"Приятный мужик", –лениво подумал огрузший Гаврилов.
Ехали долго. Дорога была мокрая, узкое шоссе забито машинами; свечерело, пала плотная вечерняя мгла, машины включили фары.
Охлопкин жил недалеко от завода и, когда автобусы въехали на призаводскую площадь, развернулись и открыли двери, предложил зайти к нему.
– На часок, мужики, ну в самом деле! – сказал он. – Все равно уж день истрачен – ну еще часок. А то когда так вот соберешься, а у меня дома никого – жена с пацаном к матери на выходные уехала, и восемь бутылок пива в холодильнике.
Шамурин наотрез отказался, и Гаврилов тоже было отказался – его проветрило в дороге, мир был устойчив и осенне-блекл, каким он и был в действительности, – но потом вдруг ему стало жалко эти восемь бутылок пива, которые Охлопкин один не одолеет.
– А чего, Ген, – хлопнул он по плечу Шамурина. – Давай, в самом деле. Посидим.
И Шамурин неожиданно легко тут же согласился.
– А и в самом деле, – тоже сказал он.
Они поднялись к Охлопкину на восьмой этаж, в его трехкомнатную кооперативную квартиру, построенную на заработанные в полярных условиях деньги, разулись, разделись, сполоснули руки под краном и, в одних носках, вытянув перед собой гудящие ноги, расселись вокруг журнального стола в большой комнате, напротив телевизора. Охлопкин открыл каждому по бутылке, налил и сбегал к телевизору, включил его.
– Ну, мужики, – сказал он затем, беря стакан, – первый раз встречаемся таким составом – дай бог не последний.
Пиво было холодное, хорошего завода, свежее – будто нектар прокатился у Гаврилова по пищеводу.
– Ах, хорошо! – сказал он, отставляя стакан.
– Хорошо! – прогудел, утирая свою курчавую бороду вокруг рта, Шамурин. – Хорошо…
Телевизор нагрелся – включился звук и засветился экран. Передавали репортаж с финального футбольного матча на кубок, трибуны ревели, комментатор вопил, будто в одно место ему всадили иглу: "Оо-о-ол!.."
– Ну, в самую пору! – звонко ударил себя по голой ляжке Охлопкин – он как хозяин разделся до трусов. – И что, – посмотрел он на Гаврилова с Шамуриным, – никто не помнил? Ну, в пору!
Так вот и сидели – смотрели матч, пили пиво с солеными сушечками, а потом, после матча, когда началась информационная программа "Время", просидели еще с часок, обмениваясь впечатлениями, за окнами была совсем ночь, но совершенно не хотелось подниматься с кресел, так приятно было, развалившись, сидеть в них, дотягивать последние капли из отыскавшейся у Охлопкина случайной девятой бутылки…
Поначалу, когда поднялись к Охлопкину, Гаврилова все мучало некоторое чувство вины перед женой – нужно было хотя бы позвонить, предупредить, что задерживается, а то ведь волноваться начнет, но телефоном Охлопкин еще не обзавелся, хотя дом стоял уже скоро четыре года, спускаться же вниз, идти искать автомат не хотелось… потом пиво вернуло Гаврилову в голову выпитую на картошке водку, опять перед глазами словно бы заструилось жидкое стекло, и чувство вины из него ушло.
3
– Хороший ты мужик, настоящий, люблю таких! – сказал Шамурин Гаврилову, когда они наконец вышли на улицу и тут же, прямо у подъезда охлопкинского дома, стали почему-то прощаться. – Первое место держишь… молодец!.. познакомились поближе… эх, не хочется расставаться!
И Гаврилов тоже чувствовал: не хочется. Славный такой день, славно так поработали, славно так посидели… эх, не хочется. Ну да что ж еще делать: пиво кончилось, матч кончился – пора по домам.
– Ладно, Ген, ничего, – сказал он, похлопывая Шамурина по плечу и притискивая к себе. – Ничего, не в последний раз, я с тобой тоже рад познакомиться был!
Они пошли к метро по темным, с редкими фонарями переулкам, под тем же, что застиг их на поле днем, мелким ленивым дождичком, серебристо взблескивавшим в этих редких конусах фонарных огней, вышли к станции, опять, еще не опустившись, начали прощаться, и Шамурин, все приговаривавший: "Эх, неохота, ну неохота!.." – вдруг воскликнул:
– Стой-ка! Стой-ка, Петр! А поехали-ка ко мне – вот угощу!
