- Ураганометра на аэродроме нет, - как будто не понял иронии Дерябин. - Нужно считать, ветер был метров тридцать пять в секунду…
- К сожалению, запоздала ваша сводка!
- Ну, я тороплюсь, - перебил Дерябин. - Дел, откровенно говоря, по горло. Надо Дымову доложить…
Когда Дерябин отошел, Пасечник тоном фальшивого сострадания сказал:
- Трудно нашему начальнику! И в ветер, и в безветренную погоду.
- Это почему же? - спросил Бесфамильных. Пасечник, оглянувшись на Токмакова и понизив го-лос, сказал:
- Трудно нос по ветру держать. Слышали, сегодня опять флюгер подвел… С таким начальством только лед сушить.
Всех сейчас легко было рассмешить, всем было весело.
Рядом с Борисом стоял Метельский. Никто над ним не трунил, никто на него не косился. Метельский, когда он хлопотал у своей лебедки, был исполнительным и Добросовестным работником. Что же делать, если он панически боится высоты! Встречаются и среди монтажников люди, которые страдают высотобоязнью. Это - как морская болезнь, от нее нет лекарств.
Пасечник сделал еще несколько глубоких затяжек, затоптал окурок и неожиданно запел озорным голосом:
Поднимали мы коле-ечко,
А в колечке тридцать тонн,
Тридцать тонн…
Пасечник сделал паузу, подмигнул Кате и продолжал:
А быть может, тридцать пять -
В самом деле тридцать пять -
Да!
Катя во все глаза смотрела на Пасечника. Она хотела бы скрыть, что он ей нравится, но как это сделать? Встречая его самоуверенный и чуть насмешливый взгляд, Катя смущалась. К тому же она только от горна, вся в копоти, саже и такая растрепанная.
Она уже решилась было подойти, но в этот момент Пасечник отвернулся. Потому ли, что увидел папиросу в ее руке? Или потому, что его окликнул очкастый корреспондент?
Во всяком случае, ясно, что Пасечнику сейчас не до нее, она совсем-совсем не нужна ему в эту праздничную минуту. И, почувствовав себя одинокой на этом торжестве, Катя неожиданно расплакалась. Она никак не могла унять слез.
- По какому вопросу плачешь? - деловито осведомился Гладких.
Он остановился против Кати, но в лицо ей не смотрел и особенно ее ответом не интересовался, а продолжал суетливо оглядываться по сторонам - очевидно, разыскивал кого-то.
- Топай, куда шел! - Катя круто отвернулась и повязала свою желтую, закопченную косынку.
Было досадно, что этот самый Гладких увидел ее плачущей. Еще своим разговором привлечет внимание Пасечника!
- Голословно плачешь, товарищ Петрашень, - строго сказал Гладких. - Царгу подняли на сегодняшний день. Все живы-здоровы. Какие тут могут быть еще слезы?
И он заторопился за кем-то вдогонку.
- Ну как, товарищ Пасечник? - спросил Нежданов, близоруко щурясь и протирая очки. - Взяли господствующую высоту?
- Штурмом! Разведка обеспечила успех!
- А связь? А второй эшелон? - показал Токмаков на Бориса и Метельского.
Борис обиделся:
- Какой же я второй эшелон? Я в первом был.
- Верно, птенчик! Как ветер поднялся, ты вспорхнул наверх, - сказал Пасечник и добавил не без ехидства в адрес Токмакова: - Тоже проявил, так сказать, нездоровую инициативу…
Токмаков усмехнулся.
- Ну, это болезнь распространенная. Особенно в моей разведке.
Пасечник, а за ним все вокруг рассмеялись. Нежданов записал что-то в блокнот.
- Ну и материал у меня сегодня! Очерк о монтажниках напишу. "Господствующая высота"!
- Уже заголовок придумали?
- А как же! Все начинается с заголовка… Товарищ Токмаков, ответьте на сугубо корреспондентский вопрос: о чем вы думали в минуту самой большой опасности? Ну, когда расчалка лопнула?
- О чем думал? - Токмаков потер лоб, вопрос застал его врасплох. - Черт его знает, о чем думал. Если не ошибаюсь, о том, что буду делать в следующую минуту…
- Замечательно! Значит, не растерялись. А я уже решил, что аварии не миновать.
