- Но ты же не сам, не по своей воле, оказался у них?
Бородин резко обернулся ко мне.
- Но это только сейчас так стали думать, тогда же этого вопроса не существовало. Был в плену. И точка. А как, почему оказался ты там - это мало кого интересовало. И потом, Старков своими показаниями так запутал все, что мне и доказать что-либо обратное было невозможно. По его показаниям выходило, что я намеренно загубил группу, что я еще до выхода на лед обрек ее на гибель своим неверием в успех перехода. Меня спросили: так ли было? Я ответил: да, я был против этого перехода по льду, потому что знал, чем он кончится. Мне тогда сказали: выходит, отказывался выполнять приказ командира. А знаете, что за это по закону военного времени? Я, конечно, знал…
Видишь, каким был тот разговор. По тому, как представил дело боцман, выходило, что именно я сорвал план возвращения нашей группы на Родину, оказания тем самым помощи другим, оставшимся на острове… И, понимаешь, некому было опровергнуть показания боцмана: товарищ мой Сорокин и матрос Лобанов умерли в лагере, капитан ничем не мог помочь делу, что-либо прояснить в нем: из-за долгой болезни у него как бы случился провал в памяти - что-то он помнил, но большей частью путал. Что показывала Надежда - не знаю, хотя, конечно, ее рассказ помог бы установить истину…
Перейдя поле, мы вышли на большак, обочины которого были усеяны яркими папахами татарника. Я подобрал оброненный кем-то прут и принялся ударять по крепкоголовым, мохнатым цветам. Шмели были явно недовольны моим вторжением в их владения, сердито, потревоженно гудя, они поднимались на воздух и начинали выжидающе кружить поодаль.
- А знаешь, что спасло и оправдало меня? - спросил Бородин. - Попытка завладеть пароходом, когда нас решили перегнать в Германию. Я же тебе говорил, с острова нас сняла немецкая подлодка. Месяца два нас мутызгали, не зная куда определить. Потом загнали в концлагерь Тромсе. Это в Норвегии. Надежду от нас отъединили, послали в лагерь для женщин, нас же, мужиков, поместили в один барак. Честно говоря, я боялся, что Старков ссучится, начнет прислуживать немцам. Показалось мне тогда, что имел он такое желание понравиться им. Трудно сказать, какие он себе планы строил, но видно было - хотелось ему судьбишку свою устроить поудобнее. В планах этих его присутствовала и Надя. Помню, как он пластался перед ней, особенно когда понял, что на взаимность немцев рассчитывать трудно, - посуди сам, какую ценность он мог представлять для них? Немцы знали, что она могла пригодиться им, во-первых, как специалист (в своих лагерях они тогда уже широко начали проводить всякие эксперименты на живых людях), во-вторых, как человек, знающий их язык.
Но Надежда от сотрудничества с немцами отказалась, о чем я узнал позже в лагере от наших людей, у которых информационная служба была поставлена крепко. Немцы пытались в качестве пробного шара "выкатить" к ней Старкова, который, видимо, уверил их, что сможет уговорить Надежду. Но у него ничего не вышло.
После лагеря, правда, на старушку стала похожа. Все сказалось - и кормежка, и переживания. Жизнь-то наша в лагере была несладкий. Пленные как мухи мерли. Что ни утро, смотришь, кого-либо за ноги к выходу поволокли. А в лагере этом нам пришлось прокантоваться с июля сорок третьего по февраль сорок пятого, похоронив там Сорокина и Лобанова. Не выдержали ребята ни работы, ни харчей.
Совсем люто мне стало, как один остался, но вскоре познакомился с надежными товарищами и вроде бы духом воспрянул. Стал я крепко за этих товарищей держаться. От них и узнавал все новости, что в мире творится, как там война идет. Новости все эти товарищи в свою очередь узнавали через других людей, что были на воле, через норвежских граждан.
