В словах Маши прозвучала явная насмешка. Борис, недоуменно слушавший весь этот разговор, вставил:
- Я же тебе рассказывал, что у Константина Максимовича ранение.
Ну конечно же, об этом самом прорабе ей рассказывал Борис. Чуть ли не инвалид, так его на войне изрешетило.
- Оказывается, у вас в доме полная информация обо мне? - услышала она словно издалека голос Токмакова.
- А как же, - сказала Маша с преувеличенной бойкостью, которая шла от неловкости. - Мы даже знаем, что вы приехали из Кривого Рога. Знаем, что вы закоренелый холостяк, что вы четыре года в отпуске не были, мать не видели.
Борис покраснел: уж очень выразительно посмотрел на него Токмаков.
- Куда нашему брату жениться? Мы народ кочевой. Как говорит Пасечник, прорабы шумною толпою по всем строительствам кочуют…
Маша рассмеялась.
- Про этого Пасечника я тоже наслышана. Он, кажется, лестниц не признает?
Токмаков помрачнел.
- А я только завидую вам. Это же так интересно - путешествовать и строить! Говорят, жизнь прожита не зря, если человек посадил дерево, вырастил сына и построил дом.
- Не дом, а домну! - поправил Токмаков. - Последнему требованию я отвечаю. А вы, скорее всего, второму?
Маша смутилась.
- Нет, первому: деревья сажаю. - Маша положила перед собой на стол руки, сильные и маленькие, земля въелась в трещинки кожи. - Не отмываются.
Маша порывисто отдернула руки. - И много вы деревьев посадили на своем веку? - Тысячи полторы.
- Ого! Кем же вы работаете?
- Техник зеленого строительства.
- А почему техник зеленого строительства плохо ест наши зеленые щи?
- Это не зеленые, а пустые щи. - Маша отставила почти полную тарелку.
- Избаловали дочку дома! Мамаша небось не такие готовит?
- Еще бы! - сказал Борис. - Приходите к нам обедать - сами убедитесь. Ну что же ты, Маша, молчишь?
- Если хотите, можете прийти завтра, - безразлично произнесла Маша.
- Спасибо за такое приглашение, - сказал Токмаков со скрытой обидой. - К сожалению, занят. Завтра, хоть и воскресенье, работаем.
- Тогда приходите попозже. К чаю.
- А варенье есть?
- Оказывается, не я, а вы избалованы. Интересно кем? - спросила Маша насмешливо. - Или вы даже имен не запоминаете? Все время на колесах… Смена впечатлений, знакомств…
- Что ж поделаешь? - усмехнулся Токмаков. - На колесах и состаримся.
Выйдя из столовой, Маша сразу заторопилась. Борис что-то горячо ей сказал, и уже издали, полу-обернувшись, она крикнула:
- Так приходите! А то Борис все варенье съест!..
4
Токмаков несколько раз оглянулся в ту сторону, куда ушла Маша, и все прислушивался, словно еще не замолкли ее шаги.
Неужели только сегодня утром он впервые ее увидел? Она же и раньше, наверно, приходила к Борису?..
Он ничего не имел бы против, чтобы кончился этот затянувшийся обеденный перерыв и можно было приступить к работе. Праздная прогулка по площадке была ему сейчас в тягость.
Всюду, где только темнела тень, отдыхали строители. Многие спали.
Токмаков издали увидел группу своих монтажников; они сидели в тени высокого забора.
Мимо проехала телега, груженная огнеупорным кирпичом. Сонный возница не заметил, как два кирпича упали на дорогу. Монтажники в несколько голосов закричали. Возница встрепенулся, соскочил, не останавливая лошади, подобрал кирпичи и, прижав их к груди, бросился догонять телегу.
Хаенко держал в руках "Крокодил". Он еще не развернул журнала, не вгляделся в обложку, а лицо его уже расплылось в широкой улыбке.
- Вот дают жизни! - Хаенко осклабился, предвкушая возможность посмеяться.
"Тебе бы дать жизни!" - с раздражением подумал Токмаков.