- При таком урагане всего можно ждать. Но кран нас все-таки выручил. Такой оказался силач!.. Знаете, что я решил?
- Что?
- Смелее монтировать на земле. Сократить число подъемов. Если кран выдержал двадцать восемь тонн при таком урагане… В общем, если работать осторожно, а не очертя голову, как сегодня… Можно такие тяжеловесы подымать! Весь график монтажа сожмем.
- Обязательно напишите об этом в "Трибуну опыта".
- До трибуны еще далеко, - отмахнулся Токмаков. - Надо все как следует подсчитать с карандашом…
Борис тронул Токмакова за рукав.
- Константин Максимович! Хотел у вас спросить… Вот Александр Матросов… Ну, тот герой… Лег грудью на пулемет… Предположим, остался бы Матросов в живых. И работал на нашей стройке… Как вы думаете, кем бы Матросов сейчас работал? Ведь правда, верхолазом?
- Очень может быть.
- А я буду верхолазом?
- Всему свое время. Разве на фронте новичков посылали в разведку? Верхолаз на стройке - тот же разведчик. Тебе сегодня страшно было?
- Ни капельки!
- Вот и плохо… Ни капельки! Думаешь, это храбрость? Просто опасности не понимаешь. А мне страшно было. Иначе сегодня и быть не могло… Думаешь, Матросову не страшно было на амбразуру броситься? Иногда в разведке кровь в жилах стыла, однако дело делали!..
Токмаков снова посмотрел на верхушку домны.
Как болит шея! Раньше он этого почему-то не замечал.
Последняя царга увенчала домну, ставшую от этого выше и стройнее. Над царгой, опутанной стропами, по-прежнему висел крюк крана, будто он собрался поднять всю домну целиком. Виден был и кусок провисшего, отдыхающего от тяжести троса, - еще недавно он был натянут, как струна.
Небо, полное свежести и простора, без единого облачка, синело над головой.
"Это когда же исчезли облака? Убейте, не помню! И ведь все время смотрел вверх!"
Токмаков с любопытством огляделся.
Паровозы, как им и полагается, бежали впереди своих дымков.
Грузчицы нагружали тачки цементом, и он, как обычно, курился над лопатами легкими пепельными облачками, тут же оседающими.
Флаг на башенном кране вел себя совсем спокойно.
Заводские дымы, отягощенные копотью, неторопливо тянулись на восток.
Как быстро и незаметно утих ветер!
Где-то высоко вспыхнула первая звезда электросварки, пониже - вторая, и скоро лазурное созвездие заискрилось на нескольких поясах.
С каупера донеслась дробь молотка.
Карпухин, Баграт, а за ними и Катя повернули головы на звук. Первому молотку отозвались еще несколько, будто все клепальщики только и ждали этого сигнала.
- И нам пора. - Карпухин повернулся, собрался уходить, но неожиданно столкнулся с Терновым.
Судя по встревоженному лицу, Терновой уже знал о событиях сегодняшнего утра.
- Ты что тут делаешь, Захар Захарыч? В монтажники записался?
Карпухин ничего не ответил. Терновой вопросительно посмотрел на Гладких. А тот поднял упавший сверху, во время бури, фанерный щит "Ни минуты простоя на домне "Уралстроя!"" и поспешил с ним - от греха подальше - к лестнице.
- Нас, Иван Иваныч, ветер с каупера прогнал, - объяснил Карпухин, с усмешкой взглянув вслед Гладких. - Мы внизу стояли, когда эта веселая заварушка началась.
- Внизу, внизу… На домне-то как вы очутились?
- А это, - объяснил Карпухин, - когда товарищ Токмаков пригласил коммунистов вперед.
Терновой повернулся к Баграту.
- Разве вы коммунист?
- Пока беспартийный. Но в данном случае… Терновой вспомнил:
- Тот самый Андриасов, которого мы к Захару Захарычу определили?
Баграт стал по команде "смирно", отчего его могучие плечи и грудь стали еще внушительнее, и отчеканил:
- Так точно, товарищ гвардии подполковник!
