– Что, давай выбираться на свет белый, пойдем по Москве шляться? – произнес он вслух.
– Давай, – послушно и радостно откликнулась она.
Они оделись, он вышел в коридор – коридор был пуст, белые пласты света из открытых дверей номеров, в которых убиралась горничная, рассекали его полутьму в противоположном конце.
– Выходи, – приказал он Юле.
Она вышмыгнула из номера и, не оглядываясь, пошла по коридору, неслышно ступая предусмотрительно взятыми у соседки взаймы вельветовыми мягкими туфлями.
Тугунин закрыл дверь, привел в порядок постель, подобрал с полу оброненную Юлей шпильку и, послонявшись бесцельно по номеру еще минут пять, оделся в уличное.
Они договорились встретиться во вчерашнем садике, во дворе соседнего дома. Юля уже ждала его. Она была в той же зеленой нейлоновой куртке и зеленых сапогах, в которые были заправлены с напуском клетчатые синие брюки, на плече у нее висела коричневая замшевая сумка, но теперь. Тугунину не увиделось в этом никакой дисгармонии.
Они позавтракали в плохоньком кафе поблизости – из окна видно было круглое, все в колоннах здание метро ВДНХ, – вышли, и Тугунин позвонил вминистерство. Подходило уже обеденное время, но он звонил со спокойной душой – он знал по опыту, что, пока заместитель изучит материалы, пройдет дня три и, следовательно, все это время ему просто незачем появляться в министерстве.
Так оно и оказалось, он повесил трубку и вышел из автомата. Юля стояла рядом, повернувшись спиной к ветру, руки у нее были в карманах, нос уже успел покраснеть.
– Может быть, мне следует восстановить свое доброе имя, сводить тебя все-таки в кино? – обнимая ее, спросил Тугунин.
– Угу, угу, – с радостной охотой отозвалась она.
"Хоть бы он подольше изучал эту мою записку, недельку бы хоть", – подумалось Тугунину.
5
– Ну, ты с духами, можешь в других местах бить отбой, – сказал Тугунин в трубку и, глянув на расцветшую мигом от его взгляда в счастливой улыбке Юлю, подмигнул ей.
– Спасибо, Сережа, большое тебе спасибо, милый! – произнесла в трубке мать. – У тебя командировка, дела, а я тебя заставила бегать… ну ты уж извини меня, милый. Для себя я тебя бы…
– Ладно, – перебил ее Тугунин, – ничего.
– Когда возвращаешься?
– Не знаю пока, – ответил он. – Пока здесь. Ну, неделю – самое большее, больше-то не пробуду.
– Спасибо тебе, Сережа, такое спасибо… – вместо прощания еще раз принялась благодарить мать.
В трубке щелкнуло, надпись на табло – "до конца разговора осталось 30 секунд" – погасла.
– Пойдем, Шехерезада, – повесив трубку, притиснул Тугунин на мгновение Юлю к себе.
Они вытолкались из набитой до вокзальной тесноты маленькой комнатушки переговорного пункта и вышли в полукруглый, сбегавший к входным дверям двумя лестницами вестибюль.
– А красивая женщина, да? – спросила Юля.
– Кто?
– Ну, которой ты духи купил.
– Да это мать, – сказал Тугунин, усмехаясь. – Ты ж слышала, как я с ней разговаривал.
– Мало ли как разговаривал. – Юля засмеялась своим коротким, как бы глуповатым смешком. – Ну скажи, чего ты боишься?
– А я не боюсь, – улыбаясь вслед ей, пожал плечами Тугунин. – Я тебе сказал.
– Ну и таись, раз так хочешь, – демонстративно отвернулась она от него, заложив руки за спину, и тут же вновь повернулась, взяла его обеими руками за локоть и прижалась к нему. – А у тебя много было женщин, да? – спросила она, заглядывая ему в лицо сбоку вверх, щуря свои рысьи глаза с выжидательностью и любопытством.
Они миновали тамбур, открыли тяжелую, массивную дверь с большой круглой бронзовой ручкой и вышли на крыльцо. День выдался холодный, как все предыдущие, но спокойный, безветренный, и глубокая осенняя синева многочисленных прогалин в пепельно-белых облаках слепила глаза.