На прошлой неделе Хаенко во время обеденного перерыва едва не вызвал аварию. Он ушел обедать в то время, когда не было тока, а рубильник лебедки выключить позабыл. И вот, пока Хаенко обедал, включили ток, лебедка пришла в действие, трос натянулся, лопнул, и едва не полетела мачта, к верхушке которой был привязан трос. Но еще больше, чем эта небрежность, Токмакова разозлили беспечность, равнодушие, с которым Хаенко выслушал тогда выговор, его подчеркнуто скучающий вид.
У Хаенко не только руки, но и глаза ленивые. Даже свою собственную фамилию он называет с какой-то небрежностью в тоне, словно не уважает самого себя. Вечно нарушает порядок, а потом объясняет свое поведение пережитками в сознании, наследием проклятого прошлого. Как говорит Пасечник про этого самого Хаенко: "Пережитки-то у него есть. А вот сознания - никакого…"
Хаенко повелительно подозвал к себе Бориса, проходившего мимо.
- Ну, когда же?
- Завтра.
- Помни уговор, Берестов. Первая получка - с нее рабочий класс начинается. Святое дело! Или, может, тебе, сосунку, мама с папой не велят?
- Я человек самостоятельный! - запетушился Борис.
- Тогда - порядок. Завтра твою получку и обмоем, Хаенко щелкнул себя пальцем по горлу и снова углубился в "Крокодил".
Борис пошел своей дорогой. Он еще и месяца не проработал на стройке, а уже был загружен комсомольскими делами, так что и обеденный перерыв проходил у него в хлопотах.
- Товарищ Петрашень! - окликнул он Катю, которая сидела в тени высокого забора, покуривая и переругиваясь с соседом. - Ну как, надумала?
- Да отвяжись ты со своим комсомолом! Процентов, что ли, не хватает?
- При чем здесь проценты? Комсомол - это союз сознательной молодежи, которая…
- А если я несознательная? - Катя пыхнула Борису в лицо дымом и круто отвернулась.
Токмаков продолжал задумчиво шагать по отдыхающей, наполовину сонной площадке.
В укромном кутке, между штабелями досок, спали каменщики, солнце до них не доберется. Положив голову на бревно, прикорнул плотник. И тут же торчал воткнутый в бревно топор. Весь в кирпичной пыли, спал паренек, свернувшись клубком в тележке, в которой он возит кирпич. Шофер трехтонки спал, уронив голову на баранку. Шофер бетоновоза растянулся на сиденье, ноги свесились и торчали из раскрытой дверцы кабины. Девушки-грузчицы безмятежно спали на самосвале, стоявшем в тени пропыленных акаций. Одна - в пунцово-оранжевом платочке, похожем на Машин.
Обеденный перерыв подходил к концу, на площадке становилось все шумнее. Оживали моторы кранов, электролебедок, транспортеров, автомашин.
Из-за акаций раздался пронзительный девичий визг. Шофер самосвала куда-то отлучился, а Хаенко подшутил. Он забрался в кабину, включил мотор, и кузов со спящими девчатами приподнялся, как при разгрузке. Девчатам, которые лежали ногами к кабине, никак не удавалось встать. Они сползали по скользкому кузову, ставшему торчком, и визжали, оправляя платья.
У башенного крана Токмакова окликнули. Он обернулся и увидел Гладких, а рядом - парторга строительства Тернового с его неизменной палкой.
- Опять Дерябин жалуется на твоего Матвеева, - сказал Терновой озабоченно. - "Я, говорит, снимаю с себя всякую ответственность, если мастер в чертежах плутает".
- Я за Матвеева отвечаю.
- Отвечать - мало. Надо тогда учить.
- Буду учить. Хотя Дерябин считает, что труднее научить Матвеева, чем подготовить другого мастера, из молодых.
- Обломаю старика.
- Но Матвеев сильно загружен, - вмешался Гладких, - он у меня староста кружка текущей политики. И в цехкоме.
- Разгрузить его надо.
- Если надо, разгрузим, Иван Иванович. Кружок текущей политики придется мне взять на себя.