– Чем это? – спросил Гаврилов.
– У, закачаешься! Пальчики оближешь! – Шамурин ударил себя в грудь кулаком и показал затем большой палец. – Мать у меня русские народные песни поет – ни по какому телевизору не услышишь.
– Ну и что? – не понимая, снова спросил Гаврилов.
– Ну что – что! Слушать будем. Мать мою слушать будем, ее, знаешь, как интересно послушать: семьдесят девять лет, еще прошлого века – судьба! Русские народные песни поет – ух! Закачаешься. Не чета там всяким этим, по телевизору… У меня мать – о, знаешь! Кладезь народной жизни.
У Гаврилова в голове словно бы приоткрылась какая-то дверца – заскрипев, освободившись от запора, и он вспомнил о том своем, недавнешнем чувстве вины перед женой.
– А что ж она, мать-то, – сказал он Шамурину, – придем, а она петь станет? Так вот просто и станет?
– А что ж! – возмутившись его сомнению, воскликнул Шамурин. – Попрошу – и станет. Она у меня без затей. А для меня она все. Все. Я ей сын или кто? И хороший сын. Так что давай поехали.
Гаврилов постоял мгновение, раздумывая.
– Слышь! – сказал он потом. – А я сейчас жену позову. А? Жену позову, по телефону позвоню – не против?
– Против? Ты что! – сказал Шамурин. – За кого ты принимаешь меня? Наоборот!
Он дал Гаврилову двухкопеечную монетку, Гаврилов вошел в светящуюся внутри будку автомата, и Шамурин прикрыл снаружи за ним дверь, оставшись под дождем.
– Люсенька! – обрадованно крикнул Гаврилов, когда услышал в трубке голос жены. – Это я, ты меня потеряла, но ты не сердись: мы тут у Охлопкина сидели, матч смотрели, а сейчас я тебя из дома хочу вытащить.
– Куда это вытащить? – обеспокоенным и радостным вместе с тем голосом спросила жена. – Ты откуда звонишь?
– От метро, метро "Рязанский проспект" называется, – крикнул Гаврилов, вконец счастливый. За четырнадцать-то лет он уже узнал свою жену, знал, что она не рассердится его исчезновению, но все-таки, чем черт не шутит, побаивался в душе. – Мы сейчас с тобой русские народные песни слушать поедем.
– Куда это? – уже не радостно спросила жена. – Концерт, что ли, какой-нибудь? Ночью-то?
– Куда поедем? – приоткрыв дверь, высунулся наружу Гаврилов.
– Куда! – сказал Шамурин. – Ко мне. Где живу. В Лось. Район такой.
– В Лось, Люся! – снова в трубку крикнул Гаврилов. – Район такой. К Шамурину, хороший мужик, вместе работаем. Это у него мать поет. Прошлого века рождения человек! Давай собирайся.
– С ума сошел, – сказала в трубке жена. – Ночь же полная. Время сколько, ты знаешь? Пол-одиннадцатого почти.
– Ген! – снова высунулся из будки Гаврилов. – Люська моя говорит – поздно. Пол-одиннадцатого, говорит.
– А! – махнул рукой Шамурин. – Самое время. Я попрошу – мать всегда пожалуйста. Она, пока меня не дождется, никогда не ложится. Час ночи, два ночи – ждет меня. Скажу, спой, мама, – споет!
– Ничего, Люся! – влез обратно в будку Гаврилов. – Все нормально. Давай собирайся.
– Собирайся, – сказала жена. – А Надька – одна дома?
– А что? – сказал Гаврилов. – Маленькая, что ли? Пусть спит, давит себе. Упадет, что ли? Интересный человек, Люська, петь будет, прошлого века рождения, судьба какая… нас приглашают – ну, давай.
– Нет, Петя, ну перестань, – попросила жена. – Поздно. Домой давай.
– Ну вот… – огорченно развел руками, оторвав трубку от уха, Гаврилов. – Ей же хотят, а она…
– Ну-ка, дай я попробую, – оттянув дверь, втиснулся в будку, мазнув Гаврилова по щеке бородой, Шамурин.
