Вот стоит она передо мной, долгожданная, чудесное видение, я даже оробел, сам не свой, зачарован, как мальчишка. Под моим взглядом она отвела глаза, смутилась, зарделась, а глаза засветились снисходительной и ласковой улыбкой. Казалось, на этот раз девушка была еще краше. Полные губы, словно бы в утренней росе, влажны; в глазах, сегодня необыкновенно ясных, вспыхивает и пропадает непонятный огонь. Она проговорила что-то, перебирая пальцами косу.
- Ты же сказала, что больше не приедешь?! - прервал я, не слушая, безотчетно, будто желая ее уколоть.
- Не думаешь ли, дядя, что приехала тебя повидать? - ответила она с обидой и побледнела.
- А зачем же?
- Вот привезла, что прислали. Мать еще больна, Дома столько дел: у отца все время гостят кунаки. Мне надо спешить. Снимите хурджины: они тяжелые…
- Скажи все-таки, как тебя звать?
Честно говоря, я уже знал имя: Чанка сказал. Ее звали Зулейха - чудесное имя! Так звали и мою покойную мать. На русский лад Зулейха звучит, как Золушка…
- Мне не велено ни с кем разговаривать! - с напускной надменностью молвила она.
- А кто не велел?
- Отец.
- Да, отец у тебя строгий… Ты права, красавица, разве можно тебе снизойти и добрым словом согреть душу бездомного батрака… - говорил, а сам думал: "Эх, знала б ты, краснощекая мугринка, кто на самом деле стоит перед тобой!" Но тут же перебила иная мысль: "Тогда ты не увидел бы ее совсем. Благодари аллаха, что ты - простой батрак…"
- А что же я могу сделать?!
Видно, ее все же смягчили мои слова.
- Ты? Ты можешь все! Ты уже перевернула для меня весь мир: в твоих глазах я вижу мир сказочно прекрасным, заветным.
- Ну, я поехала. Спешу, надо еще и в школу успеть… - Девушка отвела глаза, и щеки ее вновь вспыхнули.
- Как, ты учишься?!
- Все учатся. И я хочу научиться писать.
- Зачем?
- Вы, конечно, не знаете, но это так интересно! Понимаете: можно, оказывается, написать на бумаге, о чем думаешь, и твои мысли прочитает другой, - сказала она с увлечением и повернулась к коню.
- Погоди, прекрасная мугринка! Ты - как солнышко, дающее свет и тепло, ты - как видение, сладостное и зовущее, ты - чистое небесное создание… Не покидай так быстро мое убогое пристанище. Дай полюбоваться тобой!
- Никогда не слышала такого! И не думала, что пастух может говорить так красиво… Но все равно: не верю этим словам. Мне они непонятны…
- Я, девушка, так одинок и несчастен, что аллах смилостивился и послал тебя, чтоб утешить мою израненную душу. Не надо, не спеши!
- Удивляюсь! К чему все это? Не пойму… - смеясь, сказала она и, возбужденно сверкнув глазами, вскочила на лошадь. - Приятно слышать все это, но напрасно…
- Почему? Ты любишь кого-нибудь?
- У нас гости…
- Кто приехал?
- Из Москвы один человек приехал: там учится на военного командира…
И она ускакала.
А меня вдруг охватило негодование. О, если б все это слышал кто из прежних друзей, офицеров Дагестанского конного полка! Вот подняли бы на смех! Ко мне подошел Чанка: оказывается, вернулся и кое-что слышал.
- А ты, выходит, можешь здорово говорить! Только чего-то в твоих словах не хватало… Для наших девиц такие речи в диковинку…
- А как же надо?
- Просто надо, без разговоров. Одним взглядом надо говорить, - объяснил Чанка и добавил - А она не в отца, добрая.
- Что-то не заметил!
- Только ничего у тебя не выйдет, хоть и заманчиво…
- Почему?
- Разве Казанби отдаст дочь за пастуха?