Терновой поморщился.
- Кто у вас в партгруппе - только ты да Матвеев?.. Поручи Пудалову кружок.
- Вадиму? Он же кандидат!
- Что ты испугался? Вот и дай ему партийное поручение.
- А явку на кружок Вадим сможет обеспечить? А уходчики.
- Кто, кто?
- Уходчики. Которые с бесед уходят.
- Уже придумал ярлычок! Уходчики! Ты запомни, Гладких, раз и навсегда: нет уходчиков, есть плохие беседчики, плохие парторги. С беседы товарища Токмакова о высотных зданиях в Москве многие ушли?
- Только Хаенко с места сорвался. Беседа была интересная. Я лично присутствовал.
- Ас твоей беседы на той неделе?
- Врать не стану, - вздохнул Гладких, - плохо народ мобилизовался.
- Разве это беседа была? Говорили мы уже на эту тему. Ты ругал тех, которые присутствовали, за отсутствующих. И потом тон у тебя казенный: "на сегодняшний день", "отсутствие наличия интереса"… Что значит - отсутствие наличия? Надо просто сказать - нет интереса. Или вот еще - "корни самотека". Ну какие у самотека могут быть корни? Вдумайся! Ты и беседуешь так, словно уверен, что тебя нельзя слушать с интересом и удовольствием.
- Какой же я, Иван Иваныч, оратор? - обиделся Гладких.
- Ты и слово "оратор" произносишь почти как ругательство. Вот поэтому слушателей ты к своим беседам привлекаешь все равно, что к ответственности!.. Брось ты весь этот словесный мусор и говори просто, по-человечески. Сколько я тебя знаю, ты все мусолишь одни и те же слова. Будто разговариваешь с грабарями, как двадцать лет назад.
Терновой знал Гладких еще в годы первой пятилетки. Гладких работал тогда в постройкоме. Он всегда был исполнителен и прилежен. Но просто удивительно, почти непостижимо, как Гладких умудрился эти двадцать лет оставаться на месте, не расти, словно и сейчас его окружали грабари и сезонники в лаптях. Гладких стал партгрупоргом, когда на стройке домны было тихо и малолюдно. Но вот приехали монтажники, размах работы увеличивался, темпы росли, стройка домны стала местом встречи новаторов-строителей, и Гладких оказался в центре большого коллектива. А во главе его стать не смог. Терновой понимал, что Гладких не сможет по-настоящему возглавить организацию.
Терновой, тяжело опираясь на палку, заковылял, на ходу выговаривая что-то Гладких, а Токмаков пошел в свою конторку.
В конторке сидел за чертежами и чесал лысину Матвеев.
- Пыхтишь, старик? А мне за тебя опять нагорело.
- Черт его знает, в этих еллипсах заблудился.
- Я вот тебе покажу "еллипсы"! Приходи ко мне завтра в восемь вечера. Хотя что я говорю? - спохватился Токмаков, вспомнив про приглашение к Берестовым. - Вечером я занят. Приходи завтра в шесть утра. Ранец твоя дочка не выбросила? Захвати тетрадки, карандаши. Готовальня у меня найдется. Учебники займи у Бориса, все равно он пока не учится.
Матвеев стоял ошарашенный, не находя слов ни для возражений, ни для благодарности.
5
Душный вечер привлек в парк на берегу пруда много публики, и ресторан "Мангай" был переполнен, как всегда под выходной день.
То был довольно неказистый ресторан второго разряда, но он очень хотел выглядеть шикарным и ни в чем не уступать ресторанам первого разряда. Усердный квартет на эстраде тщился изображать солидный оркестр; пианист, ударник, скрипач и аккордеонист так старались, что за дверью могло показаться: музыкантов вдвое больше, чем их есть на самом деле.
За столиком, у самого оркестра, сидели одной компанией Борис, Хаенко, Катя, Одарка, Бесфамильных и еще кто-то из монтажников.
Борис с непривычки быстро опьянел. Он смотрел вокруг себя невидящим мутным взглядом. Мальчишеские вихры его, и так неподатливые, воинственно торчали во все стороны. Он пошатывался, даже сидя за столом, а Хаенко с недоброй щедростью все подливал ему.
