– …Ну неужели же нигде нет? – вновь спросила мать. В голосе ее Тугунину послышался упрек. – Сережик, может, ты не очень ходил, может, еще походишь – так нужно…
– Ну, не знаю, ну где еще смотреть, я во всех центральных магазинах за эти дни побывал, – раздражаясь, сказал Тугунин.
Мать в трубке помолчала.
– Так, понимаешь, нужно, – просительно вздохнула она затем.
Тугунин взорвался.
– Слушай, у меня сейчас кончатся минуты, а ты все вздыхаешь да объясняешь мне, как тебе нужно. Я спрашиваю – арабские покупать?
– Покупай, – безнадежно вздохнула мать. – Хотя…
– Что – хотя?!
– Ничего, – быстро сказала мать. – Покупай. – И спросила: – Почему ты так груб?
Теперь голос у нее был несчастный.
– Извини, – нехотя пробормотал Тугунин.
– Это ведь не для меня. Для себя я бы не стала тебя так тревожить.
– Да, да… – вновь пробормотал Тугунин.
Духи нужны были дочери материного мужа – подарить какой-то врачихе, а раз они нужны были его дочери, то он делал из матери фарш, заставляя ее добывать их.
– Ну все, больше ты ничего не хочешь сказать мне? – спросила мать укрепившимся деревянным голосом.
– Но ее же не устроят арабские? – хмуро сказал Тугунин.
– Нет.
– Так что же ты тогда?
– Ну так ты же говоришь, что нигде нет, специально звонишь…
– Кончается ваше время, – вмешалась механическим голосом телефонистка.
– Ладно, я похожу еще, – сказал Тугунин. – Пока.
Он положил трубку и вышел из кабины.
Ему было стыдно. Звонок был абсолютно бессмыслен – духи нужны только французские, он это знал с самого начала. Просто он уже заранее, еще до разговора, был раздражен. Для того и позвонил, если разобраться, чтобы выплеснуть это свое раздражение. И все оттого, что просьба матери. Будто она виновата перед ним, что он появился на свет божий, и должна теперь всей своей жизнью искупать свою вину бесконечной материнской заботой о нем, он же ответно на всякую ее просьбу об обратной заботе отозваться укором за ту ее вину…
– А-а, ч-че-ерт!.. – вытолкнул Тугунин сквозь зубы, помотав головой, словно от этого чувство стыда могло отлететь от него.
Выходить на улицу не хотелось. Он посмотрел на часы, висящие на дальней стене зала, – было без десяти пять. Ложиться раньше одиннадцати не имеет смысла – не уснешь. Он отвернул рукав пиджака над своим "Полетом" – часы показывали пять без девяти. Тут же, когда он поднял глаза, прыгнула стрелка и настенных часов. Тугунина это развеселило. Словно часы испугались, что врут.
"Ладно", – сказал он про себя и пошел к лестнице на первый этаж. На первом этаже, напротив входа, отделенные друг от друга плексигласовыми округлыми кожухами, висели телефоны-автоматы. Он узнал телефон справочного гостиницы, и там ему дали телефон пятого этажа его корпуса.
– Позовите из пятьсот пятнадцатого Юлю, – попросил Тугунин.
Он не надеялся, что она окажется в номере, – что человеку, приехавшему в Москву по путевке, сидеть в номере среди бела дня? Даже если и такая погода.
Но она оказалась в номере.
– Да? – взяла она трубку.
Голос у нее – он и не заметил утром на лестнице – был чистый, сильный, и была в нем какая-то та же покойная мягкость, что и в ее лице.
– Это я, –сказал Тугунин. – Как видите, пять часов, и я свободен.
– Кто это – "я"?– с тем же утренним коротким смешком на паузе спросил ее голос.
– Именно тот, про кого вы и подумали.
– Действительно? – сказала она. – А я вам, по-моему, не представлялась.
– Но я же слышал, как вас позвали из автобуса, – тоже со смешком ответил Тугунин.
– А. Действительно вы. И что же вам надо от меня?
– Вас, – сказал Тугунин. – Я на Арбатской площади, у кинотеатра "Художественный", у меня туда два билета. Через сорок минут я вас жду в метро на "Библиотеке Ленина", у последнего по ходу вагона.