И узнали мы, что дела немцев в том же Тромсе, норвежском городе, плохи. Немцы спешно минируют свой порт, а значит, собираются, бежать. А следом за этой новостью и другую получили - союзная авиация в самой гавани потопила "Тирпиц". От таких вестей мы прямо повеселели, стали ждать перемен и в нашей лагерной жизни. А вскоре и слух просочился: в самое ближайшее время нам придется переменить место жительства, нас якобы собираются перебросить в Германию для работы на одном из заводов. Как узнали наши товарищи, что перевозить нас будут морем, так и решили, не худо бы завладеть этой посудиной. Ступив на борт парохода, мы держали в уме кое-какой план, в который, как будущий рулевой, я был посвящен. По этому плану должны мы были разоружить команду, для чего один из нас должен был незаметно пробраться в трюм, соседний с нашим, где, знали, лежало оружие. Я вызвался на это дело. План наш удался. Мы потихоньку завладели оружием, отличными немецкими пистолетами. А в Зунде, когда пароход шел фиордами, мы разоружили команду. Я встал к рулю. Одних послали в кочегарку, других - в машинное отделение. На мостик взошел наш капитан, который после долгой своей душевной болезни стал помаленьку возвращаться к жизни.
Но, обретя свободу, мы, видимо, излишне торопились. Потому-то уйти нам далеко не удалось. Там же, в фиордах, пароход наш наскочил на камни и пробил днище. Но все-таки несколько часов мы дышали воздухом свободы… И если бы, конечно, не те злополучные фиорды, мы бы пробились к своим. Я уже заметил, что камни встают у меня на пути в самое неподходящее время.
Голос Бородина дрогнул. Вышагивая рядом с ним, я следил за выражением его лица, но он упорно глядел в сторону, и я мог видеть лишь кончик его уха, прижатый серой кепкой, да часть загоревшей щеки, под которой быстро ходили желваки.
- Во время перестрелки, - хрипловато сказал Бородин, - когда отбивались от немецкого катера, мне и повредили руку, а на берегу, в тюремном лазарете, ее и отчекрыжили… Лежал в лазарете, думал, немцы всех нас, к побегу причастных, к стенке приставят, другим в назидание. Однако не случилось, крепко, видать, мы им были нужны. Как-никак на пароходе нас было около тысячи. А для немцев тогда самое пагубное время наступило. Своих рук на военных заводах не хватало, так что на нас, военнопленных, только и надежда была.
Мы вошли в Студеное. Посреди деревенской улицы лежали длинные вечерние тени от домов и деревьев.
- Бородин, - спросил я. - А с Надеждой ты когда последний раз виделся?
- Как освободили нас из концлагеря Лелегаммер. Потом, через полгода, снова встретились, уже в России, когда с каждого из нас показания снимали. Нас тогда троих вызывали - Надю, Старкова и меня. Капитан в это время был во Владивостоке, но и его там, должно быть, тоже навещали, хотя по части островной жизни он был плохим рассказчиком. Так что все карты оказались в руках Старкова. Ну он и старался метать, как ему выгоднее.
- А что же Надежда? - спросил я. - Разве она не могла…
- Честно говоря, я и сам не раз задумывался над этим. Порой даже осуждал ее. Не могла ведь она не знать, не чувствовать, что за человек этот Старков. Не могла же она действительно поверить в то, что, посылая нас на лед, Старков вершит благое дело. Много неизвестных вопросов осталось, потому так и хочется свидеться с ней. Ты вот спросил - отчего, мол, Надежда - там, где нужно это было, - слово за меня не сказала. А может, она что и говорила, да ведь ее слова-то могли и не взять в толк. Ведь и на нее тоже пятно легло. Родители ее в оккупации оказались. И кто-то из них будто даже работал у немцев.
- Ясно! Скажи, а Старкова-то как сюда, в Студеное, занесло? Разве он не знал, что ты тут?
- Может, и не знал. Мир, сам знаешь, тесен. Я его не расспрашивал, почему он наше Студеное выбрал, но так-то, конечно, догадываюсь. Хотя все, может, и дело случая. Тут ведь как у него получилось? Полина - жена его нынешняя - от колхоза на лесозаготовку в Архангельскую область ездила, а он там, кажись, в эту пору сельмагом заведовал. Там и познакомились. Ну и прикатил сюда, следом за Полей. До растраты в райцентре конторой кожживсырье заведовал. А после сюда вот перебрался. Учетчиком на машинном дворе сейчас. Как-то лет семь назад приходил мировую выпить. Выпили, да толку! О том, что делаешь, - раньше нужно думать, а не тогда, когда дело сделано. Э, да что теперь говорить, - невесело усмехнулся Бородин.