- Гуляй, рабочий класс! Первая получка! Факт! Она влагу любит.
- Крупный рак имеется в буфете, на любителя! - предложил официант, хлопочущий за столом.
- Д-давай на любителя! - величественно согласился Борис.
Катя курила, откинувшись на стуле, ей жали туфли, она их сбросила под столом и с удовольствием шевелила онемевшими пальцами.
Оркестр грянул песенку шофера Минутки, под которую все танцевали фокстрот, причем несколько сиплых голосов обязательно принимались при этом подпевать: "Через реки, горы и долины…"
Катя погасила недокуренную папиросу о тарелку, сунула ноги в туфли и пошла танцевать с Хаенко.
Кто-то пригласил Одарку, она зарделась от радостного смущения - так редко кавалеры отваживались приглашать ее, громоздкую, высоченную и с виду неуклюжую…
В другом углу зала, в полном одиночестве, похлебывал пиво Токмаков.
Он заметил вошедшего в зал Пасечника, который нерешительно пробирался между столиками в поисках свободного места.
Пасечник сухо поздоровался с прорабом, увидел пустой стул рядом с ним, но сделал вид, что не заметил.
Однако где же все-таки найти свободное местечко? Нету, как назло.
Пасечник еще раз огляделся, еще раз обошел вокруг какого-то столика.
- Садись! - пригласил его Токмаков и с грохотом двинул пустым стулом. - Здесь плацкарты не требуется.
Пасечник молча сел.
- Зачем без толку кружиться по залу? Или забыл, что прямая - кратчайшее расстояние между двумя точками?.. А разговаривать со мной не обязательно. Тем более, я уже собрался уходить. - Токмаков окликнул официанта. - Получите с меня.
Пасечник хмуро молчал.
- На себя обижайся! - сказал Токмаков. - За каждым шагом твоим следить нужно. Грудной младенец!
- Между прочим, я, товарищ прораб, отнят от груди двадцать шесть лет назад. И представьте - не скучаю. Привык.
Токмаков сидел, отвернувшись от Пасечника, и не отрывал взгляда от Бориса. Тот, пошатываясь, вышел из-за стола и направился к выходу, но почему-то застрял на пороге, притулившись к дверному косяку.
Токмаков поспешно расплатился с официантом и кивнул в сторону Бориса:
- Вот еще один герой. Эскимо на губах не обсохло, а туда же…
Токмаков поспешил на выручку к Борису.
Хаенко, двигаясь в танце, увидел через Катино плечо Токмакова, уводящего Бориса.
- Куда же он нашего кассира уводит? - забеспокоился Хаенко. - А кому за ужин платить? Это уж ты, Борис, извини-подвинься!..
Хаенко бросил Катю в кругу танцующих и, не оглянувшись на нее, стал пробираться к выходу, спеша догнать Бориса и Токмакова.
Катя, потерянная, осталась одна в толпе, подчиненной ритму танца, и, пока ее совсем не затолкали, направилась к своему месту.
У пустого стола ее встретил встревоженный официант со счетом в руках.
- А кто же, граждане, платить-расплачиваться будет? Счетец-то? Девяносто два рублика сорок копеек.
Официант на всякий случай говорил значительно громче, чем это нужно было, чтобы его услышала Катя.
Катя растерянно посмотрела в сторону выхода, где исчез Хаенко, оглянулась на танцующую Одарку, которая ни о чем не подозревала, увидела вдали Пасечника - тот смотрел на нее со снисходительной усмешкой.
Тогда она достала сумочку, вынула сотенную и швырнула ее на стол, рядом с недопитой бутылкой портвейна "Три семерки".
- Сдачи не нужно, - величественно сказала Катя, тоже громче, чем следовало, и горделиво вышла.
Пасечник обратил внимание на то, что Катя безвкусно и вызывающе одета.
- Что прикажете? - подошел наконец официант к Пасечнику и доверительно сообщил: - Имеется крупный рак на любителя.
