И я становлюсь на колени. Но тут я начинаю понимать всю неле пость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и си дит в моем любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?
- Послушайте-ка, - говорю я, - какое право имеете вы распо ряжаться в моей комнате, да еще командывать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
- И не надо, - говорит старуха, - теперь ты должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол.
Я тотчас исполнил приказание.
Я вижу перед собой правильно очерченные квадраты. Боль в пле че и правом бедре заставляет меня изменить положение. Я лежал ничком, теперь я с большим трудом поднимаюсь на колени. Все чле ны мои затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу себя в своей комнате, стоящего на коленях посреди пола. Сознание и па мять медленно возвращаются ко мне. Я еще раз оглядываю комнату и вижу, что на кресле у окна будто сидит кто-то. В комнате не очень светло, потому что сейчас, должно быть белая ночь. Я пристально оглядываюсь. Господи! Неужели эта старуха все еще сидит в моем кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит старуха и голову опустила на грудь. Должно быть она уснула.
Я поднимаюсь и прихрамывая подхожу к ней. Голова старухи опу щена на грудь, руки висят по бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и вытолкать ее за дверь.
- Послушайте, - говорю я, - вы находитесь в моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти.
Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо.
Рот у нее приоткрыт и изо рта торчит соскочившая вставная че люсть. И вдруг мне делается все ясно: старуха умерла.
Меня охватывает странное чувство досады. Зачем она умерла в моей комнате? Я терпеть не могу покойников. А теперь возись с этой падалью, иди разговаривай с дворником и управдомом, объяс няй им, почему эта старуха оказалась у меня.
Я с ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не умерла? Я щупаю ее лоб. Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать?
Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость под нимается во мне.
- Вот сволочь! - говорю я вслух.
Мертвая старуха как мешок сидит в моем кресле. Зубы торчат у нее изо рта. Она похожа на мертвую лошадь.
- Противная картина, - говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало ли что может случиться под газетой.
За стеной слышно движение; это встает мой сосед паровозный машинист. Еще того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мертвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа.
Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно пора уходить.
Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорей ушел бы этот проклятый машинист!
Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь ми нут, но чай у соседа еще не готов, и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.
Мне снится, что сосед ушел, и я вместе с ним выхожу на лест ницу и захлопываю за собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть обратно в квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на пло щадке лестницы и думаю, что мне делать и вдруг вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой стороны - вилка.
Вот, - говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему-то тут же, на складном стуле. - Вот видите, - говорю я ему, - какие у меня руки?
А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не нас тоящий Сакердон Михайлович, а глиняный.
Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комна те на кушетке, а у окна, в кресле, сидит мертвая старуха.
- 37
- Благодарю вас, - сказал я. - Это очень мило с вашей сторо ны, но, право, я мог бы и сам.
- Нет, нет, - сказала дамочка, - ступайте на улицу. Что вы собираетесь купить?
- Видите ли, - сказал я, - я собирался купить полкило черного хлеба, но только формового, того, который дешевле. Я его больше люблю.
- Ну, вот и хорошо, - сказала дамочка. - А теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся.
И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.
Я вышел из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закуриваю трубку. Какая милая дамоч ка! Это теперь так редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку и думаю о милой дамочке. Ведь у нее светлые карие глазки. Просто прелесть какая она хорошенькая!
- Вы курите трубку? - слышу я голос рядом с собой. Милая да мочка протягивает мне хлеб.
- О! Бесконечно вам благодарен, - говорю я, беря хлеб.
- А вы курите трубку! Это мне страшно нравится, - говорит ми лая дамочка.
И между нами происходит следующий разговор:
Она: Вы, значит, сами ходите за хлебом?
Я: Не только за хлебом; я себе все сам покупаю.
Она: А где же вы обедаете?
Я: Обыкновенно сам варю себе обед. А иногда ем в пивной.
Она: Вы любите пиво?
Я: Нет, я больше люблю водку.
Она: Я тоже люблю водку.
Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел когда-нибудь с вами вместе выпить.
Она: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.
Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи?
Она: (Сильно покраснев.) Конечно, спрашивайте.
Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в бога?
Она: (Удивленно.) В Бога? Да, конечно.
