3
Утром следующего дня ко мне приехал на велосипеде Иван Антонович. Важный, даже надутый. Ни намека о нашей первой встрече, и та же, как в первый день, готовность величать меня только по имени-отчеству.
- Андрей Николаевич, - сказал он торжественно (ему приятно было говорить со мной тоном старшего, старожила, просвещающего новичка), - нам надо объехать наших учеников, посмотреть, кто как подготовился к новому учебному году. Надо выполнять закон о всеобуче.
- Может, сходим пешком, - с сомнением сказал я, - у меня же нет велосипеда.
- Что вы! Знаете, сколько это километров! Попросите у хозяев. Они вам охотно дадут. Я всегда беру у своих хозяев, и они охотно мне одалживают.
Пришлось мне просить велосипед у хозяйки.
- А возьми, Андрий, - сказала она, - пока у тебя свово нет.
Велосипед был старый, без крыльев, со вмятинами на раме, но шел легко, и я с удовольствием покатил рядом с Иваном Антоновичем. По дороге он мне рассказывал, как трудно на хуторе выполнять закон о всеобуче.
- Неужели в школу не ходят?
- А у кого обуви нет? Зимой и бросят. Мать, знаете ли, одна. Вот второгодник Фисенко, вам с ним тоже придется мучиться, - отца нет, убило на войне. Тут многих хуторских на войне поубивало. Деревня, знаете ли, вся в пехоте была. Город - это артиллерия, самолеты или там танки, а деревня - пехота… Я как-то даже из любопытства подсчитал, сколько человек в нашем хуторе не вернулось, если это разложить на дома… Я, знаете ли, - пояснил он, - краеведением тогда интересовался, собирал разные сведения… Так вот, очень много вышло, очень много. Просто боюсь вам сказать, как много… Ну, ребята и без отцов. А когда мать одна, какой же доход? А есть и просто так не посещают, из зажиточных семей. На сакман идут, чабанам помогают или еще как зарабатывают. Сусликов ловят. Суслики - это заработок. Есть такие охотники - по восемьсот, по тысяче рублей в месяц зарабатывают, но это взрослые, которые в колхозе работать не хотят, или приезжие сусликоловы. У них снасти, капканы, а ребята много не заработают.
- А что вы делаете, когда кто-нибудь бросает школу?
- Уговариваем, проводим воспитательную работу. Через сельсовет обязываем.
- Возвращаются?
- Возвращаются… по большей части. А занимаются плохо. По правде говоря, ничего не делают.
- Ну, а хорошие ученики есть? Чтобы у них все было в порядке?
- Есть, как же, есть. - Иван Антонович даже испугался. - Это я вам так, о некоторых местных особенностях… А вы все сами увидите.
Однако в тот день много увидеть мне не удалось. Мы скоро расстались с Иваном Антоновичем. В хуторе Калининском - там живет половина учеников нашей школы - Иван Антонович слез с велосипеда в самом центре, у большой, тщательно выбеленной хаты, постучал в дверь, обещающе подмигнул мне и сказал:
- Сейчас!
За дверью началась суета - должно быть, нас увидели из окошка. Наконец дверь открылась, на порог вышла женщина в платочке, которым, наверно, только что подвязалась.
- Здравствуйте, Иван Антонович! - сказала она, и на лице ее появилось смущение.
- Приехали посмотреть, Матвеевна, как вы готовитесь к новому учебному году.
- Книжки, або, як их, учебники?.. Вже купили.
Матвеевна пригласила нас в хату. Иван Антонович прислонил свой велосипед к стене, вынул из креплений на раме насос и опять обещающе подмигнул мне.
- Зачем насос берете с собой? - спросил я.
- Чтоб мальчишки не украли, - сказал Иван Антонович. - Велосипед не украдут, не беспокойтесь, а насос - могут. Не из корысти, а так, похулиганить.