- А разве пастух не человек?! - вдруг вырвалось у меня; впервые я всем сердцем понял бедняков, совершивших революцию, и сейчас с воодушевлением присоединился бы к ним. Позабыл обо всем: и кем был, что совершил, за что боролся и за что пал, забыл о былых тщетных надеждах, забыл, что я враг этой власти, избежавший кары и живущий под чужим именем. Единственной целью моей жизни вдруг сделалась смуглянка с медовыми глазами, - да, да, я обнаружил их цвет!
Кончалось лето, но еще не было той прощальной грозы, по которой горцы определяют наступление осени, только на вершинах деревьев стали появляться желтые листья, как ранняя седина на мужских висках. Я зарезал барана, который вправду побывал в волчьих зубах, но Чанка его отбил, - и теперь, засучив рукава, снимал шкуру под дикой грушей, когда издали заметил приближающуюся всадницу. Она подъехала и, не сходя с коня, дружелюбно-игриво сказала:
- Может быть, дядя, опять спросишь, зачем приехала?!
И брови ее озорно взметнулись.
- Нет, нет, Зулейха! Очень рад, что приехала… Ты так мила, когда улыбаешься.
- Отец велел, чтоб сегодня к вечеру пригнали домой двенадцать баранов на убой…
- Зачем столько, красавица? Что, будет пир на весь мир?
- Да… Не смейте так смотреть на меня!
- Для чего же я родился зрячим, если нельзя даже глядеть на светлую луну, что взошла в моей темной ночи? Тогда лучше быть слепым! Если хочешь, сам себе выколю глаза…
- А как же будешь пасти овец? Волки всю баранту растащат, - рассмеялась Зулейха, и я почувствовал: сегодня она рада и возбуждена, словно козленок, у которого только что пробились рожки.
Где-то в глубине души я ощущал, что она задевает мое самолюбие да излишне дразнит любопытство. И все-таки говорил ласково и смиренно:
- Краса небесная, зачем так жестоко ранишь мое сердце? Скажи хоть доброе слово, я так соскучился по людской ласке…
- Нельзя разговаривать с чужим мужчиной. А я нарушила запрет… - и она смущенно опустила голову.
- Почему же нельзя?!
- Я помолвлена.
- Что?!
- Да. И на днях придут сваты…
- Что?! Да лучше б меня громом поразило! - Я подбежал, схватил коня за узду. - Неужели правда?
- Правда.
- Кто же он, решивший отнять мою радость, единственную радость в жизни?
- Что ты говоришь? Я не должна слушать таких слов… Одумайся. Не надо. Отпусти уздечку, дядя!
- Скажи, кто он?
- И это тебя успокоит?
- Я хочу знать, кто он!
- Ты его не знаешь. Он вернулся из Москвы, с военных курсов. Командир.
В бессильной злобе я отпустил узду, отошел к бараньей туше, которую свежевал, повесив на сучок. В ярости всадил в тушу кинжал по самую рукоять…
Признаться, я думал, что Зулейха уехала, но оглянулся и увидал, что она неподвижно сидит на лошади и наблюдает.
- Ты видела его? - спросил я.
- Да, он бывал у нас.
- Красивый? - невольно вырвалось у меня.
- А зачем ты спрашиваешь?
- Так просто… Конечно, он молод, в военном мундире, стройный… Вероятно, начитан и вежлив.
- Да. Он много знает. И рассказывает…
- Ты говорила с ним?
- Нет. Он со мной не говорил. Только когда встречает, уступает дорогу, приветствует, называет по имени…
- Проклятье!
- А ты будешь на свадьбе?
- Что?! - на мгновение я потерялся. - Не будет этой свадьбы! Не будет! Не будет! Я люблю тебя!
Она удивилась, насторожилась и, не говоря больше ни слова, повернула коня и ускакала.
Мысли, одна нелепее и страшнее другой, лезли в голову. Что делать? Похитить? Новая власть карает за похищения и отнимает похищенную… Пойти объясниться с Казанби? Нет. Кто я для него? И когда вечером Чанка пригнал баранту, рука моя потянулась к нагану, который хранил на всякий случай. Вынул патроны из барабана, почистил наган, вложил новые патроны и, проверяя, дважды выстрелил в сторону леса. Эхо выстрелов долго и глухо катилось в горах.
- Недобрые, вижу, у тебя мысли, раз взялся за оружие! - заметил Чанка.