Пасечник ничего не ответил официанту и сквозь толпу танцующих направился к выходу за Катей.
Он издали видел, как она свернула в темную аллею, ведущую к берегу пруда. Катя поставила ногу на скамейку под фонарем, который шатался от ветра, разулась, сняла чулки и пошла босиком.
- Как бы ножки не застудили.
Катя вздрогнула, Пасечник шел рядом.
- Я с детства босиком привыкшая.
- Простудитесь! Охрипнете. Кто тогда частушки споет кавалеру? "Ох, ох, не дай бог", - запел Пасечник, передразнивая Катю. - А если дождь хлынет?
Оба посмотрели на небо. Ветер был бессилен разогнать плотные грозовые тучи. Они зловеще чернели.
Верхушки деревьев раскачивались под порывами ветра, вся природа жила предчувствием грозы. Вода в пруду была взъерошена ветром.
- А вы бы мне зонтик подарили, - фыркнула Катя. - Никогда, - она вздохнула, - зонтика в руках не держала…
- Что зонтик! Я вам другие дары припас.
- Это какие же?
- Ночь вот эту, например, могу подарить. Пруд этот. Сеть могу подарить особую, чтобы звезды ловить.
- Чудной вы какой!
- Я не чудной, - сказал Пасечник серьезно. - Я заколдованный. Хотите - горы подарю? Полночь наступит - пожалуйста, берите. Заря взойдет - тоже ваша будет.
- И верно, к полночи дело, - встревожилась Катя. - Как бы и вправду гроза не приключилась. А мне на тот берег добираться. Еще опоздаю.
- От мамы с папой небось за банкет попадет? - спросил Пасечник с усмешкой.
- Нет у меня ни отца, ни матери. Мать давно умерла. Отца Гитлер убил. Не заругают родители! Круглой сиротой на свете живу.
Она резко отвернулась от Пасечника и быстро зашагала. А он шел рядом и молчал, смущенный своим не уместным злословием…
- Катька-а-а! - донесся откуда-то издалека голос Хаенко.
Катя на ходу сунула ноги в туфли и быстро, как только могла, направилась к перекрестку аллей. Там под фонарем показались Хаенко, Одарка и еще кто-то.
Пасечник остался стоять в темной аллее.
- Ну куда же ты девалась? - встревожилась Одарка. - Последний катер уходит. Опоздаем!
Хаенко пошел Кате навстречу.
- Отшила голубчика? Порядок. - Он осклабился и спросил весело: - Хочешь, я тебе фокус покажу? Айн, цвай, драй и - "Три семерки". - Хаенко вытащил из кармана недопитую бутылку портвейна: - Не пропадать же товару, раз плачено… Ну-ка держи.
Хаенко ловко вытащил зубами пробку и достал из кармана две стопки.
- Сейчас мы для бодрости организма…
Катя стояла в оцепенении, смотрела на Хаенко отсутствующим взглядом.
- Чего уставилась? - спросил Хаенко. - На мне узоров нету.
Катя выхватила у него бутылку, с силой швырнула ее о фонарный столб, бутылка вдребезги разбилась, Катя, не оборачиваясь, пошла.
А Хаенко остался стоять под фонарем, держа в пятерне стопки, украденные в ресторане…
Токмаков вел домой подвыпившего Бориса, заботливо взяв его под руку.
- К-константин Мак-ксимыч! - разглагольствовал Борис. - Мы с в-вами живем в эпоху войн и р-революций…
Токмаков снисходительно посмеивался, глядя сверху вниз на оратора с торчащими мальчишескими вихрами.
- Вам К-константин Мак-ксимович, хорошо смеяться - говорил Борис с горечью. - Вы на войне ротой, батальоном командовали. Ордена у вас. А я в-вот… Ни в одной в-войне, ни в одной р-революции не участвовал…
Борис остановился у телеграфного столба и приложился к нему лбом.
- Как голова гудит!
- Сейчас-то не голова, а столб гудит. Токмаков бережно разлучил Бориса со столбом.
- Не горюй, Борис! Ты же будущий верхолаз!