Мы вошли в хату, похожую на хату моих хозяев, только еще более грубую, с земляными полами и в первой комнате, и в "зале". Окна первой комнаты были закрыты ставнями от жары. В полумраке я разглядел большую серую печь, белый самодельный стол и белую, вкопанную в пол скамью. На скамейке в темном углу сидела девочка. Она не поздоровалась ни с Иваном Антоновичем, ни со мной, и я лишь потом, с запозданием, догадался, что это, наверно, и есть та ученица, ради которой мы приехали.
- А чего ж это Галина не выйдет к нам? - спросил Иван Антонович и сел на стул. Он сел надолго, удобно развалившись, и показал мне на табуретку.
- Да мы ж сейчас поедем, - сказал я.
- Садитесь, садитесь, - подмигнул Иван Антонович. - Так где же Галя?
В первой комнате поднялась возня.
- Выйди, Галя, к учителям, - убеждала Матвеевна. - Нехорошо. Ты ж ученица!
- Не хочу!
- Как же это ты не хочешь? - вмешался Иван Антонович и посмотрел на меня.
На его веснушчатом лице была разлита пренеприятнейшая благостность. Я вспомнил, как он разговаривал в забегаловке с Натхиным, и подумал, что от Натхина он не стал бы требовать, чтобы тот вышел и поздоровался.
Наконец Галя выглянула, сказала "здравствуйте", стрельнула в мою сторону живыми, любопытными глазами и убежала.
- Як тэ ягня, - сказала о дочке Матвеевна.
- А это наш новый учитель, - показал на меня Иван Антонович, - вместо Игоря Владимировича.
- На квартире у деда Гришки и у той, у Трофимовны?
- Да.
- Ото у них завсегда учителя стоять.
Теперь, кажется, все было исчерпано, надо было уходить, но Иван Антонович все сидел и мне показывал бровями, что надо сидеть, что самое главное впереди.
И мы высидели это главное.
Матвеевна достала из шкафчика два полотенца и расстелила одно из них на коленях удовлетворенно кивнувшего мне Ивана Антоновича, а второе подала мне.
- Я вам поснидать приготовлю, - сказала она в ответ на мой удивленный взгляд. - Вы ж далеко йихали, устали.
Что-то вроде этого я уже начал подозревать.
- Нет, нет, - наотрез отказался я, - спасибо. Нам некогда.
- Тогда возьмите вот это, - заступила мне дорогу хозяйка, протягивая большую буханку хлеба.
- Да что вы?! Да зачем мне это? - Я был по-настоящему испуган. Должно быть, Галя, которая, судя по ее глазам, совсем не "как тот ягненок", сидит в соседней комнате и прислушивается к этой безобразной сцене. - И Ивану Антоновичу это совсем не нужно! - с нажимом добавил я, видя, что хозяйка передает хлеб рыжему историку.
Но Иван Антонович будто не слышал меня. Он сидел, упрямо потупившись, и, кажется, собирался "снидать".
Я вышел во двор. Насос мой был на месте. Я хотел уехать сразу, но потом решил подождать. Ждать пришлось мне довольно долго. Иван Антонович все-таки "снидал". Вышел он, прижимая к груди буханку хлеба.
- Андрей Николаевич, - сказал он, - вы молодой человек, вы не знаете…
- Отдайте хлеб, Иван Антонович! - Я не смотрел на него: он боялся сейчас меня и почему-то не мог отказаться от этой дурацкой, безмерно унижавшей и его и меня буханки хлеба. - Отдайте!
Он вернулся в хату.
Дальше я с ним не поехал, да он и не звал меня.
Глава третья
1
На учительской конференции я сижу рядом с дочкой моего хозяина, Валентиной Григорьевной. Я уже получил какое-то представление о "специфике" работы в местной школе - принимал экзамены у тех, кто имел переэкзаменовки на осень. "Значит, что? - сказал мне директор перед тем, как мне идти на экзамены. - Какое положение у нас с русским языком, вы уже знаете. Слышали, как говорят местные жители? Ребята у нас тоже так говорят. Бессомненно, на уроках мы проводим большую работу, но и те, кто имеет положительные оценки, и те, у кого переэкзаменовки, пишут не так, как в городских школах. Значит, что я вам могу посоветовать? Возьмите их на свою совесть, а в году будете с ними работать, будете добиваться…"
Глаза у него при этом были светлые-светлые, чуть-чуть остекленелые - пойди пойми, дружеский это совет, желание помочь или полностью отстраниться?