XVIII
Под вечер, когда уже деревню начали обволакивать легкие сумерки и по главной улице, густо пыля, тяжело и устало прошли меланхоличные коровы, которых торопливо разбирали по дворам заждавшиеся хозяйки, в дом к Бородину пожаловал Старков. Бородин в удивлении уставился на него. "С чего это его принесло?" - подумал я.
- Здорово вам! - сказал он, встав у двери, загородив ее спиной.
- Привет, - отозвался хозяин, не выказывая особой радости.
- Я к тебе!
- Чем могу служить? - отозвался Бородин, кивком указывая на табурет в углу.
Гость сел, погладил широкой загоревшей ладонью поочередно оба колена:
- Я вот к тебе по какому делу. - Он мельком взглянул на меня, затем вновь перевел глаза на хозяина. - Решил сняться с якоря.
- Это чего ж так? - усмехнулся Бородин.
- Да, чую, житья мне тут теперь не будет. Ты же знаешь, каков Сторосов.
- Знаю. Мужик как мужик.
- Не скажи, - возразил Старков.
- Хочешь сказать - злопамятный. Но я за ним такого не наблюдал. Вот забубенный - это другое дело.
- Но все равно, раз так случилось - теперь пойдет цеплять. Уж лучше подобру-поздорову разойтись. К тому же зовут в Донбасс. У меня там брат двоюродный в Макеевке начальником шахты. Уж, думаю, как-нибудь с квартирой поможет. А пока у него на даче поживем. У него дача зимняя, теплая. У нас таких домов в деревне нет, как у него - дача, - восхищенно сказал Старков.
- Так что же, ты у него будешь за главного садовника, - не удержался, чтобы не подковырнуть, Бородин.
- А чего же не помочь, не чужой все-таки человек, - не понял иронии Старков.
- Ясно, ясно, - сказал в раздумье мой хозяин. - И когда же ты надумал ехать?
- Да на следующей неделе.
- Отчего же так скоро? - удивился Бородин.
- А чего тянуть! Через месяц парню в школу. Надо успеть все оформить. Там не как у нас, все заранее делают. Опять же, Полине надо работу подыскать. Сам знаешь, под лежачий камень вода не течет.
- Это так, - согласился Бородин. - Но у тебя же тут дом, сад. За неделю покупателя вряд ли сыщешь.
- Да я и не буду торопиться. Покупателя на корову нашел. А все там остальное из сада-огорода по осени приеду - уберу. Я тебя вот о чем попросить хочу, - Старков покашлял в кулак, - если тебе, конечно, не в тягость, присмотри за домом.
"Ну и ну", - подумал я, ожидая, что ответит мой хозяин.
- Это как же, сторожем возле сидеть? - спросил Бородин.
- Скажешь тоже, - деланно рассмеялся Старков. - Хоть изредка будешь заглядывать, и то хорошо. Мне кроме тебя и попросить некого.
- Стало быть, доверяешь?
Вопрос Бородина имел потаенный смысл, и Старков, как показалось мне, насторожился.
Наступила тишина.
- Кому ж еще доверять, если не тебе, - нарушил неловкое молчание Старков.
Я видели что шея и лицо его порозовели.
- Как-никак сколько лет знаем друг друга. Подумать страшно. - Старков перевел взгляд за окно.
- Вот именно, - согласился Бородин.
- Мы на севере жизни друг другу доверяли. А тут какая-то хата. Э, господи!
Слова Старкова прозвучали излишне театрально.
Бородин как-то недобро повел плечами, нервно прошелся по комнате, остановился напротив Старкова.
Снова наступила тишина. Я чувствовал: что-то сейчас произойдет. Бородин дышал шумно, грудь его в белой льняной рубахе поднималась высоко. Он волновался, то и дело оглаживая пустой рукав, заколотый крупной английской булавкой.