- Осведомленный народ!
- У нас на кауперах, Иван Иваныч, все известно, - сказал Карпухин. - Получше, чем в отделе кадров. Они там уткнутся носом в анкету - и все. А нам сверху все видно, как на ладони. Оттуда, с верхотурья, каждого начальника видать, что он из себя представляет. Кто без толку носится, кричит про свою ответственность… А кто действительно темпами командует. Сверху все видно…
- Знаешь, Захар Захарыч, свысока на людей смотреть отовсюду плохо: и из канцелярского кресла, и с твоего верхотурья.
- Ну, мы пошли, Иван Иваныч, - надулся Карпухин. - Катя, опаздываем!
Следом за Карпухиным, Багратом и Катей, которая все оглядывалась на Пасечника, ушел, торопясь в редакцию Нежданов.
Токмаков осмотрелся - остались только свои: Матвеев, машинист крана, монтажники из бригад Вадима и Пасечника, лебедчики, такелажники.
- Почему сегодня такой подъем затеяли? - строго спросил Терновой. - Вы же знали сводку погоды, товарищ Токмаков?
- Сводки я не знал.
- Как же не поинтересовались? Погоды нам вчера не обещали. Наоборот, бурей пугали. Какой же холодный сапожник распорядился подымать царгу?
Матвеев попытался влезть в разговор:
- Если разобраться, так…
- Я поднял царгу, - перебил его Токмаков и процедил сквозь зубы: - График есть график. Не срывать же график!
- А если бы царга сорвалась?
- Я сделал перестроповку. Взял трос с запасом прочности в десять раз. Вместо дюйма - дюйм с четвертью, - Но вы же силу ветра не знали?
Токмаков потер лоб.
- О чем теперь говорить? Ведь подняли?
- Вы думаете, победителей не судят? Нам важна не только сама победа, но и какой ценой она добыта. Ее себестоимость!
Терновой быстро зашагал прочь, с усилием опираясь на палку и хромая больше, чем обычно.
Матвеев с состраданием посмотрел на помрачневшего Токмакова.
- Что же, Константин Максимыч, получается? Старший прораб там рапортует Дымову, а мы тут отдуваемся? Выходит, Дерябину - коврижки, нам с вами - шишки?
- Ты что-то расхрабрился без начальства. Пора за работу.
Токмаков взглянул на спокойное небо, на тихий флажок наверху и голосом, неожиданно громким и резким, голосом, который ему самому казался каким-то чужим, но был отлично знаком монтажникам, отдал приказ готовиться к новому подъему.
13
- Товарищ Токмаков, прошу!
Терновой стоял на пороге кабинета, широко распахнув дверь.
Сколько Токмаков помнит, в этой приемной всегда многолюдно. А сегодня народу особенно много, - через полчаса начнется заседание бюро.
Токмаков пришел раньше назначенного времени. Он сидел в приемной и ломал себе голову: зачем его вызвал Терновой? Может, собрались судить победители? А за что? За то, что он выполнил приказ старшего прораба?
Матвеев, конечно, сказал бы Терновому: "Мы - люди маленькие, Дерябин приказал". Но Токмаков помнил, как крикнул Пасечнику: "Мой приказ!" Да, он сам готов за все отвечать. Приказ есть приказ - так его воспитал фронт.
Токмаков с досадой подумал, что только вчера он собирался идти в партком к Терновому как к близкому человеку, посоветоваться с ним о намерении остаться в Каменогорске, а сейчас пришел к Терновому как к судье, хотя и не чувствует за собой никакой вины.
Теперь, пожалуй, не скажешь Терновому, что эта домна - последняя. Ведь не поймет он, почему Токмаков решил навсегда покончить с кочевьем. Еще, чего доброго, подумает - испугался бури, испугался ответственности.
Когда Токмаков проходил в кабинет, он услышал за спиной чей-то приглушенный голос:
- Ну, конечно, тот самый прораб. Читали сегодня? В такой ветер…
Токмаков самодовольно улыбнулся: "Господствующая высота! По-фронтовому!"
- Давно хотел поговорить, - сказал Терновой, показав на кресло.