– А если у первого? – спросила она насмешливо.
– Как угодно. Только давайте договоримся точно.
– Ужасно вы покладистый человек, – сказала она. Некоторое время после этого в трубке было молчание, и наконец голос ее произнес: – А если через час, то успеем?
– Конечно, – сказал Тугунин.
Повесив трубку, он вновь пересек проспект под землей и вышел к "Художественному". Билетов на оставшиеся два вечерних сеанса не было. Минут сорок Тугунин с поднятым воротником плаща протолкался у входа, спрашивая лишний билетик, потом спустился в метро и поехал на "Библиотеку имени Ленина".
3
Час еще стоял ранний, и они сидели за столом одни. Столы помещались внутри массивных, тяжелого вида деревянных выгородок, видны были из всего довольно большого зала только три-четыре других стола, и создавалась иллюзия отдельного кабинета. Окна были зашторены, лампы под потолком горели через три четвертая, и в зале держался полумрак. На невидимой за стенкой "кабинета" эстраде опробовал инструменты оркестр.
Подано было только вино и вода, закуска запаздывала. Тугунин не пил сухого вина с последнего, годичной давности, приезда в Москву и выпил его сейчас, то и дело пригубливая из бокала, чуть ли уже не полбутылки.
У него, как водится, были отработаны темы для таких вот начальных разговоров, и сейчас он рассказывал Юле, как однажды, когда он возвращался из командировки, его, с кем-то спутав, встретило целое семейство грузин, усадили в черную "Волгу", привезли к себе домой, а дома – стол, вино, тосты, и он, войдя в роль, рассказывал о здоровье дяди Гоги, тети Лейлы и присных, и все бы ничего, хорошая была жизнь, если бы вдруг не оказалось, что он, оказывается, приехал свататься к дочери некоего дяди Чингиза и пора уже к ним ехать.
– Убегал я от них по чердаку, – говорил Тугунин с серьезным видом. – Все уже вниз сошли, в "Волгу" садимся, а мне будто бы понадобилось. Пошел меня наверх один провожать, усатый такой, подвел меня, дверь открыл – вот, говорит, генацвале, пожалуйста, а я его туда, на задвижку – и деру. Забрался на чердак – и через другой подъезд. Весь в паутине, в пыли – тот еще видок.
Юля смеялась, пригибаясь к столу.
– Ой, да не может быть, выдумали вы все.
– Ну конечно, доказать я вам не могу. Но так все и было.
Случай этот произошел с сослуживцем Тугунина, Жорой Гамхуашвили, и то было неизвестно, не выдумал ли половину всего этого Жора сам.
– Нет, так и было, – повторил Тугунин, снова отхлебывая из бокала.
– А мне не придется с такими темпами, – Юля кивнула на его бокал, – тащить вас потом на себе?
Она сидела, чуть развернувшись в его сторону, правая ее рука лежала на столе, он накрыл ее своей, она вздрогнула – и не отняла.
– Исключено, – сказал Тугунин. – Это я вас на руках понесу.
Рука ее под его рукой снова вздрогнула, сделала слабую попытку освободиться, и Тугунин прижал ее к столу. Юля не смотрела на него, взглянула – и тут же отвела глаза. И опять, как утром у автобуса, словно что-то поднялось у Тугунина из живота от этого ее взгляда, стиснуло в ложечке, в гортани, прокатилось по нёбу. "Ч-черт!.." – опять, как утром, подумалось ему с каким-то внезапным ознобным дрожаньем.
– Пустите… Сергей… – не глядя на него, с просительной стесненной улыбкой проговорила Юля.
Тугунин отпустил ее руку, она взяла ее на колени, и по-прежнему она не глядела на него. Что-то произошло – ни одно слово не выходило у Тугунина из горла.
Он допил вино в бокале и поставил его на стол.
Музыканты, опробовавшие инструменты, на мгновение смолкли и заиграли.
– Пойдемте танцевать, – рвущимся голосом сказал Тугунин.
На площадке перед эстрадой не было никого. Тугунин взял ее за талию и другой рукой за плечо – она не противилась. Полумрак в зале, упрятанные за темными выгородками столы рождали ощущение уединенности, освобождая от обычных в танцевальном одиночестве напряжения и скованности.