- Оружие, друг мой, не всегда совершает зло. Иногда может помочь и доброму…
- Дай мне револьвер! - он вдруг протянул руку.
- Зачем?!
- Сделаю и я доброе дело.
- Какое?
- Убью Казанби!
Видно, желание отомстить ныло в нем, как больной зуб.
- Лучше отбери двенадцать отменных баранов и гони их к дому Казанби.
- Для чего?!
- Хозяин приказал. Хочет зарезать…
- Пусть будут зарезаны ему на поминки! - в сердцах молвил Чанка, но послушно пошел исполнять веление хозяина.
Пламенный шар солнца золотой короной осенил, опускаясь, вершину горы со странным названием Табу-Табу, когда Чанка погнал в Мугри баранов с козлом-предводителем. Подул прохладный ветер из ущелья Совы. Я сумерничал в унылом размышлении, лежа на бурке, без конца пытался решить: как расстроить свадьбу Зулейхи? Внезапно подъехал всадник на разгоряченном коне. Я поднялся: передо мной снова была Зулейха. Казалось, явилась на зов моего сердца!
- Почему не пригнаны бараны, как велел отец? - стараясь казаться суровой, спросила она. - Отец ждет.
- Чанка уже погнал, - я подошел к всаднице.
- Почему же не встретила?
- Потому что, красавица, у коня одна дорога, а у барана другая… Не сойдешь ли с коня, добрая? Могу угостить хинкалом…
- Нет. Надо возвращаться…
Внезапно подумалось: вот она перед тобой, сама пришла… Чего ты ждешь?
Если не сейчас, то никогда не поймаешь куропаточку, никогда! Будь смелым! Такова жизнь: не мешкай, а то упустишь! Отчаянно заколотилось сердце. Схватил коня за узду, другой рукой держал стремя. И девушка словно поняла мое настроение; видно, правду говорят, что женское чутье опережает мужские мысли! Попыталась освободиться, я не отпускал, стал уговаривать. Зулейха насторожилась, отказалась сойти с коня. Тогда я схватил и стащил ее с седла. Она закричала:
- Не надо! Не подходи!
Но я уже ничего не слышал, нес на руках в шалаш, бьющуюся, как вынутая из воды рыба. Впервые в жизни я чувствовал в руках девичье нежное, трепетное тело и без памяти целовал, говорил, вернее, шептал:
- Люблю тебя! Люблю! Ты моя, ты не будешь принадлежать другому. Ты будешь моей, только моей, добрая, хорошая, славная девочка моя!
- Нет, нет! Отпусти! Мне страшно…
Теперь она не кричала, говорила тихо; в грубых мужских руках делалась мягче воска: ведь ее раньше не касались мужские руки! Я чувствовал, что сопротивление девушки угасает, что пробуждается в ней желание.
- Ты моя, моя и только моя! И ты будешь моей женой!
В беспамятстве я осыпал поцелуями лицо, губы, шею, разорвал платье и покрыл поцелуями груди. И девушка перестала отбиваться, притихла и только шептала еле слышно:
- Ой, что же будет? Что же будет? Мне больше не жить… Как же это так? Ой, отец убьет меня!
- Я женюсь на тебе. Женюсь!
―Разве не знаешь отца? Он не снесет такого позора.
- Люблю тебя! Нас защитит новая власть!
Я, смертный враг новой власти, готов был просить у нее защиты во имя любви! Даже тогда, помню, стало стыдно за эти слова, хотя слышала их только Зулейха.
И смуглая мугринка покорилась ласке, обвила мою шею руками и зашептала слова, которые повергли меня в удивление и еще раз доказали, как плохо понимаю движения человеческой души, как недогадлив, как поглощен самим собой. Она шептала: "А я почему-то тянулась к тебе, тянулась, и это отгоняло страх!" Так Зулейха призналась в любви. Вот высший, счастливый миг, за который не жалко отдать жизнь!.. И в сладостном томлении подумалось, что больше всего на земле нужно человеку любить и быть любимым, за это стоит бороться! И поймал себя на мысли, что все прежнее было суетой сует, а жизнь начинается только теперь… И незачем мне бороться с властью, да и много ли сможет сделать человек, если он одинок? Советская власть крепла, а не рушилась. А вот то, что эта девушка стала моей, - разве это не победа, хоть и малая?