Гаврилов молча отдал ему трубку и вышел на улицу. Он сунул руки в карманы ватника и прошелся вдоль ряда красных, ярко освещенных внутри автоматных будок. Шамурин, неслышный из-за стекла, что-то говорил в трубку, выпячивая нижнюю губу и ударяя себя свободной рукой в грудь. Гаврилов попросил прикурить у вышедшего из метро мужчины, прикурил от поднесенной зажигалки, низко наклонившись над ней, чтобы не мешал дождь, и, когда распрямился, увидел, что Шамурин выходит из автомата.
– Все, Петь, полный порядок! – взмахнув рукой, крикнул Шамурин. – Ждем твою жену на метро "Дзержинская" через тридцать минут и едем оттуда ко мне на такси для скорости.
Такси на площади Дзержинского ловили после прихода Люси минут двадцать. И когда наконец поймали, сели и поехали, Люся, поглядев на светящийся циферблат на панели перед шофером, опять вздохнула обеспокоенно:
– Ой, поздно, ну поздно…
– Ничего не поздно, –услышав, обернулся к ним с переднего сиденья Шамурин. – Автобусы у меня там ходят, электричка рядом, такси. Если надо будет, по телефону вызовем.
– А вы хоть позвонили, предупредили, что мы едем? – с обеспокоенностью спросила жена.
– Ничего не надо предупреждать, ни к чему, – сказал Шамурин. – У меня мать, я ж говорю, пока меня не дождется, не ложится. Ждет меня. У тебя где мать? – совсем развернулся он спиной к ветровому стеклу, чтобы видеть Гаврилова.
– В Первоуральске, – сказал Гаврилов. – Я из Первоуральска, город такой.
– Плохо, – качнул своей круглой, крепкой головой Шамурин. – Не любишь ты мать. Я свою к себе привез. Не хотела. А я кулаком: "Ты что, в наземе здесь своем жизнь кончать будешь?"
– Они у меня оба там с отцом в Первоуральске, – вставил Гаврилов, – как я их повезу?
– Стыдно же, – не слушая его, посмотрел теперь на Люсю Шамурин. – Я в ванне с кафелем моюсь, а она – в бочке, банька у нее развалилась. Реветь мне, вот не поверите, захотелось, как я эту бочку увидел.
– Так подправили баньку бы, – сказала жена.
– Ни к чему, пусть в ванной лучше, – с удовольствием хохотнул Шамурин и крепко потер бороду на щеке ладонью. – С кафелем. С розовым.
Такси, звонко шебурша шинами, неслось по пустынному уже, с редкими машинами проспекту, взносилось на мосты – один, другой, нырнуло под третий и поехало, крутясь в поворотах направо и налево, следуя командам Шамурина, по каким-то колдобистым неосвещенным улочкам, и по тому, что окна горели только у самой земли и не было трех в ряд, ясно было, что дома одноэтажные, индивидуальной застройки. Водитель чертыхался:
– Да я днем-то сюда не езжу, фу, дьявол! Занесло с вами…
Потом, свернув в очередной раз, въехали вдруг в хвойный лес, исчезавший стволами в черной вышине, а затем так же неожиданно выскочили из него на многоэтажный современный микрорайон, каменную мешанину башен и девятиэтажек, редко кое-где расцвеченную прямоугольниками освещенных окон, и Шамурин скомандовал:
– Вон, к тому дому, ко второму подъезду.
Таксист подогнал "Волгу" к одной из спаренных башен, Шамурин вытащил из кармана рубль и, обернувшись к Гаврилову, попросил:
– У меня нет больше. Добавь. Дома потом рассчитаемся.
Гаврилов пригнулся, глянул между сиденьями на счетчик – окошечки показывали три с полтиной.
У него от выезда в совхоз тоже остался рубль, и полтора рубля добавила Люся.
– Все, приехали, – вываливаясь из кабины, довольно сказал Шамурин, снова с шуршаньем потирая ладонью бороду.
4
В лифте, с легким поскребыванием запахнувшем за ними автоматические двери, ехали молча. Шамурин, как вошли в подъезд, враз посуровел, брови у него сдвинулись к переносью, и он все пошоркивал и пошоркивал ладонью по бороде на щеках.
Холл перед квартирой с горящей под потолком лампой дневного освещения был закрыт. Шамурин пошарил по карманам, постоял в задумчивости и позвонил.