Тугунин нагнулся и поцеловал Юлю в выступающую из-под выреза кофточки округлую косточку ключицы.
– Я схожу с ума от вас, – сказал он.
Она повела плечом, как бы поежившись, и вдруг забросила ему руки за шею и тесно прижалась к нему. Тугунин посмотрел на нее – ему были видны ее гладко зачесанные и собранные на затылке в пучок блестящие темные волосы, глаз ее он не видел, но ему показалось, они у нее закрыты.
– У вас сумасшедше красивые глаза. Скулы у вас совершенно необыкновенные. В вас или китайская, или японская кровь… – Онемение, поразившее Тугунина за столом, прошло, и он был вполне в состоянии говорить то, что полагалось в таком случае.
Юля, пока они танцевали, не вымолвила ни слова.
Но, когда они снова сели за стол, сразу же, едва опустилась на стул, ее будто прорвало.
– А вы знаете, – сказала она с веселым оживлением, отхлебнула из бокала, глянула на Тугунина и чему-то засмеялась. – Вы знаете, я первый раз в Москве. Вот сколько прожила на свете, а ни разу не была, а тут путевка, и я поехала. Когда-нибудь ведь надо, да?
– Обязательно, – улыбаясь, поддержал он.
– Ну вот, вот я и решила – все-таки две почти недели, экскурсии, крыша над головой, вы одобряете, да?
– Конечно, – снова сказал он. В ее неожиданном оживлении легко угадывалась наивно и неловко скрываемая растерянность, и оттого в нем была некоторая комичность.
– Вообще у меня такая работа – я техник-технолог, на заводе, – все сидишь и сидишь, расписываешь карту, так да эдак, на том да на другом изготовлять, знаете, поехать куда-нибудь, поглядеть – просто счастье. Конечно, не ВДНХ мне нужна, мы пять дней здесь, а я уже всю Москву обошла.
– Так уж и всю? – улыбнулся Тугунин.
– Ну нет, конечно, – засмеялась она. – Центр, конечно. А всей Москвы, наверно, сами москвичи не знают. – Она снова взяла бокал и отпила. – Как вы думаете?
– Думаю, как бы мне не пришлось вас на себе нести, – сказал он.
Она опять засмеялась, и глаза у нее блестели:
– Уже боитесь? Но вы обещали.
Его туго и остро кольнуло знакомое сладкое предчувствие.
– Я от своих обещаний, – медленно, раздельно произнося каждое слово, глядя ей прямо в глаза, сказал Тугунин, – никогда не отказываюсь.
Официантка, звонко, словно бы недовольно, простучав каблуками, остановилась с подносом у стола, укрепила поднос, подперев бедром, на краю и подала закуску – ломтики ветчины с хреном, блюдо рыбного ассорти, неизменные в любом ресторане и кафе страны "столичные" салаты.
– Позволите, мадам, поухаживать за вами? – спросил Тугунин сзанесенной над закусками вилкой. – С чего начнете? Вам ветчины, севрюги, лосося?
– Маслину, – в тон ему, с тем же преувеличенным возбуждением сказала она.
– Ах, сколько угодно! – ответил он, делая в воздухе рукой с вилкой какое-то порхательное движение, и, подцепив одну из маслин в ассорти, положил ей на тарелку. – Вас устраивает, мадам?
И все последующие два часа, которые они провели в наполняющемся мало-помалу, все более разгуливающемся кафе, переложив со стола в желудок и салаты, и ассорти, и ветчину, и по порции жаркого в горшочке, выпив еще одну бутылку вина и еще несколько раз станцевав, – так все это время и держалась между ними интонация преувеличенно гротескной шутливости. Но едва лишь вышли в темноту холодного вечера, в завывающий на огромных просторах Калининского проспекта мозглый резкий ветер, сразу что-то изменилось у них, Тугунин почувствовал, как прежняя, недавняя его легкость будто высочилась из него, оставив взамен нечто тяжелое и неуклюжее – словно прогорели дрова, превратившись в кучу серой золы.