Я: А что вы скажете, если нам сейчас купить водку и пойти ко мне. Я живу тут рядом.
Она: (Задорно.) Ну что ж, я согласна.
Я: Тогда идемте.
Мы заходим в магазин, и я покупаю поллитра водки. Больше у меня денег нет, какая-то только мелочь. Мы все время говорим о разных вещах, и вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу лежит мертвая старуха. Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я осторожно пробираюсь к двери и выхожу на улицу. Как раз, против магазина останавливается трамвай. Я вскакиваю в трамвай, даже не посмот рев на его номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к Сакер дону Михайловичу. У меня в руках бутылка с водкой, сардельки и хлеб.
Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате,
накинутом на голое тело, в русских сапогах с отрезанными голени щами и в меховой с наушниками шапке, но наушники были подняты и завязаны на макушке бантом.
- Очень рад, - сказал Сакердон Михайлович, увидя меня.
- Я не оторвал вас от работы? - спросил я.
- Нет, нет, - сказал Сакердон Михайлович. - Я ничего не де лал, а просто сидел на полу.
- Видите ли, - сказал я Сакердону Михайловичу. - Я к вам при шел с водкой и закуской. Если вы ничего не имеете против, давай те выпьем.
- Очень хорошо, - сказал Сакердон Михайлович. - Вы входите.
Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Са кердон Михайлович поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом.
- Тут у меня сардельки, - сказал я. - Так, как мы будем их есть: сырыми или будем варить?
- Мы их поставим варить, - сказал Сакердон Михайлович, - а по ка они варятся, мы будем пить водку под вареное мясо. Оно из су па, превосходное вареное мясо!
Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку.
- Водку пить полезно, - говорил Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. - Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб это только солома, которая гниет в наших желудках.
- Ваше здоровье! - сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайлови чем.
Мы выпили и закусили холодным мясом.
- Вкусно, - сказал Сакердон Михайлович. Но в это мгновение в комнате что-то резко щелкнуло.
- Что это? - спросил я.
Мы сидели и прислушивались. Вдруг щелкнуло еще раз. Сакердон
Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавес ку.
- Что вы делаете? - крикнул я.
- 39 тем самым, лишили его возможности вам просто и приятно отказать.
Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: "Веруете ли вы в Бога?"
- тоже поступок бестактный и неприличный.
- Ну, - сказал я, - тут уж нет ничего общего.
- А я и не сравниваю, - Сказал Сакердон Михайлович.
- Ну, хорошо, - сказал я, - оставим это. Извините только меня,
что я задал вам неприличный и бестактный вопрос.
- Пожалуйста, - сказал Сакердон Михайлович, - ведь я просто отказался отвечать вам.
- Я бы тоже не ответил, - сказал я, - да только по другой причине.
- По какой же? - вяло спросил Сакердон Михайлович.
- Видите ли, сказал я, - по-моему, нет верующих или неверую щих. Есть только желающие верить и желающие не верить.
- Значит те, кто желают верить, уже заранее не верят ни во что? - Сказал Сакердон Михайлович. - А те, что желают не верить,
уже во что-то верят?
- Может быть и так, - сказал я. - Не знаю.
- А верят или не верят во что? В Бога? - спросил Сакердон Ми хайлович.
- Нет, - сказал я, - в бессмертие.
- Тогда почему же вы спросили, верую ли я в Бога?
- Да просто потому, что спросить: "Верите ли вы в бессмертие?"
звучит как-то глупо, - сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
- Вы что, уходите? - спросил меня Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я, - мне пора.
- А что же водка? - сказал Сакердон Михайлович, - ведь и ос талось-то всего по рюмке.
- Ну, давайте допьем, - сказал я.
Мы допили водку и закусили остатками вареного мяса.
- А теперь я должен идти, - сказал я.
- До свидания, - сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу. - Спасибо за угощение.
- Спасибо вам, - сказал я, - до свидания. И я ушел.
Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, надел опять на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон
Михайлович заложил за спину и их не было видно. А из-под задрав шегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские са поги с отрезанными голенищами.
Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли. Мне надо сейчас же пойти к управдому и рассказать ему все. А, разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встре чу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб сорок во семь копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыскивать. Вы питая водка продолжала еще действовать, и, казалось, что все складывается очень хорошо и просто.