– Много, да? – снова спросила Юля, все так же прижимаясь к нему и заглядывая в лицо.
– Были… ну что ж ты думаешь… конечно, были, – усмехаясь, пробормотал Тугунин, косясь на нее сверху вниз. – А у тебя, а? – врастяжку произнес он, освободил свою руку из ее и крепко притиснул Юлю к себе. – У тебя много было мужчин, а, ну-ка говори.
– А сколько это – много? – снова закидывая нему наверх лицо, спросила она.
– Ну, сколько… ну двадцать, тридцать…
– А-а!.. – запнувшись, протянула она. – Ты знаешь, я вообще нравлюсь мужчинам. Ага. Со мной все время знакомятся. У меня, знаешь, одна история была – прямо как в какой-нибудь книге старой. От жены уходил, травился из-за меня, в больнице лежал… Умолял, чтобы я с ним была, а мне это не нужно было. Совершенно не нужно, ну вот совсем.
Тугунин не ожидал, что эти ее бездумным, легкомысленным тоном произнесенные слова отзовутся в нем такой саднящей, такой острой болью.
– Ну, еще б на такую не зариться, как можно более веселым голосом произнес он, опустив руку и похлопав ее по бедру. – О-го-го, сколько огня в тебе. Мертвого разбудишь.
Они шли по Горького вверх, обратно в сторону "Галантереи", вкоторой купили духи. "Ой, а ты знаешь, я тебе достану!" – воскликнула она, когда он сказал, что ему нужны французские духи, а их нигде нет. – Мне моя подруга записку к одной продавщице дала, если что дефицитное купить. Они на юге в прошлом году познакомились. Я не обращалась, мне не нужно было, а сейчас попробую, а?"
– Давай снова в "Галантерею" зайдем, – сказал Тугунин.
– Зачем? – спросила она.
– Ну, ну… – не сразу нашелся он, как сказать. Мгновение назад он осознал с отчетливой ясностью, что в понедельник, послезавтра, ни дня не задерживаясь, вероятно, уедет, и ему захотелось что-нибудь подарить ей.
Но она поняла и так.
– Нет, нечего нам больше заходить, – сказала она с такой холодностью и резкостью, что он больше не настаивал.
Время приближалось к двум, у продовольственных магазинов накапливались очереди.
Они проводили вместе уже третий день. И Тугунин вовсе не тяготился этим ее постоянным ежечасным присутствием рядом, наоборот: казалось, вовсе не страдая от жажды – но уж коль попался на пути! – он нагнулся над бьющим из земли ключом и вот все пьет и пьет и никак не напьется.
Сосед по случаю субботы сидел сегодня в номере, но в четыре часа он собирался уйти в гости к какому-то своему старому приятелю, и им, выходило, оставалось убить всего лишь уже два часа.
– Давай накупим всякой всячины, чтобы потом из номера не выходить, – предложил Тугунин. У него имелся в чемодане электрокипятильник, и можно было вскипятить воду для чая прямо в стаканах.
– Давай! – с обычной своей радостно-возбужденной улыбкой глянула на него Юля.
Они купили ветчины, хлеба, сыра, каких-то детских сырков, яблок, пачку чая, бутылку вина и поехали в гостиницу.
– Я тебя вызову, как можно будет, – поцеловал ее на подходе к гостинице Тугунин, остановился, покурил с минуту в одиночестве и пошел следом.
Старик был в номере. И он не одевался, и, кажется, вообще не собирался никуда уходить – он лежал в своей постели, натянув одеяло на подбородок, с закрытыми глазами, и его широкий толстый нос с торчащими из ноздрей сухими соломинами седых волос острился на обтекшем вниз лице с мертвой безжизненностью.
Тугунин этого не ожидал. Он вообще надеялся, что старика уже нет, и сказал Юле, чтобы она ждала его вызова, лишь на всякий случай.
– Что с вами? – наклонился он над стариком, тронув его за плечо через одеяло.
– А? – трудно открыл глаза старик. – Пришли, да? Ничего, уже все. Поесть я вовремя с этими буфетами не успел. Сейчас уже все. Не беспокойтесь, только не тревожьте меня – мне полежать нужно.