Возле метро, прежде чем спуститься, они зашли в небольшой, глухо шумящий в вышине, совершенно темный сад на задах кинотеатра, он стал целовать ее, глубоко назад закидывая ей голову, тесно прижимая к себе, и она отвечала ему с нежной и страстной податливостью.
– О, – говорила она, перебирая его волосы на затылке под тульей шляпы, – Сергей… о… о, господи, Сергей!..
У гостиницы, в соседнем дворе, опять под глухо и мощно шумящими над головой деревьями, они снова остановились, и она снова так же отвечала на его поцелуи, и Тугунин сказал, прижимаясь губами к ее застывшему на ветру, холодному уху:
– Через пятнадцать минут приходи ко мне в номер.
Она ничего не ответила, повела слегка головой, будто поежилась, и он повторил:
– В номер ко мне приходи. Минут через пятнадцать.
Она вновь ничего не ответила, взяла его лицо в ладони, поцеловала сама – долгим влажным поцелуем, и Тугунин понял это как согласие.
В гостиницу они вошли порознь – сначала она, потом он.
Он поднимался и слышал где-то марша на два выше себя слабый стук ее каблуков.
Он надеялся, что соседа-старика не будет. Два вечера из трех, проведенных Тугуниным в гостинице, старик возвращался в двенадцать, присутствуя при работах второй смены. "Я старый волк, и лучше уж я побегаю, высунув язык, по лесу, чем буду сидеть и меня обложат флажками", – говорил он Тугунину наутро, объясняя свои принципы.
Но сосед был дома. Он сидел у стола с бутылкой кефира, куском диабетического батона и ел.
– После укола через некоторое время мне обязательно нужно перекусить, – сказал он Тугунину. – Где это вы шляетесь до такой поры, или у вас тоже работа – гляди в оба, не то потом не та будет проба?
Тугунин повесил плащ на плечики и закрыл шкаф.
– Женщины, – сказал он. – Не работа, а женщины.
– Ага, вы не теряетесь, – кусая батон и отхлебывая прямо из бутылки, с похвалою в голосе сказал сосед. – Ну и что же – знаете, любопытство, но не хотите, не отвечайте, – удачно?
Момент был – лучше не надо: старик прямо сам напрашивался. Судя по всему, он бы не отказал: такой шустрый, шебутной, рубаха-парень старик. Посмотрел бы уж часок телевизор в холле.
Тугунин уже открыл было рот – и вдруг понял, что не сделает этого. Было что-то в выражении этих ее трогательно раскосых глаз, в том, как она пыталась убрать и не убрала руку из-под его руки в кафе, как она отвечала ему на его поцелуи, – было что-то во всем этом такое, из-за чего он не мог унизить ее просьбой к старику, пусть она об этом не будет даже и знать.
– Я вернусь сейчас, – сказал он соседу вместо ответа на его вопрос.
Тугунин поднялся на промежуточную лестничную площадку между этажами, встал там и закурил. Он простоял десять минут, пятнадцать, двадцать – она не появлялась.
"Ч-черт!.. Унизить испугался, – с насмешкой над собой подумалось ему. – А почему она, в самом деле, должна вообще прийти… Не придет".
Но все же он вынул еще одну сигарету и снова закурил. И когда уже докуривал ее, вверху раздались шаги. Он взглянул – это была она.
Она переоделась, была сейчас в легком темно-красном платье, закрывавшем колени, грудь открыта, и он, глядя, как она спускается к нему, улыбаясь ему недоуменной радостной улыбкой, заметил с удивлением – только сейчас, – что она, пожалуй, красива.
– Я виноват, – сказал он, беря ее руку в свою и тут же отпуская, чтобы не увидели коридорные ни с его, ни с ее этажей. – Я виноват, я поторопился – приглашение отменяется…
4
В дверь снова постучали. Постучали кулаком, изо всей силы, с властной, грубой требовательностью. Стучали уже в третий раз, каждый раз с интервалами минут в пятнадцать, и сейчас, показалось Тугунину, решили достучаться.
Он отбросил одеяло, вскочил, всунул ноги в брюки, застегнул наскоро пуговицу на поясе и повернул ключ в замке.
