Разделась аккуратненько, легла. Но всю ночь не могла заснуть, не торопясь и последовательно вспоминала все случаи, поступки и слова Виктора. Никогда наперед прямо-таки невозможно угадать, как Виктор поступит в том или ином случае. И никак не понимает он того, чего не хочется ему понимать… Но одновременно с этим (опять-таки по-своему, конечно) Виктор - натура цельная, моментами даже симпатичная мне… но в чем-то самом главном все-таки чуждая… Никакого определенного вывода у меня так и не получилось, но, когда я, стараясь заставить себя уснуть, принималась, как обычно, мечтать, все мои привычные мечты, раньше успокаивающие меня: и жизнь в одинокой избушке, затерянной в дремучем лесу, и необитаемый остров - теперь почему-то рассеивались, как только я включала в них Виктора. Уже одно появление его вносило жестокость и грубость.
Попробовала успокоить себя тем, что за Виктора просто надо бороться, что неисправимых вообще нет. Но как бороться за Виктора? Вот если бы Виктор оказался на корабле отца, стал бы поздно или рано вести себя как положено. Как это сказала Варвара? Да: "Поскольку он не в безвоздушном пространстве живет, он должен в соответствии с общепринятыми правилами реагировать на окружающую среду, чтобы она допускала его существование в ней, не отталкивала его…" А пока внутренний мир Виктора мне чужд и во многом непонятен, даже неприемлем для меня! Может я и смогу постепенно привыкнуть к этому, если буду долго рядом с Виктором. Но никогда, наверно, Виктор не станет родным для меня, а я для него.
Все сидела на постели, сжавшись в комочек, крепко-крепко обхватив голову руками, увидела, что в комнате уже почти совсем светло. Долго, не меняя позы, глядела на окно: снизу оно было сиренево-темным, сверху - розово-светлым. Наступило утро. Очень болела голова…
Вот все эти события и раздумья, связанные с Виктором, - и совсем мелкие, и более значительные - привели меня постепенно к тому, что я поняла: буду что-то делать. Еще неизвестно, что именно, но буду.
По вечерам отец с мамой, как и всегда, ходили в театр или в кино, в гости, а когда оставались дома, кто-нибудь обязательно бывал у нас. Из-за подготовки к экзаменам я не могла, как раньше, ходить вместе с ними, сидела у себя в комнате, готовилась. Вместе со мной по-прежнему занимался и Виктор.
В предыдущих классах он, видимо, учился средне, потому что, повторяя пройденное, я часто обнаруживала у него досадные пробелы. И мне самой из-за этого приходилось возвращаться к уже известному. Это было и утомительно, и неинтересно мне, но я терпеливо и настойчиво снова и снова возвращалась к старому материалу, чтобы Виктор не попал впросак на экзаменах.
Есть люди, у которых начисто отсутствует привычка к труду. Необходимость постоянно и ежедневно трудиться вызывает в них непреодолимое отвращение. Таков Виктор.
Однажды мы с ним сидели в моей комнате, готовились к экзамену по литературе, повторяли "Мертвые души" Гоголя. У нас были гости, из столовой доносилась музыка, веселые голоса. Виктор невольно улыбался, прислушиваясь к ним, вдруг сказал мне:
- Пойдем попляшем, а?
Я вздохнула, подняла голову от стола, поглядела на Виктора: на лице его было неудержимое желание бросить все и бежать туда, где музыка, веселье… Сказала как можно спокойнее, вернее, попросила даже:
- Ну, давай уж посидим еще хоть часик? Ведь завтра экзамен.
Лицо Виктора окаменело, глаза сузились. Он вскочил, вышел из комнаты. Еще дверью хлопнул.
Я сидела за столом, сведя плечи, как тогда ночью, когда плакала на постели.
Очень скоро дверь в комнату снова открылась, голос отца проговорил весело и настойчиво:
- Нет уж, Витя-Витенька: делу - время, потехе - час, и этот час еще не настал!
Я подняла голову: отец обнимал Виктора за плечи, стоя за его спиной, но смотрел на меня внимательно и серьезно, с тревогой даже. А у Виктора было по-прежнему злое, окаменевшее лицо.