Фамилия одного из тех, кого я должен был взять на свою совесть, - Парахин. Здоровый парень, ему скоро в армию идти. Учится он с перерывами, года два зимовал с отарами на Черных землях. Ни отца, ни матери, ни старших братьев - младший брат есть. Воспитывался у полуглухой бабки и с запозданием научился говорить. Меня поразил его затравленный взгляд, именно затравленный, - когда я у него что-то спросил. Сидит за партой крепкошеий, загорелый, сильный человек, давит на парту тяжелыми локтями, медленно поворачиваясь всем корпусом, следит за мной, когда я хожу по классу, и вдруг начинает бледнеть, когда я у него что-нибудь спрашиваю. И в глазах этакая затравленность.
- Скажи, Парахин, ты понимаешь, что такое часть речи?
- Понимаю.
- Назови мне какую-нибудь часть речи.
Молчит.
- Хорошо. "Парта" - это какая часть речи?
Затравленно молчит.
Я понимаю, что пора бы уже обойтись без эпитета "затравленно". Но я не могу подобрать другого слова, которое точнее определяло бы упорное, беспомощное молчание.
На консультации я дал диктант. Парахин писал и умоляюще смотрел на меня, просил, - молча просил - не торопиться. В классе, разумеется, хихиканье. Проверил я его работу, а там не то чтобы ошибки - половины слов недописаны, фразы оборваны посредине.
Оставил его после консультации, написал с ним еще один диктант. То же самое. Тогда дал ему учебник - пользуйся, как хочешь, выполни только за два часа вот это простое упражнение…
- Парахин, как ты добрался до шестого класса?
Молчит.
- Что мы будем с тобой делать?
Молчит.
Взял я его на свою совесть. Почему? Может, потому, что другие брали его на свою совесть? Может, потому, что парень уже мог бы махнуть рукой на школу, на всеобуч и пойти на заработки, а он хочет сам, без чьего бы то ни было понуждения, закончить школу? Может, потому, что я поначалу слишком щедр? Не знаю…
Или вот еще один… Ходили ко мне на консультацию из хутора Калининского трое хлопчиков, а на экзамены пришли только двое. А где третий? Заболел? Ребята смеются: "Собак испугался". Я догадываюсь: ребята острят - хуторские мальчишки собак не боятся. Пошел после экзаменов (велосипед у хозяйки постеснялся просить) в хутор Калининский, протопал пять километров, разыскал хлопчика - он как ни в чем не бывало играет у себя во дворе. Оказывается, действительно собак испугался, вышел за хутор, а тут огромные псы с ближайшей овчарни, он и повернул домой.
- А как же два твоих товарища?
Мнется, но не то чтобы очень. Ждет, когда я отвяжусь. И ведь не то плохо, что собак испугался, а то, что повернул он прямо домой, не побоялся сразу же вернуться к матери и бабке и сказать им, что не пошел на экзамен. И те не заволновались, не отправились его провожать. Не был на экзамене - и ладно. Как-нибудь потом…
Или еще… Пришел ко мне прямо на экзамены - ни на одной консультации не был - Пивоваров, сын ветфельдшера. В ответ на мое "здравствуйте" символически приподнялся над партой.
- Стань как следует.
Стал.
- Почему не был на консультациях?
Молчит. Но совсем не так, как Парахин. Молчит вызывающе: "А что мне твои консультации?!"
Лицо у парня умное. Я бы сказал, интеллигентное. Кстати, у многих моих "осенников" лица оказались интеллигентными, одухотворенными, живыми, освещенными лукавством и любопытством. Вообще, мне кажется, у всех детей лица интеллигентные. Различия появляются потом.