И я почувствовал себя утешенным.
Увлеченный жгучими ласками молодой сладостной мугринки, я забыл, что существует мир и вне моего шалаша, что есть на земле другие люди, что где-то живет и действует отец девушки, который не простит нам с ней такого поступка, а законы гор тогда были безжалостны: опозоренную девицу сажали в арбу, которую влачил облезлый ишак, возили по аулу, забрасывали грязью и камнями, и обычно несчастная убивала себя или навсегда исчезала из родных мест. Я забыл в объятиях девушки, что существует зло и может в любой миг застать нас врасплох…
Между тем ее отец, Казанби, взбешенный, что пастухи не исполнили приказания, и встревоженный отсутствием дочери, сам поскакал в Апраку. Мог ли я в ту пору допустить мысль, что Чанка, жаждущий отомстить Казанби за побои, бесследно скрылся со всеми двенадцатью баранами и козлом-предводителем? И тем навлек грозу на меня…
3
Какая была ночь! На небывало ясной луне отчетливо виднелись те пятна и тени, что породили столько разных легенд: один народ увидел там кузнеца, кующего серп, другой - пастушонка, играющего на свирели… Было тепло и светло, как днем. Серебристый, будто искрящийся свет проникал и в шалаш, отчего Зулейха стыдливо прикрывала свою наготу, прячась от упоенного, любопытно-возбужденного моего взгляда, от моих поцелуев. И помню, с огорчением я подумал, что горцы Дагестана обычно умирают, ни разу ис увидев обнаженной женщины, не созерцая этой дивной красоты, что тысячелетиями вдохновляла всех мастеров резца и кисти, И объяснялось все, мне думается, чрезмерной стыдливостью и целомудрием горцев…
Отрешенное от мира, сладостное состояние было нарушено бешеным топотом скачущего коня. Топот оборвался у самого шалаша. Кто-то грузно спрыгнул на землю, и раздался окрик Казанби:
- Эй, Мутай, выходи!
Зулейха задрожала, вскочила… О, как ей хотелось сделаться птицей и вылететь из шалаша или даже червяком, чтоб уползти во тьму и хаос листьев!
- Я здесь, Казанби! - сказал я и, положив за пазуху наган, осторожно выбрался из шалаша; к счастью, он еще не знал, что Зулейха здесь. - Что случилось, хозяин?!
- Я велел пригнать баранов, почему не пригнали?
- Чанка погнал еще на закате.
- Куда погнал?
- К тебе домой.
- Негодяи!
И тут стоявшая невдалеке оседланная лошадь Зулейхи заржала и вышла из густой тени деревьев. Казанби обернулся и на миг застыл, пораженный; его рука потянулась к поясу, но я опередил: подставил подножку, толкнул, он упал, я навалился, вытащил тапанчу - однозарядный пистолет, какие в ту пору мастерили харбукские кузнецы, вынул кинжал из ножен, сорвал с его руки плеть и отступил на три шага.
Казанби, объятый ужасом, повторял:
- Где моя дочь?!
От обиды, гнева, ненависти лицо его перекосилось и в лунном свете казалось страшным.
- Давай поговорим спокойно, Казанби.
- Где моя дочь?!
- Здесь.
- Что-о?!
- Осторожно! Клянусь, это кончится недобрым! - и я вынул наган. - Будь сдержан и выслушай. Если сделаешь движение - я за себя не ручаюсь. Я, Мутай из Чихруги, бывший бандит в Большом ореховом лесу, умею бить наповал.
- Что она здесь делает?!
- Об этом и хочу поговорить с тобой.
- Ты врешь, ее здесь нет.
- Она здесь, она невредима, Казанби. Я ее люблю, Казанби, и хочу на ней жениться.
- Что-о?! Видно, не зря сказано: посади нищего на круп своего коня, так он тебя выкинет из седла!
Только дуло нагана удерживало его от прыжка. С каким наслаждением схватил бы Казанби своими твердыми руками мою бедную шею и задушил бы с превеликим умением. Прежде я еще не видал такого страшного лица, таких ужасных глаз, сверкающих от бессильной ярости.