- Иди, иди, - сказала я отцу. - Мы с Виктором еще позанимаемся, а потом придем.
Отец вздохнул, ушел. Виктор сел рядом со мной за стол, а я неожиданно для себя спросила:
- Тебе не кажется, что когда Николай Васильевич Гоголь писал свои "Мертвые души", имел в виду не только конкретных Ноздрева и Коробочку?
- А кого же тогда?
Я внимательно посмотрела на Виктора и не ответила. Он не понял моего намека.
- Ладно. Давай повторять дальше.
На экзамене Виктору попался билет, одним из вопросов которого были как раз "Мертвые души". Нине Георгиевне поправилось, когда Виктор сказал, что Гоголь, создавая "Мертвые души", имел в виду не только конкретных Ноздрева с Коробочкой. Вообще же отвечал он неуверенно. И Нина Георгиевна поставила ему тройку. Нашла глазами меня, сказала:
- Нилову благодари, ковбой Плахов!
9
Мы с Виктором по-прежнему готовились к экзаменам у нас дома. Однажды, когда отца с мамой не было и мы остались вдвоем, Виктор, как прежде, попытался обнять меня но я отстранилась. Тогда он попросил меня, что уж было совершенно необычно для него:
- Давай готовиться у нас, как раньше, а?
- Нет, - ответила я.
Виктор удивленно посмотрел на меня, потом лицо его опять окаменело, сделалось упрямым, губы растянулись. Я знала, что за этим может последовать грубая выходка с его стороны, что могу даже получить пощечину, но не двигалась, глядела прямо в глаза ему. Спросила насмешливо:
- В детстве строил игрушки из "Конструктора"?
Он мигнул удивленно.
- Ну, строил…
- Ну, а если игрушка не получалась, бывали случаи, что даже ломал "Конструктор"?
- Ну, бывали…
И вдруг буквально сграбастал меня своими ручищами. Я не сопротивлялась, только спросила негромко:
- Не противно?
Сначала Виктор замер, расслышав мои слова, потом распрямился. Глаза его сделались непроницаемо-черными, как у Александра Викторовича.
Я сказала уже чуть побыстрее:
- Помнишь тот случай на террасе в Солнечном? Не хочется повторяться, а только я тебе не игрушка из детского "Конструктора". Да и аттестат зрелости не советую тебе ломать по злобе. Может, тебе и наплевать на реакцию твоих родителей, если ты его не получишь. И на реакцию школы наплевать, а только ты ведь еще лет сорок прожить можешь: сто раз пожалеешь, что не получил аттестата, когда до него осталось всего две недели!
Есть люди, которым для изменения собственного настроения совершенно необходимы быстрые и сильные, физические упражнения. Поэтому Виктор сначала довольно выразительно помахал кулаками у моего лица, потом отбросил ногой далеко к стене свой стул; потоптался на месте, не сводя с меня почерневших глаз. А я только улыбалась насмешливо. Потом сказала:
- Ну что, милок, перебесился?
И тогда Виктор опрометью кинулся к двери. Я слышала, как он пробежал через прихожую, как резко хлопнула входная дверь, как прогремели шаги Виктора на лестнице. И тотчас заплакала, так уж горько и сиротливо мне стало. Ведь Виктор-то мне все еще нравился! И безразличны мне вдруг стали экзамены на аттестат зрелости, важным оставалось только одно: неужели у нас с ним все и навсегда кончилось!..
Не помню, сколько времени я так сидела и плакала, только вдруг услышала резкий звонок в дверь. Вскочила, поправила наскоро волосы, вытерла лицо, побежала в прихожую открывать. На лестнице перед дверью нашей квартиры стоял Виктор, а рядом - Клавдия Сидоровна. Лицо Виктора было, как обычно, безразличным, а Клавдия Сидоровна улыбалась непривычно для нее вымученно и сказала просительно:
- Прости уж ты моего дурака, Катюша, а только без тебя не видать ему аттестата как своих ушей! А, милая?
- Нервный он у вас, Клавдия Сидоровна. Ну да уж делать нечего: пусть снова ума-разума набирается, - и посторонилась в дверях: - Проходи, милок.
Виктор прошел в прихожую, не глядя на меня.
- Вот спасибо тебе! - с облегчением сказала Клавдия Сидоровна и все-таки не удержалась: - А прав был тогда Сашок: "катюша" ты. - И закончила одобрительно: - И дальше стреляй, девка, чтобы с поверхности тебя не сковырнули! - Даже что-то вроде уважения ко мне появилось в ее красивых глазах, когда она закрывала дверь.
Мы с Виктором вошли в мою комнату. Я спокойно следила за ним. И вот когда он снова глянул на меня, я поняла окончательно, что теперь Виктор будет относиться ко мне по-другому. Не знала, лучше или хуже, чем до этого, но по-другому. Я старалась держаться как можно спокойнее.
- Пришлось подчиниться мамочке? - спросила я его весело.
Простодушие - одно из самых привлекательных качеств человека. Ничего не зная об этом, Виктор прямо ответил мне:
- А куда денешься?
- Ну ладно, - вздохнула я. - Поскольку нам обоим деваться некуда, как ты сказал, давай уж и дальше заниматься.
- Давай.
Виктор все смотрел на меня, и уже ни злости, ни даже обиды не было на его красивом лице. Совершенно без всякого повода, очень весело и, как всегда, громко он захохотал. Я сама невольно улыбнулась, глядя на него.
Тогда я, кажется, только смутно догадывалась, что именно в этом глупом и беспричинном хохоте проявилась еще одна черта Виктора: с необыкновенной легкостью он может отказаться от своего желания. Но если об этой черте я только смутно догадывалась, то уж никак не могла предположить, что это и поможет мне.
- Ну, милок, - повторила я, снова садясь за стол, - изложи-ка мне в общих чертах бином Ньютона.
- Могем. - согласился Виктор, усаживаясь рядом со мной, как и до этого примечательного события.
Наше перемирие не прошло бесследно: у математика Петра Ильича Виктор получил тройку. И для него эта было хорошо.
10
Познакомилась я с Людочкой Кусиковой еще в первом классе: Мира Александровна, наша первая учительница, посадила нас за одну парту.
Маленькая. Людочка была чисто и аккуратно одета. Кофточка на ней была беленькая, тщательно выглаженная, и косы, заплетены аккуратно, на концах большие шелковые лиловые банты. Личико, Людочки было нежно-розовым, как у куклы. Она капризно складывала фантиком свои пухлые губки. Носик у нее остренький, ноздри часто подрагивают. Щеки нежные, с милыми ямочками, глаза голубые, круглые, чаще всего глядят растерянно. У Людочки хорошие волосы - пушистые белокурые локоны. Немного подвели ее только ресницы - коротенькие, совершенно белые и жесткие. А в общем она очень хорошенькая.
В первом классе, конечно, я была и мала и глупа, ничего толком не понимала. И вот одно из моих первых впечатлений: какая-то странная беззащитность и беспомощность Людочки. В школу ее провожала мама - Леля Трифоновна, высокая, длинноносая и очень худая женщина, одетая просто, даже бедно. Она несла портфель Людочки, сама раздевала ее в школе, поправляла Людочке банты; нагибаясь, сама снимала с нее ботики. Потом долго целовала Людочку, будто расставалась с ней не на четыре урока, а на всю жизнь.
- Ну хватит, мама! - капризно говорила ей Людочка. - Мне пора. Я опоздаю!
- Ну, ну, деточка! Беги, беги, деточка! - отвечала ей Леля Трифоновна.
На уроках Людочка требовательно говорила мне:
- Ну-ка найди в моем портфеле резнику! - и подвигала мне свой раскрытый портфель; тетрадки и учебники были сложены в беспорядке, я просовывала между ними руку, долго шарила, пока находила резинку; Людочка брала ее, даже не поблагодарив меня.
Часто оказывалось, что Людочка забывала делать уроки. Когда учительница начинала выговаривать ей, Людочка плакала и неожиданно зло отвечала:
- Это мама виновата! Это она забыла!