Пивоваров плотный, невысокий, в длинном старом пиджаке. Хочет быть солидным и не менее взрослым, чем я. Но вот я не посчитался с этим и заставил его подняться над партой. И за это он меня презирает. Разве станет порядочный человек унижать другого человека?
Я уже знал, что Пивоваров - один из лучших учеников, книгочей, перечитал все книги в школьной библиотеке, что переэкзаменовка у него по болезни и догадывался, что ему не хотелось "смешиваться" с кандидатами во второгодники… Писал на экзамене он изложение, закончил первым, положил на стол полтора листа исписанной бумаги - в два раза меньше нормы - и ушел. Я прочитал - ум у парня цепкий, логика безупречная, а грамматические ошибки есть… Даже лучшие ученики у меня пишут с грубыми ошибками.
…Доклад на конференции делает заведующий районо Сокольцов. Широкоплечий, квадратный, как кафедра, за которой он расположился, сильный мужик, сорок минут жует полный набор газетных штампов, и я никак не могу их связать с тем, что я уже делал и что мне предстоит делать. И не только я один не могу связать - в зале шумно. Из президиума несколько раз просили товарищей пересесть поближе - первые рядов десять пустуют. Но никто из глубины зала не откликнулся, хотя народ здесь собрался дисциплинированный. Даже слишком дисциплинированный. Люди с осуждением провожают глазами тех, кто на цыпочках проходит к выходу. Впрочем, таких немного. Трудно все-таки у всех на глазах (осуждающих!) подняться и выйти на улицу. Да и куда пойдешь?! Прямо перед клубом просохшая и прокаленная до самого центра земли площадь с пыльным, бестеневым, низкорослым сквером. В таком сквере по-настоящему и чувствуешь, какая стоит жара. А сквер пройдешь, упрешься в запертую - она откроется в четыре часа - "чайную". Повернешь от "чайной" назад - опять упрешься в клуб, где идет конференция. Правда, рядом с клубом и "чайной" есть магазины, но и они сейчас закрыты.
Иногда в зале смеются - это докладчик оторвался от писаного текста и произнес что-то на свой страх и риск. Докладчик явно малограмотен ("будуть ходить", "будуть писать…"), и в зале замечают его ошибки…
- Минуту! - вдруг останавливает Сокольцова человек в светлом чесучовом пиджаке, сидящий в президиуме. - Товарищи, я не вижу, чтобы у кого-нибудь в руках были тетрадка, бумага, карандаш! Товарищ Сокольцов, ваш непосредственный руководитель, говорит о важнейших, узловых вопросах воспитания, а никому из сидящих в зале не приходит в голову записать эти важнейшие вещи! Может быть, вы все знаете, и районное руководство напрасно собирает вас на конференцию?
- Они учёни! Чему их можно навчить?! - рассерженно отзывается Сокольцов. - Но мы с них спросим!
Тут я неожиданно для самого себя поднимаюсь, вежливо, как ученик на уроке, протягиваю руку:
- Можно вопрос? Вот вы, товарищ в чесучовом пиджаке, да-да - вы! Скажите, как надо писать глагол третьего лица "будут"? С мягким или без мягкого знака на конце?