На Фонтанке я подошел к ларьку и на оставшуюся мелочь выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я по шел дальше с мерзким вкусом во рту.
На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня.
Хорошо, что у меня нет револьвера: я убил бы его тут же на мес те.
До самого дома я шел, должно быть, с искаженным от злости ли цом. Во всяком случае, почти все встречные оборачивались на ме ня.
Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, гряз ная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зе ркальце, мазала себе помадой губы.
- А где же управдом? - спросил я.
Девка молчала, продолжая мазать губы.
- Где управдом? - повторил я резким голосом.
- Завтра будет, не сегодня, - ответила грязная, курносая,
кривая и белобрысая девка.
Я вышел на улицу. По противополжной стороне шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.
Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окно, а го ворят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чертов управдом будет только завтра!
Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше.
Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть,
пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю,
что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придет.
Да и вообще из этого ничего бы не вышло.
Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце коридора горел свет,
и Марья Васильевна, держа в руке какую-то тряпку, терла по ней другой тряпкой. Увидев меня, Марья Васильевна крикнула:
- Ваш шпрашивал какой-то штарик!
- Какой старик? - сказал я.
- 41
- Теперь мы с тобой расчитаемся, - сказал я. У меня возник план, к которому обыкновенно прибегают убийцы из уголовных рома нов и газетных проишествий; я просто хотел запрятать старуху в чемодан, отвезти за город и опустить в болото. Я знал одно такое место.
Чемодан стоял у меня под кушеткой. Я вытащил его и открыл. В нем находились какие-то вещи: несколько книг, старая фетровая шляпа и рваное белье. Я выложил все это на кушетку.
В это время громко хлопнула наружная дверь, и мне показалось,
что старуха вздрогнула.
Я моментально вскочил и схватил крокетный молоток.
Старуха лежит спокойно. Я стою и прислушиваюсь. Это вернулся машинист, я слышу, как он ходит у себя по комнате. Вот он идет по коридору на кухню. Если Марья Васильевна расскажет ему о моем сумашествии, это будет нехорошо. Чертовщина какая! Надо и мне пойти на кухню и своим видом успокоить их.
Я опять перешагнул через старуху, поставил молоток возле са мой двери, чтобы, вернувшись обратно, я бы мог, не входя еще в комнату, иметь молоток в руках, и вышел в коридор. Из кухни нес лись голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл за собой дверь в свою комнату и осторожно пошел на кухню: мне хотелось узнать, о чем говорит Марья Васильевна с машинистом. Коридор я прошел быс тро, а около кухни замедлил шаги. Говорил машинист, по-видимому,
он рассказывал что-то, случившееся с ним на работе.
Я вошел. Машинист стоял с полотенцем в руках и говорил, а Ма рья Васильевна сидела на табурете и слушала. Увидя меня, маши нист махнул мне рукой.
- Здравствуйте, здравствуйте, Матвей Филиппович, - сказал я ему и прошел в ванную комнату. Пока все было спокойно. Марья
Васильевна привыкла к моим странностям и этот последний случай могла уже и забыть.
Вдруг меня осенило: я не запер дверь. А что, если старуха вы ползет из комнаты?
Я кинулся обратно, но во-время спохватился и, чтобы не испу гать жильцов, прошел через кухню спокойными шагами.
Марья Васильевна стучала пальцем по кухонному столу и говори ла машинисту:
- Ждорово! Вот это ждорово! Я бы тоже швиштела!
С замирающим сердцем я вышел в коридор, и тут же, чуть не бе гом, пустился к своей комнате.
Снаружи все было спокойно. Я подошел к двери, и приотворив ее, заглянул в комнату. Старуха по-прежнему спокойно лежала,
уткнувшись лицом в пол. Крокетный молоток стоял у двери на преж нем месте. Я взял его, вошел в комнату и запер за собой дверь на ключ. Да, в комнате определенно пахло трупом. Я перешагнул через старуху, подошел к окну и сел в кресло. Только бы мне не стало дурно от этого, пока еще хоть и слабого, но все-таки уже нестерпимого запаха. Я закурил трубку. Меня подташнивало, и не много болел живот.