У номера, в белом чистом фартуке, стояла горничная.
– Чего не открываете, убираться же надо! – сказала она, делая движение оттеснить Тугунина и пройти в номер. В руках у нее было ведро со шваброй, на полу, у ног, стоял пылесос.
– Я сплю! – загораживая ей проход, чуть ли не по раздельности каждый звук, выговорил он. – Что вы рветесь? Высплюсь – тогда и убирайтесь!
Он захлопнул дверь, повернул ключ и, сняв брюки, снова лег.
– А я испугалась, – прижимаясь к нему, с коротким смешком сказала Юля. – Господи, думаю, ну все. Выселят еще. Или вдруг на работу сообщат.
Тугунин засмеялся, притискивая ее к себе и гладя плечо – кожа на теле у нее тоже была гладкая и чистая, у него крутилось в голове старое, затасканное слово – атласная.
– Ох уж трусиха. Если что, трояк коридорной в лапу – и все в порядке.
– Да? – спросила она, показалось ему, с некоторой обидой.
– Да, – ответил он.
– А откуда ты знаешь?
– Что знаю?
– Ну что трояк – и все в порядке?
Тугунин хмыкнул.
– Да это известное дело.
– Ты так уже делал, да?
– Нет, в книге прочитал. В книге ведь плохого не посоветуют?
– М-м… – с преувеличенностью простонала она, приподнялась и больно надавила ему кулачком на подбородок. – Гад такой. Умеешь соблазнять женщин.
Тугунин, снова довольно хмыкнув, вывернулся из-под ее кулачка.
– Собственница, – сказал он, –ух ты, какая собственница…
Юля легла, уютно умащиваясь плечом у него под мышкой, устраивая голову на его груди, – она моментально, с какой-то радостной простотой обвыклась с ним, вся распахнулась ему навстречу с щенячьей азартной доверчивостью, ошеломив Тугунина, и от совершившейся близости с ней его затопляло сейчас давно забытой, когда-то лишь в юности случавшейся, теперь, пожалуй, заново открывшейся ему плавящей, разнимающей душу нежностью.
– Ух ты, какая собственница, – повторил он, не давая ей окончательно устроиться у себя на груди, целуя ее влажным, скользящим поцелуем в шею, за ухом, в ямку у ключицы, и она тут же отозвалась: руками, животом, коленями – всем телом проникая, впаиваясь в него, и опять Тугунин испытал то, давно с ним не происходившее – исчезновение тела, бесплотные мгновенья слияния с чужой душой, растворившейся в нем и растворившей в себе его.
"С гостиничной-то однодневкой!.." – с изумлением подумал он после, устало лежа с закрытыми глазами и стараясь не заснуть.
Все же он заснул. И проснулся от щекотанья в носу – она щекотала его шпилькой, вынутой из волос, сомкнув ее пружинистые концы.
– Эй, мсье! – с тем же возбужденно-веселым смешком сказала она открывшему глаза Тугунину. – Вы мировую классику читаете или нет?
– Что именно? – помаргивая и зевая в сторону, спросил он.
– Ну, скажем, Ги де Мопассана, роман "Жизнь".
– Настольная книга, – все еще зевая, отозвался он.
– Тогда вы должны знать, что женщины не очень любят спящих мужчин.
– В самом деле?
– В самом деле. Можно еще вспомнить "Тысячу иодну ночь". Там к одной царевне, или кем там она была – шахиня? – молодой человек на свидания приходил. Придет в беседку, наестся, ожидая ее, и уснет. И очень она сурово его за то покарала.
– И справедливо, да? – вспоминая ту ужасавшую в детстве своей непонятностью и жестокостью расправы над незадачливым влюбленным сказку, спросил Тугунин.
– Не гневи женщину, разгневанная женщина – страшна, – с мнимосерьезным лицом сказала Юля.
Она снова сделалась такой же, как вчера в кафе после того поцелуя, как уже была сегодня, когда тайно, улучив момент, пробралась к нему в номер мимо бдительно несущей свою вахту коридорной, и вновь в этом ее оживлении легко угадывалось старательно и неловко затушевываемое смущение.
"Ч– черт!.." – против воли опять пробормотал про себя Тугунин.