Ни одна из трех дверей внутри холла не открылась. Подождали. Шамурин снова поднес руку к кнопке, помедлил, помедлил – и позвонил.
Открыли после третьей попытки. Не то чтобы открыли, а дверь квартиры справа немного приотворилась, на ширину цепочки, и оттуда глянули на них чьи-то глаза. Потом дверь снова захлопнулась, Гаврилов ждал – сейчас она откроется на полную ширину, но дверь не открывалась.
– По-моему не очень-то хотят нас пускать, – с быстрым смешком проговорила Люся.
– Ничего, ничего, – обернувшись, успокаивающе помахал рукой Шамурин.
Прошло около минуты, и дверь снова отворилась. Теперь она отворилась по-настоящему, и из нее, сонно помаргивая, придерживая руками халат на груди, вышла женщина, отомкнула дверь холла.
– Это я, – шепотом почему-то сказал Шамурин, переступая порог. – А это со мной, – махнул он рукой на Гаврилова с Люсей.
– Вижу, – отозвалась женщина и, не проявляя никакого желания познакомиться, пошла обратно в квартиру.
– Пойдемте, – все так же почему-то шепотом позвал Шамурин. И пояснил: – А это моя жена, Валя зовут.
Они зашли в квартиру, и Гаврилов с размаху закрыл за собой дверь.
– Тсс! – с приложенным к губам пальцем повернулся к нему Шамурин. – Раздевайтесь давайте. Вот сюда.
Жена его, взмахнув полами халатика, скрылась за комнатной дверью.
Квартира была точно такая, как у Гаврилова. Та же малюсенькая, тесная прихожая, та же, вон видно, кухня, то же все расположение дверей – те же, выходит, тридцать два метра двух совмещенных комнат. По узкому короткому коридорчику, ведущему на кухню, были натянуты веревки, на них висели мокрые белые и голубые пеленки, марлевые подгузники в желтых пятнах, ползунки, косынки, в квартире стоял волглый кислый запах младенческих испражнений.
– Проходите, – сказал Шамурин, показывая в сторону кухни.
Кухня тоже была вся завешана пеленками, стол был заставлен грязной посудой, мерными детскими бутылочками с сосками на горлышках и без, валялась какая-то засохшая колом, в розовых потеках марля.
Как-то вся эта обстановка не подходила к тому, что было обещано. Гаврилов смятенно посмотрел на жену, встретился с ней взглядом и испуганно, торопясь, отвел глаза.
Шамурин с сосредоточенным, суровым лицом завернул пеленки болтающимися концами на веревку и подставил к столу табуретки:
– Садитесь.
Гаврилов с женой молча сели.
Шамурин стал собирать со стола грязную посуду – тарелки звякали, не укладывались одна в другой, звонко задребезжав, вывалились на пол ложки.
– Давайте я помогу, – вскочила со своей табуретки Люся.
– Тсс! – обнажил крепкие белые зубы Шамурин. – Не надо, я сам, все в порядке.
Гаврилов снова встретился взглядом с женой и снова, так же быстро, отвел глаза.
– Геннадий! – шепотом позвала Шамурина из прихожей жена.
Шамурин с грудой тарелок в руках вздрогнул, торопясь, с грохотом пристроил ее сверху такой же груды в раковине, бросил Гаврилову с женой: "Сейчас", –и выскочил из кухни.
Из прихожей донесся приглушенный шепот – жена что-то спрашивала IIIамурина, он отвечал, потом оба они замолчали, и спустя мгновение Гаврилов услышал, как дверь в комнату открылась и закрылась. Он сидел спиной к коридору, оглянулся, чтобы увидеть, что там делается, и жена сказала ему, тоже шепотом:
– Они оба ушли.
Гаврилов вернул голову в нормальное положение и, пригнув ее к столу, стал водить грязным обломавшимся ногтем по клеенке, вырисовывая невидимую многоконечную звезду. Улица, дождичек, затем стремительная езда в машине через весь город с рвавшимся в кабину через приоткрытое окно острым сырым ветерком повторно проветрили его, и воздух перед глазами вновь потерял свою зыбкую текучесть.
– Может, пойдем? – шепотом предложила жена.
– Сейчас, сейчас, погоди, – не сразу, через паузу, боясь взглянуть на нее, пробормотал Гаврилов.