- Старков, - сказал наконец Бородин, поворачивая свое возбужденное, закрасневшее от прихлынувшей крови лицо, - этот товарищ - журналист. Приехал по моей просьбе из Мурманска, где, помнишь, был приписан наш "Декабрист".
Старков быстро, словно фотограф на съемке, окинул меня взглядом и опустил голову. Во всей его осевшей, плотной фигуре была покорность.
- Я ему все про остров рассказал. Товарищ, видимо, и к тебе еще придет. Так ты тоже помоги ему разобраться в той нашей истории.
Старков кивнул, продолжая сидеть понуро.
В сенях раздался шум. По быстрым скачущим шагам я догадался, что вернулась жена Бородина. Мы переглянулись, Старков поспешно поднялся.
Бородина, словно подталкиваемая кем-то, вскочила на порог, быстрыми юркими глазами оглядела кухню.
- Козы по огороду разгуливают. А они тут посиделки устроили.
Бородин поморщился. И, не говоря ни слова, вышел во двор. Мы - следом. Старков буркнул что-то на прощание и широко, хотя и пришаркивая, пошел к себе. Деревенская улица была пустынна. Хозяйки были заняты дойкой коров, приготовлением ужина, и жизнь на вечерней улице обещала возобновиться часом позже, когда хозяйки, управившись со своими делами, выйдут на завалинки и скамейки, а парни и девчата, громко перекликаясь, пойдут в бригадный клуб, если, конечно, Федя-киномеханик, мотающийся без устали меж деревнями своего куста, привезет новую картину.
Сумерки становились гуще, скрывая поначалу дальние дома, затем подступая к ближним. Была такая минута, когда казалось, будто вся деревня впала в короткое забытье, когда вокруг все стало немо и глухо. Но потом, с огнями, все это, на время потерянное, вновь начало возвращаться в деревню. Снова, и уже крепче, запахло огуречником, мятой, молодыми яблоками, послышались знакомые звуки - многоголосые стенания кузнечиков, шумные вздохи коров за стенами сараев, ленивый перебрех собак вдоль деревни, шуршание в траве юрких ящериц, далекий крик перепелок во ржи.
Я пошел вдоль деревни, чувствуя в душе отраду и легкую сладкую грусть, чувствуя свою неразрывность, слитность со всем этим миром, со всеми его запахами и шорохами, со всем, что живет и дышит под этой старой, но ясной луной.
XIX
Районное отделение милиции находилось в центре поселка, в одноэтажном, далеко уже не новом деревянном доме в пять окон. Обычный дом. От соседних он отличался разве что высоким, крепким дощатым забором, опоясывавшим дом позади. За этим забором виднелась новая шиферная крыша и почти под самой крышей - окна, забранные с боков и снизу в виде корзинки досками.
В палисаднике под окнами милиции, между двух клумб с маргаритками, стоял на земле, на тяжелой станине, чугунный, изящный лев. Выражение его добродушной морды было мечтательным. И вряд ли кого мог устрашить этот лев.
Я прошел в темный, прохладный коридор. Одна из длинных стен коридора, в углу которой стоял на табурете бачок с питьевой водой, была занята серией плакатов о мирных подвигах наших повседневных защитников, другая стена была отдана под объявления о приеме в милицейские школы…
Я не знал, к кому мне следует обратиться. Открыл одну дверь, но комнатка, середину которой занимал массивный дубовый стол, была пуста. Пустой была и вторая, соседняя, такая же маленькая комнатушка.
Я подумал, что, пожалуй, неудобно бродить одному по кабинетам такого сурового учреждения, и покашлял, в надежде, что кто-нибудь отзовется.
В коридор тут же выглянул молодой сержант. Завидев незнакомого, поспешил придать себе должный вид. По его чрезмерной серьезности я понял: объясняться с ним придется долго и потому, неожиданно для самого себя, спросил, на месте ли начальник. На месте - ответил сержант, уточнив вначале, по какому делу он мне нужен. По очень важному, ответил я. Сержант какое-то время раздумывал, разглядывая меня, прикидывая, видимо, настолько ли это серьезное дело, чтобы тревожить начальника, затем скрылся за дверью. И через минуту позвал меня.