2
На свою первую учительскую конференцию в районный центр я ехал вместе с дочкой деда Гришки, Валентиной, а вез нас ее муж, колхозный шофер Семен. Они заехали за мной на двухтонке, для этого им пришлось сделать почти километровый крюк,переезжать через старую греблю на краю хутора. Первый раз в жизни мне к дому "подали" машину, и я очень смутился. Наверно, и Семен был очень смущен, слишком уж лихо рванул с места грузовик, слишком трясло нас на ухабах и кидало на поворотах. Все трое мы сидели в двухместной кабине, тесно прижавшись друг к другу, - я хотел залезть в кузов, но меня туда гостеприимно не пустили - и напропалую острили. То есть, острил я, Семен иногда вставлял "а то!" или презрительно кривил губу, что одновременно означало и "спрашиваешь!" и "знаем! не лыком шиты!" Несомненно, как и все шоферы, Семен был на сто процентов бывалым парнем, но сейчас перед горожанином он хотел казаться бывалым на все двести. И это не позволяло нам разговориться. К тому же Семен был занят: вел машину. Валентина сидела между нами, ей было и теснее и жарче, чем нам, но она охотно смеялась и тогда, когда я острил смешно, и когда я говорил глупости, и тогда, когда нас попросту подбрасывало под потолок кабины - всю дорогу Семен заставлял нас сидеть, нагнув головы. Так мы и ехали: я считал своим долгом острить, а Валентина - смеяться. Впрочем, она смеялась не только из вежливости. Семен - это была первая распространенная фраза, которую он произнес, - так определил причины ее веселости:
- Вот баба! На три дня отрывается от дома, от дитя, от хозяйства… и рада!
Он не шутил. Он обращался за сочувствием. И я скис.
- А чего ж, - вялосказал я, - человеку погулять хочется.
- Ага-ага! - злорадно подхватил Семен. - Баба! Ей бы только погулять!
"Тонкостей" Семен явно не понимал или уж слишком был поглощен своими мыслями, чтобы замечать мое настроение.
- А что ж? Только тебе гулять? - спросила Валентина и посмотрела на меня.
- Кто гуляет? - спросил Семен.
Вспыхнула перепалка, которую Валентина вначале стеснялась вести, - новый человек рядом, что подумает! - а Семен - нисколько. Я понял, что для него настоящий разговор только сейчас и начался. Он мне отвечал "а то!", презрительно кривил губу, многозначительно вздергивал брови, а сам думал, что он скажет, когда наконец можно будет высказать свое настоящее. Вообще-то хуторской шофер Семен не был уж очень своеобразен - я встречал супругов, которым позарез нужен третий человек, чтобы хорошенько поругаться. Сами, вдвоем, они уже не могут сдвинуться с накрепко занятых позиций.
В Ровном, однако, ссора затухла. Семен оставил нас на площади у клуба и поехал куда-то по делам, а мы отправились в клуб зарегистрироваться у секретаря.
Я взял Валентину под руку и почувствовал, какая у нее крепкая, сильная рука. И вся она была крепкая и сильная. И шагала она легко. Вот только чувствовалось, что ей непривычно, чтобы ее вели под руку: так далеко, на отлете, она держала локоть, так напрягала его. Когда мы подходили к клубу, она смущенно освободилась от моей руки и пояснила: "У нас так не ходят".
В клубе к Валентине вернулось хорошее настроение. Она здоровалась с учителями - все были ей знакомы, - спрашивала, как они провели отпуск, - сама она из хутора никуда не выезжала, - заходила в магазины. В магазинах опять находила знакомых…
На конференции Валентина сидела возбужденная, довольная тем, что сидит здесь, в прохладной полутемноте, что сидит в кресле с откидным сиденьем и что Сокольцов, заведующий роно, читает для нее такой большой, такой умный доклад. Она улыбалась, когда я передразнивал ошибки Сокольцова, но улыбалась вежливо, только чтобы не обидеть меня. Когда тип в чесучовом пиджаке спросил, почему учителя не конспектируют доклад, она засуетилась, покраснела - у нее не было с собой ни тетрадки, ни карандаша. Она не поняла моего раздражения, хотя и не осудила меня. Наверно, решила, что я просто озорничаю.
А что я делал? Конечно, озорничал. Я подстерег чесучовый пиджак - фамилия типа Мясницкий, он инструктор райкома - в тесных дверях и нарочно столкнулся с ним.
- Почему ходите, не глядя перед собой? - спросил я.
- Что такое? - изумился он и обошел меня.
А вообще я боюсь таких типов, которым ничего не стоит оскорбить целый зал.