– В гости-то что ж, не поедете? – спросил Тугунин.
– Нет, какие гости, – уже с закрытыми глазами отозвался старик. – Не говорите больше со мной.
Тугунин швырнул авоську с продуктами к себе на кровать и шепотом, сквозь стиснутые зубы, выругался:
– Ч-черт!..
Он снял плащ, переобулся и вышел в коридор.
На всхлоп двери выбежала из служебной комнаты с надкусанным бутербродом у рта коридорная.
– Свалилось чего? – строго спросила она Тугунина.
– Господь бог с неба, – ответил он, проходя мимо.
На Юлином этаже коридорная проводила его до номера долгим подозрительным взглядом. Прошлые дни Тугунин не позволял себе подниматься сюда; он выходил на улицу и, позвонив из автомата, просил позвать ему Юлию из пятьсот пятнадцатой.
Юля выскочила к нему на стук уже переодетая, со светящейся на лице улыбкой готовности.
– Ну, и это причина, чтобы расстраиваться?! – блестя глазами, весело сказала она, когда он сообщил ей, что старик никуда не уезжает. – Ну и пусть не уезжает. Доставай в кино три билета. На ближайший сеанс.
Тугунин спустился к себе в номер, оделся и вновь вышел на улицу. В "Космосе", кинотеатре поблизости от метро, только что начали продавать броню. Он встал в очередь, и ему досталось – какие-то последние билеты, хороший ряд, боковые места.
Коридорная на Юлином этаже быстро оглядела его и увела глаза в сторону.
Тугунин отдал Юле билеты и хотел уйти.
– Зачем? – схватила она его за руку. – Нечего. Прямо и заходи.
Тугунин зашел. Юлины соседки все сидели наготове и тут же поднялись, стали одеваться, кидая в его сторону снисходительно-смешливые взгляды, и спустя минуты полторы в номере никого из них уже не было.
– Ну вот, часа два, по крайней мере, у нас с тобой есть, а? – сказала Юля, забрасывая ему на шею руки.
– И как тебе удалось? – спросил он.
– Ловкость рук – и никакого мошенства, – сказала она с видом послушной, примерной ученицы, довольной похвалой за отлично выполненное домашнее задание.
– И ничего… стыдно не было? – Он запнулся, подумал было – не надо, и все же задал этот вопрос.
– Не-а, – помотала она головой, все так же не размыкая рук у него на шее. – А чего стыдиться? – И пустила свой короткий смешок: – Что естественно, то прекрасно.
– А мимо дежурной я тут фланировал туда-сюда?
– Тоже все в порядке, – тем же горделивым тоном примерной ученицы ответила она. – Ты же меня учил.
– Что, в самом деле? – спросил он, вспоминая взгляд коридорной.
– В самом деле! – отозвалась она.
"Оторва, ну, однако, оторва!.. – с изумлением, с тою же мозжащей, режущей болью где-то над ложечкой, что тогда на Горького, когда вышли из Центрального телеграфа и она принялась рассказывать ему о какой-то своей, как в книгах, истории. – Оторва, ну, однако, оторва!.." –обдало Тугунина и долго, не затухая, отдавалось и отдавалось в нем.
Но и опять, несмотря на эту боль, было ему головокружительно, бестелесно и пронзительно с ней.
6
– Ну все, все тип-топ, я ж говорил, – сказал начальник отдела, встречая Тугунина. Он пожал ему руку и, похлопывая по плечу, усадил на стул возле своего стола. – Вот! – поднял он со стола и перекинул Тугунину его бумаги. В левом углу докладной была торопливым, неразборчивым почерком начертана резолюция заместителя начальника главка.
– Да я у него ничего тут не разберу, – сказал Тугунин. Однако то, что резолюция положительная, – это он уловил.
– Не разбираете – тогда возвращайте, – протянул руку за бумагами начальник отдела. – А нам, подчиненным, разбирать положено, мы разбираем. В общем, все, никаких дополнительных встреч-разговоров не нужно, можете возвращаться, мы тут соответствующий приказик доработаем, подпишем – и через месяц получите. Довольны?
