы трос был рваным? Или лебедка, на которую он намотан, неисправна? Ты хоть успел их проверить? Ведь вышка целую зиму не работала.
- А!.. - махнул он рукой.
Высота парашютной вышки метров тридцать, если не больше.
6
Мама видела, конечно, что происходит со мной. Как-то утром сказала, не притронувшись, ни к кофе, ни к, еде:
- Хоть бы уж отец скорее возвращался! - Помолчала, пряча от меня, глаза, прошептала: - Хоть бы уж десятый класс ты успела кончить…
И тогда я неожиданно для себя опросила маму:
- А за что ты любишь отца?
Она посмотрела мне прямо в глаза:
- Ну, отец - это совсем другое дело! - И лицо ее тотчас разгладилось, точно осветилось, мама ласково и мечтательно улыбнулась: - Нам ведь было всего по семнадцать, когда мы познакомились случайно, сразу же полюбили друг друга…
Что-то помимо моей воли заставило меня сказать:
- Хоть отец, конечно, и другое дело, но ведь и нам с Плаховым тоже по семнадцать, как вам было когда-то…
Мама, казалось, не слышала моих слов, глядя вдаль, тихонько улыбаясь, продолжала рассказывать:
- Понимаешь, Ленинград был в блокаде, голод, бомбежки и обстрелы… и тут появляется Костя, твой отец, прямо-таки жизнь ко мне сразу вернулась! Ты ведь знаешь, что он вытащил меня из-под развалин разбомбленного дома, последней коркой хлеба со мной делился…
- Знаю. Но сейчас нет войны, голода и блокады. Кстати сказать, я уверена, что и Виктор вытащил бы меня из-под развалин разбомбленного дома!
- А последней коркой хлеба, сам умирая от голода, стал бы он с тобой делиться?
- Вот это не знаю… - честно ответила я.
- Нельзя любить человека только за то, что он красив да смел без ума, просто от избытка горячей крови.
- Почему?
Мама мигнула растерянно, все вглядываясь в меня, тоже спросила наконец:
- Ну что заставляет твоего отца нести сейчас такую тяжелую службу, быть неделями в море, жить без семьи, быть оторванным от нас с тобой?
Не отвечая на вопрос мамы, я сказала с вызовом:
- А знаешь, и Виктор ведь способен па такую работу, как у отца, да, да!
- Весь вопрос в том, Катя, из-за чего твой Виктор способен на это!
- Ну?
- Отцом руководит долг. Он отвечает и за корабль, и за людей. А ты уверена, что продолжаешь существовать для Виктора, как его собственная рука или сердце, когда он перестает видеть тебя, когда за ним закрывается дверь?
И я была вынуждена ответить:
- Нет, не уверена…
- Это первое… - негромко и терпеливо продолжала говорить мама. - А второе… Ты, надеюсь, понимаешь, что полутона не менее важны в жизни, чем и сами тона?
- Конечно, ни один цвет, составляющий спектр, в чистом виде не бывает приятен глазу, все они вместе составляют то, что мы называем белым цветом, и в жизни наши глаза уже привыкли к полутонам разных цветов.
- Вот, вот!.. Ну а получится ли белый цвет, без которого и жизни самой не может быть, если убрать из спектакля желтый или зеленый? - Снова молчала долго, потом опять поглядела прямо в глазе мне: - Есть еще и такое понятие, как родственность душ, вообще способность человека быть родным другому. А ведь родственность предполагает близость с другим человеком, как с самим собой, боязнь за этого другого, как за себя самого… Ну, вот поставь нас с отцом рядом… Ты думаешь, я не знаю, что некрасива? Думаешь, не вижу, как удивленно поглядывают на нас на улице или в театре, когда мы рядом? А к этому еще - и слабое мое здоровье, подорванное в блокаду, и недомогания вечные… А отец ведь знает все это, видит и понимает - и любит меня, любит!.. Вот что такое настоящая-то любовь! А ты еще глупая, спрашиваешь, за что я люблю его!..
Так что мама, как я теперь понимаю, все-таки сумела ответить мне. И она и отец выдержали свой нравственный экзамен в жизни. А вот такой разговор с мамой - тоже одна из подготовок к моему экзамену.
7
Через несколько дней, в воскресенье, я вместе с Плаховыми поехала в Солнечное на дачу их знакомых.
Был уже апрель, но по утрам подмораживало, кое-где на улицах еще лежал снег, а на асфальте были лужи, подернутые хрупким матовым ледком, который в детстве было так приятно давить каблуками. Помню, как я долго крутилась перед зеркалом, одеваясь и причесываясь старательнее обычного, улыбаясь непроизвольно. Мама сидела на стуле, следила за мной, хмурилась устало, вдруг сказала:
- Ну, как мне уберечь тебя, а?
Я только засмеялась ей в ответ.