- А давно ли ты сам перестал быть нищим, чтоб так говорить? Я б не мешкая пристрелил тебя и выбросил в ущелье шакалам, но ты уже мой тесть…
- Нет! Лучше убей!
- Еще одно движение - и я не пожалею пули даже для тестя! Сдержи гнев, Казанби, и постарайся понять, что скажу… Слышал о таком решении большевиков - коллективизация, коммуна, артель, колхоз? Слышал?
- Да, слышал.
- А слышал, что коллективизации сопротивляются кулаки?.. Слово "кулак" ты слышал?
- Что ты хочешь сказать?
- Плохи твои дела, Казанби! И ты это знаешь не хуже меня. Не потому ли поспешил выдать дочь за советского командира? Хитро задумано! С таким зятем, пожалуй, отнеслись бы к тебе снисходительно. Да и зять постарался бы оградить семью… Правильно я думаю или нет?
- И все это ты разрушил, Мутай из Чихруги…
Казанби остыл: понял, что имеет дело не с простым пастухом, которому трудно дается истолкование чужих поступков, понимание чужих решений и замыслов.
Перед ним стоял человек, каким-то нюхом чувствующий обстановку.
- Поверь, я не хотел расстроить или оскорбить тебя, Казанби. Но я люблю твою дочь!
- А что ты можешь дать взамен всего, разрушенного тобой?
- Ничего. Но думаю, власть учтет, что ты бескорыстно выдал дочь за батрака.
Мои слова показались Казанби злой насмешкой.
- Велика честь! - процедил он сквозь зубы.
- Казанби, я жду твоего слова.
- Хочу видеть дочь, потаскуху, что оскорбила мою папаху.
- Только прошу ее не оскорблять!
- Где она?
И я окликнул Зулейху. Она вышла из шалаша, опустив полные слез глаза, понурившись, стараясь дрожащими руками прикрыть грудь, всхлипывая. Она пыталась что-то сказать отцу, но не смогла. Да и что было ей говорить?
- Какое бесстыдство! Какой позор! Будь проклята вместе с породившей тебя!
Казанби повернул к лошади.
- Стой, Казанби! - крикнул я. - Жду твоего слова.
- Нет у меня слов!
- Я требую! Знай, я не люблю шуток.
- Живите как хотите, но моего порога не переступите, пока я жив!
И Казанби уехал удрученный, полный неугасимой злобы против меня. И все-таки - я победил.
Весь остаток ночи Зулейха рыдала. Я не утешал, ибо знал: женщине надо выплакаться; когда высохнут наконец слезы, она успокоится.
Так и было.
Вы, конечно, уже догадались, почтенные мугринцы, о какой Зулейхе говорю: она встретила у ворот, приготовила хинкал, подала угощение… Не скажу, что наша жизнь всегда шла ладно и складно, но между собой мы всегда были в добром согласии, вместе сбрасывали толщу снега с плоской кровли, вместе слушали, как по крыше барабанит град, вместе встречали первые солнечные лучи на рассвете…
Были разлуки, были встречи…
Мать Зулейхи, потрясенная поступком дочери и доведенная до отчаяния злыми попреками мужа, облила себя керосином и подожгла; пытались спасти, но не сумели… Даже Казанби, говорят, расстроился, сжалился, спросил умирающую:
- Очень больно тебе?
И услышал горькие слова:
- Что эта боль перед той, какую ты причинял своими упреками!
Самосожжение - во все времена редкость и необыкновенное событие. Заинтересовались происшествием не только районные хакимы - начальники, но даже в столице Дагестана, а Казанби в ту пору как раз хотелось быть ниже травы, тише воды…
На похоронах побывали и мы с Зулейхой, но порог отцовского дома она не переступила, да и я тоже…
Беда постучалась в дом Казанби, а говорят, что у беды семь ударов… Первым была страшная смерть жены… Нет, нет: первым ударом было, так сказать, похищение дочери, вторым - смерть жены, а следующих не пришлось долго ждать; время настало беспокойное, суровое для пытавшихся разбогатеть, нажиться на чужом труде.