– Доволен, как же не доволен. – Тугунин, улыбаясь, даже потер в азарте руки. – Теперь наша лаборатория завернет…
– Смотрите, заворот кишок не получите, – пошутил начальник.
– Наоборот. Теперь уж вот, со средствами, не получим, – радостно отшутился Тугунин.
И, однако же, радость была какая-то вялая. Словно бы он перетерпел в ожидании ее – переждал, и потерял уже к ней всякий интерес и вкус.
Он понял, в чем дело, придя в кассы "Метрополя" покупать билет. В кассах "Метрополя" продавали билеты за сутки и более, и билет можно было взять и на завтрашний вечер, и на послезавтрашний, командировку ему отметили бы по билету – на какое число сумел достать.
Но он не знал, на какое же число брать. Юле оставалось еще четыре дня; если задержаться на четыре, у него выходил с командировочным сроком перерасход в двое суток – но это было не страшно, никто с ним за этот перерасход ничего не сделал бы, накинули бы эти двое суток, и все. Дело было в другом – Тугунин никак не мог решить, задерживаться ли на эти четыре дня, или нет. И вообще не мог он решить, как ему быть, как ему поступить с Юлей, не мог понять себя, весь словно рассыпался на груду винтиков, болтов и прочих железяк, и ни чертежа, ни схемы, ни приблизительного эскиза, чтобы собрать. И все подавливало, подсасывало в груди – боль не боль, черт знает что такое, но орать временами хотелось от этого.
Очередь его подошла, он уже сунулся с головой в окно – и извинился, пробормотал какую-то невнятицу в оправдание, быстро пошел к широким стеклянным дверям и вышел.
Проспект Маркса, бывший Охотный ряд, с видневшимся на холме впереди, на площади Дзержинского памятником Дзержинскому, ревел моторами, шелестел тысячами голосов, шаркал тысячами подошв и производил сотни и сотни других, по отдельности неразличимых, сливавшихся в один общий гул, шумов, – у всех вокруг была своя жизнь, и никто не мог ничего ему подсказать.
Тугунин сунул руки в карманы и побрел по проспекту вверх, к памятнику Дзержинскому.
Он жил один уже много лет и привык к такой жизни, но то, что упоительно и желанно было в молодости, а особенно в юности, стало все тяжелее и горше с годами, и из-под привычки, как трава по весне из-под убитой осенью в плотный асфальт земли, все сильнее пробивалась тоска и томление по иной жизни; у него были стены и крыша, в защищавшее от превратностей погоды замкнутое пространство которых он приходил вечерами, а ему хотелось дома. Но уже слишком много – тридцать четыре года! – было прожито, чтобы тaк вот легко жилплощадь превратилась в дом, и, желая этого, Тугунин уже не надеялся.
Ч-черт!.. 3ачем она пришла к нему… 3ачем в ней при этом ее таком ясном простодушии все остальное… ч-черт!.. И какие глаза, скулы какие – все лицо… ч-черт!.. ч-черт!
Тугунин повернулся и быстро, крепко вколачивая каблуки в асфальт, пошел обратно к кассам. В кассах он вновь занял очередь и, когда подошел к окну, попросил с решительностью:
– На завтра, на "Урал", до Свердловска, один.
7
– Между прочим, если вдруг заболеете диабетом, – сказал старик, одной рукой укладывая шприц в футляр, а другой поддерживая брюки, – могу дать вам весьма полезный совет: забудьте о женщинах. Вы можете мне поверить. Я болею диабетом двадцать восемь лет, с тридцати шести, и как только я заболел, я тут же завязал со всеми женщинами. Должны остаться работа и болезнь. Все, и больше ничего. А женщины – это убитое время. У древних греков было поверье, будто человек в первобытные времена представлял собой шар. Потом он будто бы развалился на две части, и каждая половина, чтобы стать цельным, должна найти другую свою часть. Это, я вам скажу, сущая чепуха. Невозможно найти. А если найдешь, как ты узнаешь: та половина или не та? Так что женщины – это убитое время. Женщины – это сплошная неизвестность: пойди угадай, куда ее вместе с тобой через час потянет. А у диабетика должен быть режим, у него все силы должны быть сосредоточены на борьбе, он наперед весь свой день по часам должен знать – иначе хана.