Уже у самого дома Плаховых неожиданно наткнулась на маму Петьки Колыша Евгению Павловну. Я знала ее с первого класса, да и рада была предстоящей поездке, поэтому подбежала к ней, поцеловала в щеку, засмеялась:
- Погодка-то!
- Да… - негромко ответила она, как-то по-новому приглядываясь ко мне; а я увидела, что лицо у нее усталое и осунувшееся, точно постарела вдруг Евгения Павловна; да она к тому же проговорила огорченно: - Вот меняться думаем, а столько лет в этой квартире прожили, да и хорошая она у нас…
- Почему меняться? - удивилась я……
- Да соседи наши новые, Плаховы эти…
- А что Плаховы?
Она пожала плечами, поморщилась:
- Да так-то ничего… То есть никаких нарушений, наказуемых, как говорится, законом, они не делают… - Договорила растерянно: - Уж какой месяц живем в одной квартире, а привыкнуть к ним никак не можем… Чужими они для нас остаются, Катенька, хоть кричи! - Глянула поспешно и зорко мне в глаза, торопливо попрощалась со мной, пошла.
А я поднималась в лифте в квартиру Плаховых - Колышей и все не могла отделаться от нового и неприятного чувства, что вот, оказывается, на меня переносится та же неприязнь, которую питают люди к Плаховым. Вышла из лифта, постояла на площадке, прежде чем позвонить в квартиру.
За дверью послышался громкий и сильный голос Клавдии Сидоровны:
- Ты, Сашок, не перегрузись раньше времени - воскресенье испортишь! - Она кричала так, точно находилась в лесу, а не в квартире.
Дверь распахнулась сильным рывком. Клавдия Сидоровна - высокая, статная, с таким же красивым лицом, как у Виктора, только глаза у нее были голубыми, почти синими - одним взглядом охватила меня всю сразу, так же громко сказала:
- Входи, входи, - и снова крикнула в комнаты: - Витек, невеста явилась! - повернулась и быстро пошла по коридору, ничего больше не говоря мне, не приглашая за собой.
Я побагровела до слез - хорошо, никого из Колышей не было видно, - пошла за ней. Походка у Клавдии Сидоровны была красивая, хоть и по-мужски стремительная: ноги стройные, сильные, как у меня; модный банлоновый костюм сидел на ней ловко, точно на выставочном манекене.
- Здравствуйте, - негромко и почему-то вдруг охрипшим голосом сказала я, останавливаясь в дверях столовой.
- Вы-хо-ди-и-ила на берег Катюша!.. - пропел Александр Викторович, улыбаясь мне, поспешно и жадно закусывая: - Садись, садись!.. - Он налил мне в рюмку коньяку, без всякого перехода и не меняя тона спросил неизвестно у кого: - А почему реактивные установочки назвали "катюшами"? - Отодвинул от стола рядом с Виктором стул для меня, ответил сам себе: - Потому что они вот такие же Катеньки: тихонькие и безобидные, а выстрелят…
Виктор тоже улыбался, глядя на меня, но из-за стола не встал мне навстречу. А я вдруг с тревогой подумала, что, если через два десятка лет и у Виктора будет такое же лицо, как у отца, - обрюзгшее, полное и тяжелое? Ведь черты лица у них одинаковы и глаза точно такие же. Я села на предложенный мне стул, а Виктор потянулся ко мне, крепко обнял рукой за шею, поцеловал в губы.
- Горько! - тотчас засмеялась Клавдия Сидоровна.
Я чувствовала, как у меня буквально пылают уши от смущения, горят щеки, боялась поднять глаза. Вот так Виктор впервые меня поцеловал. Отупев от растерянности, машинально взяла налитую мне рюмку, подняла ее, тоже автоматически глянула на рюмку Виктора - она была пустой.
- Ему нельзя, - пояснил мне Александр Викторович. - Он машину поведет, - а сам ел по-прежнему быстро и жадно.
Я не удержалась все-таки от любопытства, глянула на Виктора. Я не знала, что у Плаховых есть машина, не знала, что Виктор умеет водить ее. Ну да для него это, наверное, нечто само собой разумеющееся, вон вроде того прыжка с парашютной вышки, о котором он никому даже не сказал. Только это не отсутствие хвастовства у Виктора, а нечто другое. Просто он, уже полностью в образе своего киноковбоя. А может, считает, что незачем говорить: ведь и так рано или поздно все узнается. Вон про его прыжок с парашютной вышки я же сама и рассказала в классе.
- Ничего: одну рюмашку пусть хлопнет, - и Клавдия Сидоровна, протянув через стол свою красивую, уже загоревшую руку, налила Виктору коньяку: - Веселее поедем.
- Слово женщины - закон для мужчины! - легко согласился Александр Викторович, с готовностью ловко поднимая свою рюмку, и снова пояснил: - Теперь не чокаются.