Ну что же я так сижу? Надо действовать скорее, пока эта ста руха окончательно не протухла. Но, во всяком случае, в чемодан ее надо запихать осторожно, потому что как раз тут-то она и мо жет тяпнуть меня за палец. А потом умирать от трупного заражения - благодарю покорно!
- Эге! - воскликнул я вдруг. А интересуюсь я: чем вы меня укусите? Зубки-то ваши вон где!
Я перегнулся в кресле и посмотрел в угол, по ту сторону окна,
где, по моим расчетам, должна была находиться вставная челюсть старухи. Но челюсти там не было. Я задумался: может быть мертвая старуха ползала у меня по комнате, ища свои зубы? Может быть,
даже нашла их и вставила себе обратно в рот?
Я взял крокетный молоток и пошарил им в углу. Нет, челюсть пропала. Тогда я вынул из камода толстую байковую простыню и по дошел к старухе. Крокетный молоток я держал наготове в правой руке, а в левой я держал байковую простыню.
Брезгливый страх к себе вызывала эта мертвая старуха. Я при поднял молотком ее голову: рот был открыт, глаза закатились кверху, а по всему подбородку, куда я ударил ее сапогом, рас ползлось большое темное пятно. Я заглянул старухе в рот, нет,
она не нашла свою челюсть. Я опустил голову. Голова упала и стукнулась об пол.
Тогда я расстелил на полу байковую простыню и подтянул ее к самой старухе. Потом ногой и крокетным молотком я перевернул старуху через левый бок на спину. Теперь она лежала на простыне.
Ноги старухи были согнуты в коленях, а кулаки прижаты к плечам.
Казалось, что старуха, лежа на спине, как кошка, собирается за щищаться от нападающего на нее орла! Скорее, прочь эту падаль!
Я закатал старуху в толстую простыню и поднял ее на руки. Она оказалась легче, чем я думал. Я опустил ее в чемодан и попробо вал закрыть крышкой. Тут я ожидал всяких трудностей, но крышка сравнительно легко закрылась. Я щелкнул чемоданными замками и выпрямился.
- 43
По платформе два милиционера ведут какого-то гражданина в пи кет. Он идет, заложив руки за спину и опустив голову.
Поезд трогается. Я смотрю на часы: десять менут восьмого. О,
с каким удовольсвием спущу я эту старуху в болото! Жаль только,
что я не захватил с собой палку, должно быть, старуху придется подталкивать.
Франт в розовой косоворотке нахально разглядывает меня. Я по ворачиваюсь к нему спиной и смотрю в окно.
В моем животе происходят ужасные схватки; тогда я стискиваю зубы, сжимаю кулаки и напрягаю ноги.
Мы проезжаем Ланскую и Новую Деревню. Вон мелькает золотая верхушка Буддийской пагоды, а вон показалось море.
Но тут я вскакиваю и, забыв все вокруг, мелкими шажками бегу в уборную. Безумная волна качает и вертит мое сознание…
Поезд замедляет ход. Мы подъезжаем к Лахте. Я сижу, боясь по шевелиться, чтобы меня не выгнали на остановке из уборной.
- Скорей бы он трогался! Скорей бы он трогался!
Поезд трогается, и я закрываю глаза от наслаждения. О, эти минуты бывают столь же сладки, как мгновения любви!
Все силы мои напряжены, но я знаю, что за этим последует страшный упадок.
Поезд опять останавливается. Это Ольгино. Значит опять эта пытка!
Но теперь это ложные позывы. Холодный пот выступает у меня на лбу, и легкий холодок порхает вокруг моего сердца.
Я понимаюсь и некоторое время стою, прижавшись головой к сте не. Поезд идет, и покачивание вагона мне очень приятно.
Я собираю все свои силы и, пошатывась, выхожу из уборной.
В вагоне нет никого. Рабочий и франт в розовой косоворотке,
видно, слезли в Лахте или в Ольгино. Я медленно иду к своему окошку.
И вдруг я останавливаюсь и тупо гляжу перед собой. Чемодана,
там где я его оставил, нет. Должно быть, я ошибся окном. Я пры гаю к следующему окошку. Чемодана нет. Я прыгаю назад, вперед, я пробегаю вагон в обе стороны, заглядываю под скамейки, но чемо дана нигде нет.