– Типун вам на язык. С какой стати вы мне все это мелете? – Тугунин докрутил провод вокруг спирали электронагревателя и со злостью швырнул его в раскрытый чемодан. – Язык без костей, что ли?
– Просто делюсь опытом, помилуй бог, что в том плохого? – Старик пожал плечами. – Вот вы сейчас не болеете простудой, но вы же знаете: если заболели, надо этазольчику выпить, водочки принять, в постель лечь. Ну так вот так же – профилактически, С таким-то опытом, как у меня, и держать его при себе.
– Идите к черту! – зверея, заорал Тугунин. – Заткнитесь! Хватит! Я терпел вас неделю с лишним, помолчите хоть в последний день!
– А вы водите сюда в мое отсутствие бабу – я, однако, не протестую. – Старик застегнул ремень на брюках и, сняв со стула, надел пиджак. – Думаете, мне это приятно? Я тут к вам стучал в четверг, бегал вокруг двери – за шприцем вернулся: вдруг задержусь, вечером уколоться, – к дежурной я, обратите внимание, не пошел!
– Так сначала это вы стучались? – пораженно спросил Тугунин.
– Я, между прочим, – сказал старик. – Сначала или не сначала…
Он ушел, Тугунин докидал в чемодан вещи, оделся и спустился на улицу вслед за стариком.
– Юлию из пятьсот пятнадцатой позовите, будьте добры, – позвонил он из хорошо уже знакомой автоматной будки.
Он только еще снимал плащ, когда дверь открылась и вошла она.
– Прошмыгнула, как мышка! – довольная собой, радостно сказала Юля.
– Ах ты, какая мышка! – вновь чувствуя, как все в нем будто плывет и плавится от ее близости, от ее рысьих раскосых глаз, от ее острых тугих скул, обнял Юлю за плечи Тугунин.
…Она пошла его провожать. Они задержались, и, когда прибежали к его вагону, по внутренней связи просили провожающих покинуть поезд.
– Ну, – сказал Тугунин, беря ее за отвороты куртки и притягивая к себе. – Ну, ну что ж… – Он не попросил у нее никаких ее координат, не дал своих, и она тоже не заговаривала об этом. – Ну что ж… – повторил он, – нам здесь было хорошо… так уж это давай и запомним… и чтобы так это в памяти и осталось, чтобы не испортить… пусть это в нашей памяти. Ага?
– Ага, – послушно и радостно закивала она.
"Ну вот. Вот. Все правильно", – сказал голос внутри Тугунина.
Поезд за спиной тронул.
– Ой! – странным каким-то, как оборвавшимся, голосом выговорила Юля.
– Садитесь, гражданин! – крикнула Тугунину из двери проводница.
Он нагнулся, быстро и торопливо поцеловал Юлю в расползшиеся вдруг, как кисель, губы, похлопал по плечу – и побежал, вскочил в вагон, крепко примяв проводницу.
– Идите давайте! – с досадой, грубо сказала проводница, отталкивая его плечом за спину.
Выставив руку в дверной проем, Тугунин помахал, но махал он вслепую – Юлю ему видно уже не было.
* * *
Поезд ушел. Последний вагон его некоторое время виднелся в переплетеньях привокзальных путей, потом исчез, втянулся за какое-то складское здание, уныло серевшее вдали обпылившейся весенней побелкой.
Юля сунула руки в карманы куртки и пошла по перрону к вокзалу. Вокруг никого уже не было – никто не стоял так долго, все уже ушли. Юля нагнулась, подобрала обмусоленную, затоптанную обертку от мороженого и стала рвать ее – с крепко сжатыми губами, с затвердевшим, неподвижным лицом.
– Фу, какая мерзость, фу! – недорвав, бросила она клочки обертки и судорожными скорыми движениями стала отряхивать руки. – Какая мерзость!..
Выйдя с вокзала, она вошла в подкативший к остановке автобус, оторвала билет и, сев к окну, обхватила себя за плечи, согнувшись и глядя вниз, на колени.