Все выпили, и я сдуру тоже, но от непривычки, от обжигающей горечи во рту поперхнулась, закашлялась до слез. Виктор стал бить меня ладонью по спине. Но и этого родители его "не заметили", только Клавдия Сидоровна опять засмеялась:
- На нынешнюю молодежь ты, Катюша, не похожа. Нынешняя-то - ого!
- Нынешняя молодежь мимо рта не пронесет, не беспокойся! - в тон жене заметил Александр Викторович и пояснил: - Насмотрелся на этих чудаков в нашем ресторане вволю.
- А вы в какой гостинице работаете? - неожиданно для себя спросила я.
- В первоклассной, не беспокойся, - не переставая есть, ответил Александр Викторович. - Да ты ешь, ешь, - и пояснил, конечно: - Дома-то у вас такое не всегда бывает.
Я кивнула: стол действительно весь был уставлен закусками не домашнего приготовления. От неловкости, желая перевести разговор на другую тему, я сказала:
- А я и не знала, что у вас есть автомобиль, что Виктор умеет водить его…
- Он все может, если захочет, - засмеялась Клавдия Сидоровна.
- Гараж вот только далеко, - сказал Александр Викторович, потом добавил: - Остался около старого дома.
- А я уже заметила одну вашу привычку, - вдруг сказала я.
- Ого! - насторожилась Клавдия Сидоровна.
- Интересно! - сказал Александр Викторович и даже перестал жевать, замер с набитым ртом, зорко глядя мне в глаза.
- Вы скажете что-нибудь, а потом обязательно поясните, - ответила я, поборов смущение.
- Для доходчивости, - с облегчением засмеялся Александр Викторович.
- И частично - для затемнения, - тоже засмеялась Клавдия Сидоровна.
- Ну поехали! - нетерпеливо сказал Виктор и встал; я видела, что ему не терпится поскорее оказаться за рулем.
- Тихая-то ты тихая, Катюша, а выстрела все-таки жди! - Александр Викторович поднялся из-за стола.
Он оказался почти на голову ниже Клавдии Сидоровны, костюм на нем тоже был дорогим и нарядным. А еще я заметила, что руки у него маленькие и полные, густо покрытые жесткими волосами, на левой - золотые часы на золотом широком браслете. И брюшко, выпирало, и косолапил он и, шея у него толстая, даже в складках… А вдруг и вправду Виктор будет таким?
У парадной стояла двухцветная "Волга", Виктор открыл дверцу, сел за руль… А я вспомнила, что Клавдия Сидоровна ушла из дому, ничего не убрав со стола. И в комнате у них было как-то неряшливо: пол давно не мыт, скатерть на столе грязная… Виктор открыл мне вторую дверцу, я уселась рядом с ним на переднее сиденье, а старшие Плаховы - сзади.
Ну, Витек, - скомандовала Клавдия Сидоровна, - с ветерком!
- Будь спок, - ответил Виктор, включая мотор.
Я никогда еще в жизни не ездила так. Виктор вел машину уверенно и ловко, за рулем сидел он удивительно складно, но гнал ее так, что у меня ежеминутно от страха замирало сердце. А Клавдия Сидоровна еще покрикивала сзади:
- Жарь, Витек!
Я не вытерпела, оглянулась: Александр Викторов спокойно спал, сложив руки на толстом животе, будто сидел дома в кресле. Очень крепкие нервы у всех Плаховых.
Только в одном месте Виктор стал ехать тихо, и я увидела, что перед машиной, обезумев от страха, мечется курица.
- Спорю, что не задавишь! - сказала сзади Клавдия Сидоровна.
- На что? - спросил Виктор.
- На мои часы, - на руке Клавдии Сидоровны были золотые мужские часы.
- Лады!
Виктор, прищурившись, рывком послал машину вперед…
Мы трое оглянулись: курица лежала на шоссе. У меня стало горько во рту.
- Держи! - и Клавдия Сидоровна протянула Виктору часы.
Виктор взял ее часы, сунул в карман брюк, включил приемник, начал насвистывать в такт музыке. И Клавдия Сидоровна стала подпевать своим глубоким голосом, точно не было уже задавленной курицы, точно не пришлось ей только что расстаться с дорогими часами. "Плаховы - необычные люди", - с горькой иронией подумала я.
Дача, к которой Виктор в Солнечном подогнал машину, имела совершенно нежилой вид, окна были крест-накрест забиты досками. И людей около нее не было. Я уж решила, что мы приехали зря, но Клавдия Сидоровна протянула Виктору ключ.
- Держи.
Виктор взял его, вышел из машины, стал открывать ворота в ограде.
Я молчала, ни о чем не могла спрашивать Плаховых, потому что не хотела снова услышать рассуждения Александра Викторовича о тихонькой Катюше, которая вот-вот выстрелит. А после поняла, что и сами Плаховы почти никогда не задают вопросов. Так родители Виктора, к примеру, за целое воскресенье ничего не спросили у меня о нашей семье, о моих родителях…