Так вот, добрались мы до своего домика, осмотрели его как следует и решили, что в нем, в этом домике, зиму выдюжим. Вымели из дома мусор, вымыли полы и, уложив тяжелобольных, принялись за ремонт. Ребята в большинстве своем были палубными матросами и потому по плотницкой части умели. Домик был невелик. Когда-то, видимо, в нем зимовали норвежские полярники. Об этом мы догадались по пустым консервным банкам за домом, аккуратно уложенным, штабелем. Судя по количеству этих банок, а было их, должно быть, не меньше полтысячи штук, предшественники наши прожили тут немало времени. Да и зарубки на притолоке - видимо, каждый день делалась новая зарубка - подтверждали это наше предположение. В перерыве между нами и норвежцами - а, как мы установили, были эти норвежцы здесь лет десять тому назад, не меньше, - в домике этом никто не жил. Ну, а знаешь, дом без хозяина - сирота. Бревна поросли мохом, подгнили, пришлось заново перебирать их. Паклей, ее в пристройке мы нашли целый тюк, заделали щели. Сарайчик был, мы его сломали, пустили на обшивку стен. Так что домик у нас получился совсем даже неплохой. Из жестянок смастерили печку. У теплой стены в два яруса - соорудили нары.
Самое славное время, скажу тебе, для нас наступало, когда мы начинали топить нашу печку. Гудит, поет, мурлычет, как живая, наша печурка, тепло по нашему тесному кубрику гонит. Печурку свою из экономии топили мы раз в сутки, на сон грядущий. Лежишь на нарах, и волны теплые тебя окутывают, обмывают. С печуркой мы смогли и банные дни устраивать - два раза в месяц. Наберем снега, растопим. И худо-бедно, смотришь, а помылись. Никак нельзя было опускаться нам. Ибо запаршивевший человек уже и не человек. В нем больше скотского, чем людского. Даже и поступками его начинают руководить какие-то звериные инстинкты. Но это, быть может, сейчас так складно об этом думается. Тогда мысли-то попроще были… Мы не рассуждали о своей жизни, мы дрались за нее.
Из оружия, которое имелось на нашем транспорте и которое захватили мы с собой, самым почитаемым была у нас боевая трехлинеечка, образца тысяча восемьсот девяносто третьего года. Хоть и старомодная, но надежная, добрая штука, должен тебе заявить. А в нашем деле она была прямо-таки незаменимой. Стали мы охотиться на белых медведей, которые с приходом льдов стали иногда появляться на нашем острове. Медведям этим белым я бы памятник поставил, потому что благодаря им мы и продержались. Кроме найденного мешка муки, у нас ведь ничего не было. А с медвежатины мы и поокрепли малость. Бодрее ходить стали.
Патроны на охоту Старков нам отпускал по счету. Надо было суметь свалить медведя с первого выстрела. Но где там, такую махину. Обойму истратишь, пока его на землю уложишь. Да и не всегда попадешь. Он, белый медведь, хоть и зверь полярный, дикий, но тоже, видимо, понимает: если в руках у двуногого противника железная сверкающая огнем штучка, то, значит, нужно держаться от него подальше. Это в первые дни медведи были дуроломами, к нашему домику спешили, а впоследствии нам пришлось походить за ними.
Белый медведь обычно сам первым никогда не нападет. Но однажды мне все ж пришлось натерпеться страху. Сидел я в засаде, ждал медведя и никак не думал, что зайдет он сзади. Проглядел я его белую шкуру на белом снегу. Хорошо, что хоть он догадался голос подать. Обернулся я - батюшки, он словно айсберг надо мной. Я винтовку ему прямо в пасть сунул, нажал спусковой крючок, ожидая выстрела, а она, моя спасительница, молчит как немая. А медведь уже из рук моих винтовку рвет. Не знаю, как и удержал, как успел перехватить ее поудобней и шмякнуть ему меж глаз, в самое его хрюкало. Винтовка моя от сильного удара разрядилась. Это, может, и спасло меня, потому что медведь с испугу, со всех ног рванулся прочь, давая мне возможность передернуть затвор. Послал я ему пулю вдогонку, но не свалил, лишь шубу порвал.
XV
Поокрепли мы с медвежатины, пришли немного в себя. И начали думать, как быть дальше. Помощи с материка, где, видимо, считали нас уже давно погибшими, ждать не приходилось. Так что оставалось надеяться на себя.
Времени у нас было в достатке, и мы решили как следует изучить остров. В теплые дни, собравшись кучкой, обходили свои владения. В одну из таких вылазок, ко всеобщей радости, я обнаружил на северной части острова две старые рыбацкие шлюпки, видимо также принадлежавшие норвежским полярникам. Одна из лодок была совсем никудышная, но вторая все же на что-то годилась. Прикинув, мы решили, что из этих двух посудин можно сработать неплохое суденышко, на котором с приходом весны, по чистой воде, можно попытаться выгрести на материк, к своим.
Мы оттащили обе эти лодочки подальше от берега, огородив, обложив их со всех сторон камнями.
Вернувшись домой, мы доложили Старкову о своей находке и о том плане, который созрел у нас в связи с находкой.
- Это все хорошо, - согласился Старков, - но до весны слишком долго ждать. К этому времени мы все успеем тут от цинги передохнуть. Будем пробиваться на материк по льдам. Лед крепкий, стоять будет еще долго, до самого мая, а за три месяца, даже если будем продвигаться потихоньку, помаленьку, к людям все-таки выберемся.
Предложение Старкова меня сразу же насторожило. Идти по льду, будь он сплошняком, конечно, можно было, но ведь этот лед постоянно находится в движении. Пойдешь по льдам, и неизвестно еще, куда придешь, потому что между этими льдами и тем далеким берегом может не быть спайки. Я высказал все, что думал об этом, встречном плане Старкова, предлагая остановиться на нашем, как более разумном, стараясь убедить его, Старкова, в том, что рисковать сейчас ни к чему, что всем нам нужно поднабраться сил, хорошенько продумать план шлюпочного перехода, подготовив тем временем саму шлюпку.
Старков настаивал на своем, и в голосе его отчетливо слышались командирские нотки.
Я пытался доказать неразумность предстоящего перехода по льду, но Старков заявил, что я трус и деморализую личный состав, и мое поведение надо рассматривать только как трусость. По возвращении на материк со мной, мол, будет особый разговор. Надо же, как всё выстроил, гад!
Услышав такое обвинение, многие из наших ребят заволновались, я ждал, что они подадут свой голос, как-то рассудят нас, но, видимо, два месяца жизни на острове, одичалость и тоска по материку все же сказались. Прошел старковский план. За меня попытался заступиться мой товарищ Сорокин, какие-то слова замолвила Надя, стараясь, однако, не смотреть в мою сторону. Мне было не по себе. Слабые попытки Сорокина и Нади ничего не могли изменить.
Я вынужден был подчиниться приказу, хотя чувствовал всю нелепость, неразумность его.
На сборы нам была дана неделя. За этот срок мы должны были подготовить все снаряжение, надлежало также сколотить трое санок, выстрогать посохи, заготовить в дорогу медвежатины.
Мы принялись за работу. Санки сладили добрые, расщепив на полозья найденный у полярников рассохшийся дубовый бочонок, обив те полозья жестью, употребив на это консервные банки. Приготовили для похода и двух медведушек, хорошо разделав и посолив их.
Одна деталь удивила меня во все время нашей подготовки. Старков ни разу не высказал к нашим сборам никакого интереса. Это казалось более чем странным. Инициатор, а стоит в стороне! "Уж не собирается ли он остаться тут на острове?" - закралась неожиданная мысль. Подозрение это усилилось тем, что на наших глазах Старков стал усиленно хромать, с каждым днем все сильнее припадая на правую ногу, корча на лице своем боль, показывая, как трудно дается ему всякий шаг.
Я отозвал как-то Надежду, поинтересовался у нее, что с ним, но она неопределенно пожала плечами, сказав, что Старков жалуется на страшные боли в суставах, но, говоря все это, опять-таки старалась не смотреть мне в глаза. Сердцем я уже чувствовал, что она отдаляется от меня, но не знал, что сделать, как удержать ее. Во время этого разговора с ней мне даже мысль нехорошая пришла: уж не подговорил ли Старков Надежду, уж не запугал ли ее чем?
За день как нам выйти Старков сказал, что из-за болезни, и это перед всеми нами засвидетельствовала Надя, он не может идти вместе с нами по льдам, и потому останется здесь на острове. Вместе с ним останутся - все слабые, то есть капитан, матросы Федоров, Клевцов и для присмотра за больными судовой врач - Найдич. Старков сказал, что старшим группы назначаюсь я, что все теперь будет зависеть только от нас, что остающиеся здесь, на острове, желают нам счастливого пути и терпеливо будут ждать помощи с материка. Говорил Старков таким тоном, словно не сомневался в том, что мы доберемся до материка. А у меня холодело все внутри, когда я окидывал нашу группу, когда представлял себе то безмерное, безмолвное пространство, которое нам предстояло преодолеть. Я-то знал, что ждет нас. И Старков понимал это, конечно, не хуже меня. Самое обидное, что я должен был исполнять приказ, с которым не был согласен.
Будь в своем уме капитан, этого идиотского приказа, конечно, никогда бы не последовало. Но капитан был вне игры. И Старков по праву старшего вершил делами. Мне ничего не оставалось, как молча подчиниться. Не мог же показаться своим ребятам трусом. Где, наконец, наша не пропадала!
Утром мы еще раз проверили снаряжение, покрепче увязали на санях палатку и двинулись в путь. Уходили мы впятером, пятеро нас провожало, вернее, четверо, потому что капитану вновь стало плохо и он не смог подняться и выйти из домика. Я обнялся с Федоровым и Клевцовым, пожал руку Надежде, издалека кивнул Старкову.
Перед уходом мне хотелось перекинуться несколькими словами с Надей, но все никак не удавалось. Кто-нибудь да мешал нам. Старков, так тот вовсе не спускал глаз с Надежды, следя за каждым ее движением, чутко ловя каждое ее слово, прислушиваясь усиленно к тому, о чем заговаривали с нею другие.
Я смотрел на Надю, стараясь уяснить себе, что же все-таки произошло, что случилось, чем объяснить ее такое странное отношение ко мне. Терялся в различных догадках, строил всякие предположения, связывая их со временем нашего суточного отсутствия в лагере, когда, должно быть, и случился между Надеждой и Старковым какой-то разговор, произошло какое-то объяснение. Я не видел, чтобы она как-то резко, в лучшую сторону, изменила свое отношение к боцману, но ее внезапное охлаждение ко мне наводило на мысль, что тот стал более интересен ей. А может быть, я не прав, может, мне это только кажется? И равнодушие Надежды ко мне - не больше того, как усталость от потерь, от всего этого жестокого однообразия нашей жизни, от этих угрюмых камней, от наших постных унылых рож? Ну, конечно же, конечно, это так, старался убедить я себя.
И вот теперь, покидая остров, мне хотелось хотя бы напоследок перехватить ее взгляд, прочитать какой-либо ответ в ее глазах, но она упорно избегала моего взгляда. Но все же дрогнуло ее сердце. Уже взяв в руки постромки, я поймал ее, как мне показалось, тревожный взгляд. "Прощай, Надежда", - крикнул я, и мы тронулись прочь с острова. Я ни разу не оглянулся назад, чтобы не бередить душу. Впереди была долгая и нелегкая дорога. И нам в первую очередь нужно было думать о ней, а не о том, что оставляли мы позади себя…
XVI
Дорога по льду нам не далась. На вторые сутки мы встретили разводья. Они были так широки, что пришлось пойти в обход, подыскивая более удобное место для перехода. Как ни осторожничали мы там, во льдах, а от беды уйти все же не удалось. Потеряли двух своих товарищей - Новикова и Двуреченского. Новиков в полынью провалился, Двуреченский, спасая его, следом угодил. И мы-то, как на грех, ничем не могли помочь ребятам.
Так, впустую, проплутав четверо суток по льдам, мы и вернулись назад, но только уже втроем: Сорокин, Лобанов и я. В лагере тоже были потери - от воспаления легких умер матрос Клевцов. Старкова же мы, как ни странно, застали в полном здравии. От прежней болезни и следа не осталось.
Старков, видимо, никак не ожидал нас. Он прямо-таки растерялся, завидев нас троих. В этих чертовых льдах мы обтрепались вконец, словно провели там не четыре, а все сорок четыре дня.
- Что же, - словно зовя на мировую, сказал Старков, - придется ждать весны.
Но мира, однако, между нами не получилось. Я бы, наверное, смог ему простить Надежду, но Двуреченского и Новикова простить не мог. И он, конечно, чувствовал это, знал, что я для него враг номер один, что долго нам друг возле друга оставаться нельзя, иначе будет худо.
Слава богу, у меня было занятие - шлюпка, которая и занимала все мое время. Возле этой шлюпки я и пропадал днями, взяв себе в помощники товарища своего Сорокина, да еще Лобанова с Федоровым. Последний, правда, недолго был с нами. Хотя он ни разу не заикался нам о своей болезни, но видели мы, что худо ему и тает он прямо на глазах. Федоров и сам не знал, что с ним. Утром как-то окликнули его, а он не отзывается, подошли, потормошили - мертвый…
Дело между тем потихоньку двигалось к весне. В марте еще держались крепкие морозы, но уже появилось над горизонтом солнце. Пришел конец полярной ночи. Жизнь с приходом весны, тепла пошла веселее.
Шлюпка у нас ладилась. И тех двух месяцев, которыми мы располагали впереди до чистой воды, вполне хватало, чтобы полностью закончить ее. Этой шлюпкой, можно сказать, мы только и жили.
А весна уже щекотала ноздри. Я часто вспоминал свою деревню, представлял, как хорошо сейчас там, какой плотный долгий туман держится по утрам меж хатами, как домовито и серьезно устраиваются в старых ветлах за колхозной конюшней грачи. Мать часто вспоминал, представлял, как выжидает она почтальона, надеясь на письмо. А от меня ни слуху ни духу… Видимо, эти беспокойные ожидания и укоротили ее жизнь. Она и умерла, так и не зная, где я и что со мной. В сорок четвертом, в апреле, ее похоронили, я же в Студеное лишь в августе сорок пятого попал. Годик бы ей подождать…
Мимо рощи, густо пыля, прокатил грузовик. Женщины, стоя в кузове, отчаянно горланили песню, слова которой трудно было разобрать за шумом мотора.
- На обеденную дойку бабы поехали, - пояснил Бородин. - Старкова баба там же. Ты знаешь, что я заметил, у хреновых мужиков бабы, как правило, хорошие. Вот и у Старкова тоже. Чем это объяснить?
Я не располагал подобными наблюдениями. И ничего не мог сказать Бородину. Мне не терпелось узнать, что же все-таки дальше было с ним, как ему с острова удалось выбраться.
Он же медлил, словно нарочно не замечая моего нетерпения. Сорвал травинку и стал пристально рассматривать на солнце, как бы пытаясь разгадать давнюю тайну, не дающую ему уже долгие годы покоя.
- Видишь, всюду жизнь, даже в этой травинке. И человеку это важно знать, чувствовать свою связь со всем миром… А на нашем острове одни сплошные камни были. Зимой и летом, как говорится, одним цветом, одинаково угрюмы. И знаешь, такая тоска порой брала. Хоть вой. Одна отрада - весной над нашим островом птицы появились. Чайки не чайки. Крикливые. Как начнут с утра звонить, будто деньги на камни сыплют.
XVII
- Да, - спохватился Бородин. - Незадолго до того, как нам уйти по льдам, над островом появился самолет. Мы не знали, что это за самолет - опознавательных знаков на нем не было, - но по конструкции догадывались, что он, по всей видимости, немецкий, и потому наблюдали за ним осторожно, стараясь ничем не выдать себя. Самолет тот покружил-покружил над островом, да и улетел ни с чем. Мы решили, что вряд ли он удовлетворится первым осмотром, прилетит еще, и, быть может, даже не один раз.
А вернувшись из своего неудачного похода по льдам, мы узнали, что самолет тот прилетал снова. Сказал это нам Федоров. Первый раз он сообщил это как новость, без вас, мол, к нам самолет прилетал, причем, сообщая это, Федоров мельком взглянул на Старкова, и я не мог не заметить этого хотя и быстрого, но испытующего взгляда.
Старков, видимо решив, что Федоров взглянул на него лишь затем, чтобы пригласить в свидетели, утвердительно кивнул.
Потом уже, когда мы возились у шлюпки, Федоров снова вспомнил про тот самолет, и некоторые подробности его рассказа показались мне интересными. Дело было, как рассказывал Федоров, так: на второй день после нашего ухода Старков взял винтовку и, уже не корчась от боли, а широко на всю ступню ступая, пошел за домик поохотиться на медведей. Следом за ним, по нужде, вышел и Федоров. В эту минуту как раз с наветренной стороны послышался стрекот самолета. Федоров крикнул Старкову, позвав его назад, в домик, но боцман даже не повернул головы, будто и не слышал. Он оставался стоять на открытом месте, в своей заметной на снегу черной одежде, разглядывая из-под руки самолет. И даже, как утверждал Федоров, замахал руками. Самолет сделал еще круг и качнул крыльями.
- Если был немец, - подытожил Федоров, - то, значит, нужно скоро ждать гостей. А в том, что это был немец, я не сомневаюсь. Когда самолет улетел, я спросил у боцмана, зачем он махал ему, ведь он тем самым выдал наше становище. А боцман ответил мне так: надоела, мол, вся эта мотня, скорее бы все кончалось. "Но если это немцы!" - крикнул я. "Ну и что?" - сказал он.
Рассказ Федорова меня озадачил. Не было оснований не верить ему, потому что Федоров всегда слыл за правдивого парня. Посоветовавшись между собой, мы решили смотреть в оба. Хотя подходы к нашему острову и были пока закрыты льдами, но всякое могло случиться.
И мы еще усерднее принялись за свою шлюпку. Заметив наше старание, боцман откровенно удивился: к чему такая спешка. Все равно, мол, раньше июня на такой галере не выгребешь, а до июня еще целых полтора месяца.
- Это уж точно, ждет гостей, - оживился Федоров, беспокойно поглядывая по сторонам.
И надо же такому случиться, - в это время, как нарочно, снова над нашим островом появился тот самый самолет без опознавательных знаков. Не знаю, в каком месте застал он боцмана, мы же поспешили забраться под шлюпку. Хотя, конечно, конспирация теперь была ни к чему. Боцмана, что называется, уже "засекли" и, разумеется, взяли наш остров на учет.
- Боюсь, что они нагрянут сюда раньше, чем мы снимемся с якоря, - предположил, тяжело дыша, Федоров.
В тот день он был, уже совсем плох. Но мы еще не знали, что это его последний день на нашей грешной земле. На следующее утро, как я тебе уже говорил, он умер…
Ну, а мы: Сорокин, Лобанов и я - решили нести дежурство по ночам, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. Но как ни старались, а все-таки просмотрели. Взяли они нас беззащитными, как щенят… Вот ведь в чем досада.
- Как же это случилось, Бородин?!
- А очень просто, - невесело усмехнулся он, поднимаясь с травы, отряхивая изрядно помятый пиджак. - Подошла подводная лодка, высадился десант. "Хенде хох!" - и мы, были таковы. Какое там сопротивление! Даже пальцем не успели пошевелить. Так все было неожиданно. Представляешь, на самой заре спящими на нарах взяли. Даже стыдно сейчас вспомнить. Как-никак моряки все-таки, а так дешево отдались.
Он перебросил пиджак через плечо, поднял ногой примятую траву под старой березой. Я взглянул на него и увидел, как тяжко ему вспоминать о случившемся.
- Понимаешь, - сказал он, ступая из тихо трепещущей березовой рощицы на простор поля, - все, решительно все по-другому могло быть.
- