Дверь кабинета раздвинулась. Из двери, скользя, как дух, вылетел адъютант и, мгновенно став сановным, кивнул молодому офицеру:
- Войдите!
За письменным столом, громадным, как поле, выставив вперед гладкий череп, сидел великий герой Цин-Дао. Они встретились глазами. Аратоки прямо, но почтительно глядел ему навстречу. Пройдя еще шаг, он несколько раз быстро и глубоко поклонился - фуражка в руке, выпячивая зад и не спуская глаз с командующего. Великий герой Цин-Дао сказал холодным хрипловатым голосом:
- Прекрасно, господин академист, с приездом.
Он знал, что лицо его и голос приводят в дрожь молодых офицеров. Для разговора с ними он выработал совершенно особую манеру. В ней должна была соединяться военная наполеоновская краткость со старой японской манерой отеческих напутствий молодым самураям. Эта манера тысячу раз описана репортерами.
- Вы Аратоки, наблюдатель-летчик из Токио?
- Так точно, генерал-сударь.
Аратоки волновался, но в лице у него было обычное внимание, вежливая спрятанная улыбка, напряженная готовность.
- Вы знаете, в чем ваша обязанность? Начальник военных авиасил адмирал Сатоми приказал направить к нам молодых стажеров из авиашкол и молодых офицеров. Понятно? Здесь предстоят некоторые действия. Вы увидите маленькую учебную войну. Это будет вам полезным опытом после школы. Надеюсь, выйдете из него достойным. Понятно?
- Совершенно так, генерал-сударь.
- Вечером вы направитесь в часть. Сегодня можете погулять в Фузане.
- Точно так, генерал-сударь.
- Вы посмотрите корейских женщин. Посетили ли вы здешний музей?
- Никак нет, генерал-сударь.
- Музей хороший. Женщины некрасивы.
- Я так слыхал, генерал-сударь.
- Итак, вам не нужно повторять, что будущие действия, по крайней мере на год, - тайна. Даже в военной среде. Даже если вы разговариваете с сотрудником штаба. Правило Наполеона такое: "Поступок совершить, язык отрубить". Желаю успеха. Вечером направитесь в Кион-Сан. Война - школа солдата.
С кем война? Где? Какая война? - вот о чем не осмелился спросить Аратоки.
Да это его и не занимало.
Солдат! Учись свой труп носить,
Учись дышать в петле,
Учись свой кофе кипятить
На узком фитиле,
Учись не помнить черных глаз,
Учись не ждать небес, -
Тогда ты встретишь смертный час.
Как свой Бирнамский лес.
Взгляни! На пастбище войны
Ползут стада коров,
Телеги жирные полны
Раздетых мертвецов.
В воде лежит разбухший труп,
И тень ползет с лица
Под солнце тяжкое, как круп
Гнедого жеребца.(Пат Виллоугби)
Глава пятая
ВАГОН
Синий почтовый поезд останавливался на станциях, где продавцы наперебой предлагали проезжим коробочки с соей и горячим рисом. Железнодорожные порядки здесь отличались от японских. Перед отходом поезда давались три звонка. Засвистев и загудев, поезд медленно отходил от станции.
В вагоне второго разряда, где ехал Аратоки, прибавилось мало новых пассажиров. Вагон был наполовину пуст. Ехали почти все до Сеула - коммивояжеры японских фирм, почтовые чиновники и небогатые торговцы.
У окна сидел ветхий старик с узкой и длинной бородой.
Справа от Аратоки сидел пассажир, одетый в европейский костюм с шелковыми отворотами, в клетчатые штаны, - франт из породы, которую японцы называют "хай-кара" ("хай-колар" - по-английски "высокие воротнички"). У ног франта лежала добротная плетеная корзинка, которую он вежливо задвинул под лавку, чтобы не заставить капитана споткнуться.
На противоположном диване сидели корейские женщины - миловидные, в смешных коротких блузках, оставлявших открытой полоску голого тела между краем юбки и блузкой. Они везли с собой громоздкий семейный комод. Пришел кондуктор, потребовал особый билет на комод. Женщины плакали. Сошлись на четверти билета. Комод везли на новое место, куда вытребовал их хозяин семьи. Пузатые бока комода отливали красным лаком. Над крышкой два добродушных дракона сплели широкие лебединые крылья. Он состоял из бесчисленных ящичков, обитых медными бляхами.
"Если бы я не ехал по проездному свидетельству, - хмуро думал Аратоки, глядя на этих соседей, - если бы я взял за свой счет карту в вагон первого разряда из Фузана в Кион-Сан, сделал бы полезные знакомства. А теперь я еду со шкафом…"
Близко за окном неслись назад травы, кусты, камни - так видел Аратоки. Дальше - бурая полоса медленно отходящих назад полей, ровный, движущийся вместе с поездом горизонт, бедные деревни, приближение которых можно было узнать по движению пыльных смерчей, носившихся над ними, и по изменившемуся цвету древесной листвы, которая была здесь тусклее и унылее.
В поезде однообразие, связанность движений, отсутствие самостоятельности мешают мысли, в голове все появляется клочками, все спутано. Нельзя освободиться от бессмысленных и назойливых слов, влезающих в голову вместе с все время одинаковым стуком поезда.
"Какой-то вздор… должно быть, я устал… Что это - английские стихи?.. Должно быть, я устал… Какой-то вздор… Поезд все идет вперед… какой-то вздор…"
Стихотворение, лезшее в память, читалось на японо-английском диалекте, вроде русско-французского в "Сенсациях мадам де Курдюкофф". Таким странным английским языком говорило старшее поколение японских интеллигентов, учившихся в американских университетах, проходя за несколько месяцев курс многовековой европейской культуры.
Небеса были пепел и собэр,
Листья были криспед энд сир.
Это был одинокий октобэр
Ночью, в тот иммемориэль йир
Я бродил возле озера Обэр,
Вдоль туманом курившейся Упр…
- Едете, должно быть, в Сеул на маневры? Что, летчик-офицер-сан? - почтительно повернулся к Аратоки франт, разрезая пополам водянистую грушу. - Не окажете ли благодеяние взять грушу…
- Благодарю, - нелюбезно ответил Аратоки, определив в соседе, несмотря на правильный язык его, корейца и не желая неблагонадежных знакомств. - Я еду не в Сеул.
- Должно быть, будете летать в Китай, извините?
- Нет.
- Трудное дело, должно быть, летать. В воздухе холодно, осмелюсь сказать.
- Нет.
- Вы, извините, должно быть, из столицы? Здесь в Корее, должно быть, грязно? Очень скучная страна. Мы, конечно, сами привыкли, но вам тяжело.
- Нет, мне не тяжело.
Аратоки явно обрывал беседу.
"Какой-то вздор… Поезд все идет вперед…"?
…Я спросил: "Что написано, систер,
На двери этой лиджендэд тум?"
И ответ: "Улалюм, Улалюм",
Я услышал: "Твой лост Улалюм"…
Однако сосед, оказавшийся владельцем кожевенного завода в Сеуле, постоянно разъезжавшим по стране для скупки коровьих шкур, рассказал много интересных вещей. В тех местах, куда едет господин летчик, очень, беспокойно. Он проезжал недавно станцию Цхо-Хын, - там гнали человек сто этих воров, захваченных с семьями возле Кион-Сана.
- Можете себе представать, летчик-офицер-сан, такие нечеловеческие зверские рожи, - это людоеды, летчик-офицер-сан. Их дети, когда глядят на верноподданных корейцев, то готовы выгрызть глаз. Сердце разрывается, летчик-офицер-сан. Могу вам рассказать, сударь, одну вещь, - сосед беспокойно оглядел купе.
Старик дремал, с ногами забравшись на скамью. Женщина напротив тряпочкой очищала от пыли семейный комод. Другая женщина кормила сосцами двух близнецов, одного уложив на правую, другого - на левую руку. Все они, вероятно, не понимали по-японски.
- Я слыхал, - не знаю, правда ли, - что наше правительство решило покончить с этим гнездом. Правду сказать, и я из корейцев, но меру эту, безусловно, одобряю. Есть много дурного элемента. Он засоряет душу нашего народа. Наш крестьянин - самый кроткий крестьянин в мире. Он прекрасно понимает, какими благами он теперь пользуется. Наш народ - покорный народ, грустный, красивый, он любит подчиняться. В этих бандитах, - будьте уверены, - течет китайская кровь.
- Я, любезный, ничего не слыхал ни о каких бандитах, - многозначительно сказал Аратоки таким голосом, что было ясно - он именно обо всем слыхал.
- Мы сами страдаем от таких бандитов. Вы думаете, они щадят нас?
- Не знаю, не знаю, любезный.
Вагон стучал и дребезжал. Поезд переходил мосты, нырял в тоннели. Проезжали высокие горы. Сквозь залегавшую полосами грязь виден был голый камень. Горы были тяжелые и давили дорогу. Отъезжали, - горы становились выше, белый туман ложился в долину, западал в овраги.
Потом - тополя, туман, высокие желтые тучи.
Дорога, пыль, элеватор, похожий на небоскреб, корейские хижины. Вот, наконец, Сеул. Стемнело. Молочно-желтые фонари заливают шевелящимися тенями дебаркадер. Кули, с веревочными рогульками на спине, визгливо вопят, осаждают ступеньки каждого вагона.
Все говорят сразу:
- Курума (рикша), госпожа. Прямо в отель. Прямо на рынок. Я снесу вещи. Пожалуйте чемодан за два гроша.
- Рикша! Шкаф…
- Пожалуйте, маманими. Пожалуйте, барыня.
- Хван-аги! (Барышня Хван!)
- Здравствуйте, дорогой! Где же ваша мама? Мы так боялись, что поезд опоздает.
- Столица Кореи?.. Почему же маленькие дома?
- Не угодно ли проводника, сэр? Он служит всем иностранцам, сэр, он говорит по-английски, сэр.
- Маманими, здравствуйте, с приездом, госпожа!
- Дурак, почему ты не приготовил машину? Я не езжу на рикше.
- Господа! Было три звонка. Прошу вас заходить в вагоны!
Аратоки съел обед со сладким киринским пивом в станционном ресторане. В Сеуле в вагон село несколько офицеров среднего ранга и много крикливых купцов. На место франта в клетчатых штанах сел пожилой бородатый японец в очках, оказавшийся лудаогоуским городским доктором.
Окраина Сеула, проходившая в окнах, была сера и незначительна.
Лавки мелочных торговцев, похожие на набитые лентами ящики, желтыми фонарями светились над рябой сверкающей водой придорожных канав. Под виадук прошел трамвай, наполненный людьми, одетыми в белое. В темноту длинными вершинами уходили кипарисы. На уровне освещенной хвои метались летучие мыши. Широкие проспекты с уродливыми кирпичными домами отходили назад. Вот развалины городской стены Сеула.
Город кончался в мрачной толчее переулков, где было узко и темно. На выезде в поля синел громадный лёсовый холм, пробитый десятками светящихся точек. Здесь жгли вечерние костры городские нищие, избравшие этот холм своей резиденцией.
На одной из станций Аратоки купил журнал "Ежемесячные приключения", помеченный прошлой зимой. Журнал издавался в Токио. Аратоки развернул его, надеясь найти что-нибудь о Корее или о других колониях. О Корее не было ничего. Было два рассказа о кораблекрушениях, о ловцах жемчуга, о калифорнийской золотой лихорадке, о тайне египетского сфинкса. В Корее не происходило, повидимому, ничего интересного с точки зрения сочинителей рассказов.
Не надолго Аратоки вздремнул. Проснулся от громкого смеха. Приземистый, плечистый офицер с обветренным лицом рассказывал какую-то историю, происходившую на одном из островов Южного океана.
- Вдруг наши матросы одного колдуна убили из ружья, - увлеченно продолжал он. - Островитяне, подбежав к нему, не могли понять, отчего он упал, и очень дивились, видя бегущую кровь и не видя в ране никакой стрелы. Они заткнули его рану травой, ставили убитого на ноги, но тщетно. Между тем, другой колдун и старуха продолжали ворожить. Первый не советовал сдаваться и, делая над матросами разные насмешливые кривлянья, говорил: "Что они нам сделают? Мы удалые! Собака нас произвела на свет. Мы быстрее бегаем, чем они". В это время и его застрелили. "Не сдавайтесь! - кричал начальник диких. - Убьем этих японцев! Придут другие и отомстят нам! Тогда наши братья убьют тех. Еще придут! Их еще перебьют. И опять придут. Да неужели же ими течет река?"
Аратоки не любил колониальных анекдотов. Его и в детстве никогда не привлекали острова с их туземцами, приключениями, внезапными богатствами. Летчиков, окончивших школу, часто посылали на Тайван, на Маршальские острова. Аратоки был доволен тем, что его послали сюда. Формоза - это очень скучное место, где делают ананасные консервы. Маршаллы - вонючее ореховое масло.
А в Корее, пожалуй, можно устроиться не хуже, чем в Японии.
Небеса были пепел энд собэр,
листья были криспед энд сир…
Это был одинокий октобэр…
Такие же дороги, пустынные бурые горы, земля та же, прошлогодняя увядшая трава, апрельская слякоть, затоптанные консервные банки, сопки, храмы, сосны, города. Немного другие - одетые в белые халаты - крестьяне. Мужчины с женскими прическами. Все немного беднее, неправильнее.
Лопочут неизвестным крикливым языком, неприятно, нараспев.
Подражают Японии. Кули грубы. Прислуга не так предупредительна.
- Вы сколько лет здесь служите?
- Три года. Теперь недолго. Как только будет война, обязательно всех передвинут.
- Пора!
- Я держу пари, - через год наш гарнизон будет стоять совсем в другой стране.
- Конечно.
- О да!
- А если вдруг Америка?
- Запомните, доктор, нам не страшен никто. База американского флота за шесть тысяч километров от нас, - наша база здесь. Вот, предположим, карта. Заняв всю восточную Азию, мы движемся сюда. Силы этого государства так же далеки от базы. Вот у этих всего один железнодорожный путь. Мы свободно заселяем эту реку японцами. Этих мы вообще уничтожим. Население нас боготворит…
Утром ландшафт изменился - горы здесь были покрыты лесом; рисовые и ячменные поля, озера Северной Кореи. Всюду длинными полосами пролегал снег. Пассажиры приходили и уходили, следуя с билетами на небольшое расстояние. Через поезд прошло несколько жандармов, внимательно вглядываясь во всех пассажиров. Их старший щелкал каблуками, проходя мимо офицеров, и брал под козырек.
- Что у вас такое? - спросил Аратоки.
- Здесь беспокойные места. Бывают нападения на поезд. Разбойники из Гиринской провинции.
Когда жандармы ушли, весь вагон оживленно заговорил, обсуждая его слова.
- Разбойники? - брезгливо говорил доктор. - Разбойники из Манчжурии? Как бы не так. А не хотите ли знать, что тут пахнет коммунистами. Коммунисты в числе нескольких тысяч человек, если хотите знать, действуют в районе Гирин-Дун-Хуа и прочих местностей, и тоже здесь. В городе Кей-Шан-Тун на прошлой неделе было казнено более трехсот негодяев.
- Коммунисты? - спросил младший офицер, рассказавший о стычке с островитянами. - Вздор! Если хотите знать, - это не они. Это секта Чен-До-Гио. Эти религиозные, фанатики делают здесь все восстания.
- Я утверждаю, что наш солдат совершенна свободно может бороться с десятью корейскими бандитами. Посмотрите в их коровьи глаза. Видели вы что-нибудь более невоенное?
- Напрасно! Вы никогда не служили в горах. Вы бы не сказали этого о горных корейцах.
- Как бы то ни было, - дикая нация, - заключил разговор доктор. - Если даже болеют, то глупо и неблагополучно. Истощение, трахома, золотуха, чорт знает что!
Кентайские горы - область лесных пожаров. Все лето дымятся и тлеют серые болота и потом зарастают узловатой японской сосной. Корни бука и корейской ели не так глубоко сидят в земле, как корни сосны, и к зиме, после лесных пожаров, повсюду начинает возрождаться и преобладать сосна.
Вяло смотрел Аратоки на ржавые выгоревшие ели, на хижину лесничего, повисшую над скалой, на стремительные мосты, дугой перекинувшиеся через реки.
Правительство повсюду проводило удобные, гладкие дороги. Партии волосатых кули, предводимые японскими инженерами, взрывали скалы. В городках, встречавшихся на пути, горело электричество. Военные власти повесили на перекрестках цветные доски с планами окрестных деревень. По ним всегда мог найти дорогу путешественник или военный патруль.
"Как хорошо было бы сейчас пойти домой! Вечером пошел бы в театр, потом к певицам".
…Отраженный в пляске бледных струй,
Улыбающийся сон любви…
Это только пение сквозь дождь,
Сонный бред, проснувшийся в крови…(Пат Виллоугби)
Глава шестая
ГЕОГРАФИЯ
Порт Кион-Сан живет над узким заливом Японского моря, возле бурного устья реки Ы-Дон. Открытие его состоялось в мае 1897 года, и теперь - он один из четырех крупных корейских городов. До того, как Кион-Сан был возведен в звание порта для международной торговли, здесь была серая туземная деревушка. При низкой воде нынешняя Приморская улица превращалась в грязное болото. Возле дома сельского головы сушились перевернутые лодки. Пахло рыбными отбросами. Юкола висела на шестах.
В нынешнем году Кион-Сан был самым заурядным городом. Одним из тех городов, по уличной жизни которых нельзя догадаться, насчитывают ли они тысячу лет существования или основаны только вчера.
Трудно, в самом деле, поверить, что тихая немощеная улица, поросшая прошлогодней травой, не всегда упиралась в лиловый край горы, что чиновничьи жены со старухами-экономками и сто лет назад не прогуливались здесь с фонарями. Трудно поверить, что черные щетинистые свиньи, вид которых неотделим от главной улицы города, впервые были привезены в Кион-Сан тридцать лет назад, да и сама улица была закончена постройкой только в 1910 году.
Кто живет в Кион-Сане? Какие в нем улицы, люди, дома?
Странное здание губернского собрания, которое архитектор-бельгиец выстроил почему-то в египетском стиле, со сфинксами у входа, стснит на сопке в центре Кион-Сана.
Вниз, к базару, один за другим спускаются к заливу двенадцать трехэтажных европейских бильдингов.
Американское генеральное консульство.
Управление торгового совещания Кион.
Казармы 17-го полка.
Телеграф.
Миновав решетки китайского парка, за которыми видны искусственные гроты и карликовые скалы, улица приводит к домику с черепичными крышами и веселыми хризантемами у входа. Скрытый кустами алоэ, в маленькой будке, всегда стоит здесь японец-часовой, отбирая пропуска.
Здесь надпись:
ОСОБАЯ ВЫСШАЯ СЕКЦИЯ
За бронзовыми решетками, в окнах, всегда слышен приглушенный слабый разговор.
- Как ваше имя? - мог бы услыхать прохожий.
- Введите такого-то.
- Уведите такого-то.
- Как ваше имя?
Но прохожие обыкновенно не останавливаются под этими окнами.
- Что едите вы теперь в своих бандах? - говорил кто-то.
- Мы едим в нашей армии сушеное просо и чеснок, - отвечает кто-то.
- Разве в бандах у вас нет другой провизии?
- В нашей армии…
- Я сказал - в бандах.
- Нет, сударь. Вы загородили все дороги. Ни в нашу армию, ни в наши селения уже три месяца ничего не доходит.
- Следовательно, у вас патронов нет?
- Сударь, я этого не знаю. Сегодня утром раздавались патроны каждому.