Терновой подождал, пока сядет Токмаков, и уселся сам.
Он был, как всегда, в парусиновом кителе, такая же фуражка лежала на столе.
Терновой относился к тому типу людей, которых очень трудно представить себе при галстуке и в шляпе. Он был коротко острижен, но спереди оставлен чуб - черный, с проседью.
- Ну, как Матвеев?
- Старается. Занятий не пропускает.
- Не много иногда нужно сделать, чтобы сохранил человек равновесие. Руку вовремя протянуть. Палец один! И человек удержался на ногах. Кстати, насчет равновесия. Инспектор по технике безопасности опять жалуется. Что это вы нам, цирк, что ли, в Каменогорске открыли? Тоже нашлись короли воздуха! Рыжий этот с чубом, которого Дымов называет заместителем министра по верхотуре…
- Мой лучший верхолаз Пасечник.
- Потом тот, у которого всегда душа нараспашку, - продолжал Терновой, словно не замечая вызывающего тона Токмакова. - Тот, с веснушками…
- Бесфамильных. Тоже отличный верхолаз.
- Да и прораб у них, доложу я вам… - усмехнулся Терновой.
Он вновь провел рукой по лицу и сразу стал строгим.
- Вы же должны знать, товарищ Токмаков. На переднем крае дисциплина всегда крепче…
- Совершенно верно!
- Так и у вас должно быть, у верхолазов. Вы - боевое охранение всей стройки. Подумаешь, господствующая высота! Мало взять высоту…
- Я знаю. Надо закрепиться на ней.
- Мало закрепиться. Надо двигаться дальше. А дисциплина у вас слаба. Слаба… Командир подает плохой пример.
- Ведь вчера…
- Вчера, вчера! - перебил Терновой. - Пасечника за вчерашний подвиг, будь это в моей власти, орденом наградил бы. И сами вы вчера наверху смело действовали. Вчера прыгать по уголкам, по кронштейнам - это был героизм…
- Я думаю, смелость - всегда полезный пример. Терновой неодобрительно покачал головой.
- Нет, не всегда… У Толстого хорошо сказано насчет храбрости. Главное - знать, чего нужно и чего не нужно бояться. Так вот, храбрый человек - это тот, который боится только того, чего следует бояться. И не боится того, чего бояться не следует. Все зависит от того, чем вы руководствовались в момент опасности. Какие нормы поведения избрали для себя. Если вы сделали выбор под влиянием чувства долга, значит, вы храбрый человек.
- А когда я поступился своим долгом?
- Когда по узенькой балочке, как по бульвару, прогуливались… Храбрость самоубийцы - самая отвратительная трусость.
- Я трус?! - Токмаков вскочил с места и весь подался вперед.
- Да, если хотите знать, это трусость, - спокойно подтвердил Терновой, его слегка раскосые глаза сузились. - Бессмысленно лезете на рожон, забываете о своих элементарных обязанностях перед обществом. Забываете, что нужны партии живой. Когда потребуется для дела ваша жизнь - прикажут, и, я знаю, вы не дрогнете. Какое вы имеете право пижонить? Давно пора просить горком снять с вас выговор. Или это вас вообще не тревожит? Пять лет таскаете за собой этот выговор. По всем стройкам. А теперь? Что я доложу? На фронте ухарство и здесь ухарство?
Терновой, все больше распаляясь, нервно постукивал кулаком по столу и стал шаркать ногой под столом, словно она сильнее заныла, не давая ему покоя.
- В конце концов у вас есть обязанности перед семьей!.. Понимаю, нет семьи. Ну мать у вас есть?
- Есть, - тихо сказал Токмаков.
- А если бы ей командир написал, что ее сын нарушает приказ и маячит под огнем без каски, в пилоточке? Какой бы это был для нее удар! Мать ночи не спит, все глаза выплакала, дрожит за сына, а он, видите ли, хорохорится, смелость свою демонстрирует…
Терновой помахал перед собой рукой, будто отгонял несуществующий дым, - значит, сильно сердился.