Дверь из комнаты распахнулась, и Шамурин, ступая мягким, неслышным шагом, быстро вошел на кухню.
– Все. Все в полном порядке, – потряс он рукой с выставленной вперед ладонью. И пошуршал. ею по бороде: – Значит, так… Ага! – Он сгреб со стола детские бутылки, перевалил их на разделочный стол возле раковины и обмахнул клеенку почавкивавшей у него в руках мокрой тряпкой. – Сейчас все будет в порядке…
Он достал из холодильника початую наполовину пол-литровую банку грибов и, не перекладывая ни во что, прямо так, поставил на стол. Пошебуршал потом в холодильнике какими-то бумагами, но больше ничего не вынул – закрыл и полез в полки, рядком висящие на противоположной стене.
Дверь из комнаты снова открылась, и на кухню вошла, в том же красном байковом халатике до колен, только подвязанном поясом, и в косынке на волосах, жена Шамурина.
– Здравствуйте, – поздоровалась она на этот раз. И
И Гаврилов с женой тоже вынуждены были запоздало поздороваться:
– Здравствуйте. Добрый вечер.
– Садись, – сказала Шамурину жена. Он сел за стол, между Гавриловым и Люсей, она подала рюмки, блюдца, вилки, а на середину поставила початую, как и грибы, четвертинку " Столичной".
Все это она проделала молча, закрыла затем полки и по-прежнему молча, так что Гаврилов не успел даже ничего сообразить и остановить ее, ушла в комнаты.
Шамурин открыл заткнутую полиэтиленовой пробкой четушку и, тоже молча, стал разливать. Рюмок на столе было три, блюдец три, вилок три.
– Ну, значит, – потирая и оглаживая ладонью бороду, сказал Шамурин, берясь за рюмку, – за… знакомство, значит…
– А-а… прости, Ген, – в растерянности спросил Гаврилов. – А-а что же… втроем?
– Втроем, ну, втроем, – с собранными к переносью бровями, глядя куда-то на плечо Гаврилову, ответил Шамурин.
– А-а… это… – взглядывая на жену и от стыда тут же отводя глаза, совершенно уже потерянно сказал Гаврилов, – это-то… ехали-то… ну, песни-то?
Шамурин снова стал оглаживатъ бороду и еще пропускать ее между пальцами.
– Песни, видишь ты… Петя… я тебе так… сегодня, Петя… не торопи, знаешь, событий… не сегодня.
Гаврилова так всего и передернуло.
– А где же у вас мать? – со странной улыбкой спросила Люся. – Может, ее вовсе и нет?
– Ну! Как это нет! – вскинул на нее глаза lIIамурин. – Здесь! Где еще. У меня. У меня двое, старший – пацан, десять исполнилось, теперь дочка родилась. Ухайдакаешься с ними за день – свалишься, ног не чуешь. И тесно. Ужас, теснотища какая. Сейчас квартиру жду. Мать прописал, все чин-чинарем, пятеро нас – дадут. А вас, Петь, – перевел он глаза на Гаврилова, – сколько вас?
– А мать-то хоть поет? – не дала Гаврилову ответить жена. – Русские народные?
– Ну, это вы бросьте! – повысив голос, взмахнул рукой Шамурин. – А как же! Мальчишкой еще был, с мальчишества еще помню – голос какой, ого! Куда Зыкиной.
– Понятно, – сказала жена. – Понятно. С мальчишества еще, значит, помните…
– А что же ты звал-то? – глухо спросил Гаврилов, опять выцарапывая ногтем на клеенке невидимую многоконечную звезду. – Знал ведь, зачем звал?
Шамурин не ответил.
– Зачем? – повторил Гаврилов и поднял на Шамурина глаза.
Шамурин со стоическим выражением лица глядел на Гаврилова и молчал.
– Выпьем, Петя! – сказал он затем с отчаянной решимостью. – Нравишься мне. С удовольствием провел с тобой вечер. Что не так – прости. Трехкомнатную скоро получу – там развернемся.
– Понятно, – как жена до того, крепко сжав губы, отводя глаза от Шамурина, сказал Гаврилов. И не Щамурина перед собой, а себя перед ним чувствовал почему-то виноватым. – Понятно… Мы не трогали, – показал он затем на рюмки, – можно обратно слить. – И встал. – Пока.