В милиции мне приходилось бывать редко, и, войдя в кабинет начальника, я невольно растерялся.
- Слушаю! - сказал начальник. В его голосе я услышал готовность выслушать все, что угодно.
Я решил, что необходимо представиться, и вытащил свое корреспондентское удостоверение.
Майор внимательно поочередно посмотрел то в удостоверение, то на меня и, найдя все верным, вернул.
- Слушаю вас, товарищ Володин, - сказал он.
Я объяснил начальнику, что мне нужно, чувствуя, что говорю много лишнего, не относящегося непосредственно к делу, но зная и то, что, пожалуй, без этого лишнего не обойтись, что нужно заинтересовать и самого начальника милиции, от которого, как я догадывался, зависело немалое.
- Понял вас, - сказал он, как только я закончил свое объяснение.
Майор вытащил из черного пластмассового стакана на углу стола неровно заточенный толстый цветной карандаш и постучал им о синее сукно стола.
- Пишите заявление. Самое обычное заявление на простой розыск. Будем искать вашу даму. Как там ее?
- Найдич, - подсказал я.
- Будем искать эту самую Найдич. Скоро не обещаем. Как начальник паспортного стола вернется - она у нас на сессии в институте, - так мы за поиски этой дамы и примемся. А пока пишите заявление.
Майор решительно прихлопнул ладонью по столу.
- И долго будет идти розыск?
- Как пойдет, - уклончиво ответил майор. - Может, месяц, а может, и год.
- Хотелось бы побыстрее!
- А это и от вас будет зависеть, - сказал начальник. И, видя мое удивление, пояснил: - Чем больше данных о ней сообщите, тем скорее найдем.
Майор пояснил, что необходимо указать мне: год и место рождения, последнее место жительства, ближайших родственников, родственников по мужу… Ничего этого я, конечно, не знал и знать не мог. Не был уверен, что и Бородин смог бы ответить на эти вопросы…
Начальник милиции, видимо довольный тем впечатлением, что произвели на меня его слова, улыбнулся всем лицом, обнажив оба ряда крепких здоровых зубов.
Видя мою нерешительность, майор пояснил:
- Заявление можно написать в произвольной форме, - кому - от кого. И затем далее обо всем, что вас интересует.
Бородин говорил мне, что Найдич Надежда Карповна жила раньше в Гомеле. Об этом я и написал в своем заявлении.
- Конечно мало, - сказал майор, бегло пробежав мое заявление, - но зацепка уже есть.
Взяв красный карандаш, он быстро начеркал в левом углу: Нач. пасп. ст. Прошу начать розыск.
Я вздохнул с облегчением, будто сделал очень большое и важное дело.
Провожая меня к двери, майор стал жаловаться на то, что функции милиции так обширны и с него за столь многое спрашивают, что порой и не знаешь, за какое дело в первую очередь браться.
Я выразил свое сочувствие майору. На прощание мы потрясли друг другу руки, и я вышел на улицу. Впереди виднелась чайная. С огромной - белым по зеленому - вывеской.
Была та самая пора, когда солнце, перевалив за половину, уже не поддает жару, но жар этот теперь сам по себе исходит, испаряется от железных крыш, от стен домов, от булыжника, от всего того, что день-деньской лежит и стоит под солнцем.
Из открытой настежь двери столовой несло поджаренным луком, подсолнечным маслом и другими дурманящими запахами кухни. У буфетной стойки толпились мужчины. Пиво летом в районной чайной всегда праздник. Я тоже занял очередь в буфет и, получив свою кружку пива, сел к окну за свободный столик. У меня были свежие газеты, и, не спеша потягивая пиво, я стал просматривать их.
- Можно присесть к вам?
Я отложил газету и увидел Старкова. Обе его руки были заняты кружками с пивом. Старков поставил их на стол, стянул с головы синий суконный картуз и, кивнув на полдюжину кружек, сказал:
- Самое времечко пивка полить.