- А главное вот еще что, товарищ Токмаков: забываете, что вам доверена жизнь людей. Жизнь Пасечника. Жизнь Бесфамильных. Жизнь этого молоденького паренька, сына Берестова, Бориса… А если он вам начнет подражать? Если разобьется? Вы же знаете, что там, - Терновой поднял палец, - люди по самому краю жизни ступают.
Токмаков вначале порывался перебивать, возражать; его обидела было резкость Тернового. Потом, когда тот заговорил о матери, Токмаков вспомнил, что и правда такое бывало. Он не раз хаживал мишенью под пулями, стесняясь пригнуться, чтобы не сказали: "Полтинники подбирает". Он даже собирал на минном поле землянику для девушки из медсанбата. Выходит, Терновой прав? Ведь когда Дымов обидел его, сравнив с Дерябиным, он пошел гулять по балочке, чтобы порисоваться перед геодезистами.
Терновой, словно боясь своей вспыльчивости, боясь не сдержаться, вскочил и заковылял по кабинету, резким движением распахнул закрытое окно. Но тут же вернулся к столу и протянул Токмакову бумагу.
- Читайте!
Терновой откинулся в кресле и прикрыл глаза рукой.
Он никогда не мог забыть о потерях своего полка и был поистине счастлив, что на этом, мирном фронте нет и не должно быть людских потерь.
Токмаков читал, и лицо его светлело.
В руках он держал поздравление руководителей. "Уралстроя" семьям участников подъема царги. "Премируется за трудовой подвиг…" - перечитывал Токмаков.
"Подвиг! А ведь как ругал, а?" И тут же вспомнил приказ о Пасечнике, который он уже подписал было, но после ветреного утра решил не отдавать Дерябину. "Хорошо, что не снизили Пасечнику разряд. Вот бы история получилась!"
- Нравится? - спросил Терновой.
- А как же!
Терновой, сузив глаза, посмотрел на Токмакова и тихо сказал:
- А если бы иное пришлось писать семьям? Токмакова даже передернуло, словно его хлестнули по больному месту.
А Терновой перегнулся к нему через стол:
- Ну хорошо, хорошо. Дай адресок матери. Напишу ей. Не бойся, только про вчерашнее. Про старое не буду. Ты давно ее не видел?
- Да как же я ее увижу, когда мотаюсь со стройки на стройку? Бродяга из бродяг. Три года на постоянный партийный учет не становился. Все временно!.. Я давно с вами хотел поговорить. Хочу приземлиться.
- Что, женишься?
- Да не в этом дело, - Токмаков покраснел и сказал обиженно:
- Я же не за длинным рублем гонюсь. Не за должностью… Сами посудите! Четыре года на фронте. А после войны чемодана распаковать не пришлось. Ни кода, ни двора… А потом, если говорить формально, я вправе уйти из "Стальмонтажа". По инвалидности.
Токмаков взглянул на палку, приставленную к столу, и смутился.
- Хочу пожить оседло, - продолжал Токмаков, отводя глаза от палки Тернового. - Доучиться никак не могу, на третьем курсе застрял.
- Ну, что я могу сказать? Уговаривать вас, как Дымов, не собираюсь. Потому что и в "Стальмонтаже" вы нужны. Очень нужны. И, может, завтра будете нужнее, чем сегодня. Но возражать против перехода не имею оснований… Вот и на постоянный учет тогда станете…
Зазвонил телефон, Терновой взял трубку.
- Да, как всегда… Нет, почему же? Хорошо, Пантелеймоныч. Как раз ко второму вопросу… Какой прораб? Знаю, знаю. Он мне сказал. Переманиваешь? Орел?.. Ты, кажется, этого орла уже приручил…
Из-за двери доносился шум голосов.
Терновой взглянул на часы.
- Еще один вопрос. Почему вы меня вчера обманули? Почему скрыли, что приказ о подъеме дал Дерябин?
- Я согласился с его приказом.
- Гладких мне рассказал, как вы спорили с Дерябиным. И правильно! Но не доспорили до конца.
- Гладких наговорит! Никогда толком не разберется.
- Вы тоже не разобрались в существе дела. Вы не поняли, где кончается стихия и где начинается стихийное администрирование. Вы неправильно ведете себя с Дерябиным. Робеете…
Токмаков снова привстал, глаза его потемнели.