И когда Леля Трифоновна ждала Людочку после уроков, снова сама надевала на нее пальто, шапку, ботики, Людочка капризно выговаривала ей:
- Ты почему забыла, что нам по арифметике задали?
И Леля Трифоновна поспешно начинала оправдываться перед дочерью. А мне становилось жалко Лелю Трифоновну.
Не знаю уж, как это получилось, но мне приходилось следить, чтобы Людочка не забывала делать уроки, постоянно завязывать распустившиеся банты в ее косах, даже носить ее портфель, который она часто забывала в самых неожиданных местах.
Тоже как-то само собой получилось, что Людочка каждый день начала приходить к нам домой делать уроки. Попросту сказать, она списывала их у меня. А я уж так привыкла к постоянной беспомощности Людочки, что чувствовала себя обязанной вот так опекать свою драгоценную одноклассницу. Когда Людочка заболела свинкой, я повела ее в поликлинику, долго сидела и ждала, пока врач осмотрит ее, потом чуть не на руках тащила вмиг ослабевшую подругу домой.
Жили тогда Кусиковы в коммунальной квартире, у них была маленькая комната. Отец Людочки Модест Петрович, высокий и тоже очень худой, как и Леля Трифоновна, работал тогда на каком-то заводе слесарем, учился одновременно в вечерней школе - из-за войны и блокады он не успел вовремя окончить школу. Был он очень тихим и молчаливым, мне даже не запомнился ни один разговор с ним, - только все нежно и ласково гладил Людочку по голове, часто брал ее на руки, носил по комнате, по-своему молчаливо улыбаясь. А Леля Трифоновна была, наоборот, очень шумливой и подвижной; мне тогда казалось, что вся маленькая комнатка Кусиковых заполнена ею одной. Помню, я старалась пореже бывать у Кусиковых, а уходя от них, каждый раз чувствовала облегчение.
Не могу вразумительно объяснить почему, но получилось как-то так, что в нашем классе Людочка неожиданно оказалась на привилегированном положении.
Еще в третьем классе Людочка вдруг увлеклась киноартистами, стала коллекционировать их фотографии, только и разговоров у нее было, что о кино.
Кажется, первой из нашего класса Людочка заговорила о любви. Сначала это возвышенное чувство направлялось у нее все на тех же киноартистов. Но время шло, и вот Людочка как-то под страшным секретом посвятила меня в свою тайну: она влюбилась в ученика девятого класса Лешку Боровикова. Мы учились тогда в шестом, и я, помню, очень взволновалась, но сама Кусикова оставалась спокойной. Незаметно для себя подпала я под влияние Людочки и сдуру увлеклась этой историей. Мы с ней решили: надо написать письмо Боровикову. Втайне от всего света трудились над ним целый вечер, после чего я с замиранием сердца вручила послание Боровикову. Он взял меня одной рукой за косу, чтобы не сбежала, другой развернул треугольник письма, прочитал его, заулыбался, потом стал серьезным, отпустил мою косу, стал разглядывать меня. Я побагровела…
- Спасибо тебе, Кусикова, - наконец сказал Боровиков. - Ты только не обижайся, но сначала подрасти немножко, чтобы паспорт тебе выдали, понимаешь?
- Я - Нилова… - прошептала я.
- А Кусикова - твоя одноклассница?
- Да…
- Вам сейчас сколько лет?
- Тринадцать.
- На, верни ей письмо, скажи, что я благодарю ее за любовь и что мы с ней вернемся к этому разговору ровно через пять лет. Запомнила?
- Запомнила. - И я изо всех сил кинулась бежать на улицу, где меня ждала Людочка.
Когда я сообщила ей о результатах своих переговоров с предметом ее любви, она вдруг со злостью разорвала письмо, даже затоптала его в снег. Несколько дней после этого я с откровенным сочувствием поглядывала на Людочку, но она ни единым словом не обмолвилась о Боровикове. А я, помнится, радовалась, что никакой трагедии не произошло. Но самое странное состояло в том, что Людочка сама же рассказала потом в классе всю эту историю, говорила, что мы с ней хотели просто разыграть Боровикова.
Или уж то, что Людочка по-прежнему плохо училась, с трудом переползая из класса в класс… Или уж ее откровенно глупая влюбленность во всех наших мальчишек по очереди… Или уж просто мы стали взрослее - только отношение всех к Людочке как-то изменилось. Если раньше одноклассники видели в ней слабое и беззащитное существо, которому надо только помогать и помогать, которое можно смертельно обидеть даже словом, даже взглядом, - то теперь относиться к ней стали иронически, Симка Потягаев даже прозвал ее "Киса Кусикова". А мне было по-прежнему жаль Людочку, я утешала ее, когда она плакала от обиды, все так же давала ей списывать у себя.
Модест Петрович окончил школу, потом - так же по вечерам - институт, стал заведующим лабораторией на заводе. Кусиковы купили двухкомнатную квартиру в кооперативном доме. Все было хорошо, только мне почему-то запомнился один странный разговор, который был у Нины Георгиевны с родителями Людочки, когда она получила две двойки за второе полугодие. Плахов еще не учился в нашем классе. После уроков Нина Георгиевна велела нам с Людочкой остаться, сказала, что вызвала в школу родителей Кусиковой.
Леля Трифоновна была теперь модно одетой, но оставалась все такой же худой, нервной. Модест Петрович пришел с большим портфелем. В классе мы были одни. Нина Георгиевна пригласила Кусиковых сесть. Помолчала, вздохнула, потом подняла голову от стола, поглядела на родителей Людочки, молча и скромно сидевших рядышком за партой перед ней, спросила:
- Модест Петрович, ведь вы по вечерам одновременно с основной работой окончили школу, потом институт, теперь заведуете лабораторией?
- Да, - кивнул он; вдруг ласковым движением обнял Людочку, стоявшую рядом, притянул ее к себе, и Людочка прижалась к нему доверчиво.
- И вы ведь кооперативную квартиру купили, Елена Трифоновна? - снова спросила Нина Георгиевна.
- Купили, - тотчас настораживаясь, резко ответила та, тут же поспешно глянула на Модеста Петровича, проверяя его реакцию на слова Нины Георгиевны.
- Вы только не обижайтесь, Елена Трифоновна, но какое у вас образование? - спросила Нина Георгиевна.
- Семь классов.
- И вы ведь, кажется, не работали, пока Людочка училась в первых классах?
- Пока она не кончила пятый класс. А что?
- Да нет, нет, ничего… И оба вы дочь любите…
- Только ею и живем! - проговорила Леля Трифоновна, а Модест Петрович по-прежнему молча и согласно кивнул.
- Опять прошу, не обижайтесь, постарайтесь понять меня правильно, - еще тише проговорила Нина Георгиевна. - Ведь я как воспитательница несу ответственность за весь класс, понимаете?
Правая щека Лели Трифоновны неожиданно дернулась, она опять искоса глянула на мужа, проговорила отрывисто и с обидой:
- Да когда нам было заниматься Людой, если днем он на работе, вечером - на учебе?
- Так ведь вы-то, Елена Трифоновна, не работали, пока Люда не закончила пять классов.
- Вам-то что говорить! - по прежнему резко и обидчиво ответила Леля Трифоновна, губы ее скривились, она всхлипнула: - А я в Ленинграде всю блокаду вынесла, все здоровье на войне оставила, - и она заплакала. Людочка тотчас всхлипнула, и Модест Петрович перестал улыбаться.
Нина Георгиевна опять помолчала, договорила медленно:
- Я понимаю, что Модест Петрович был занят вечерами на своей учебе, понимаю, что и вам, Елена Трифоновна, было нелегко. Но ведь заставить Люду нормально учиться вы оба могли!
Леля Трифоновна и Людочка все плакали, Модест Петрович сказал устало:
- Да уж просто такие мы нервные, что ли, Нина Георгиевна… - и глянул на жену; а лицо Лели Трифоновны было теперь злым и упрямым.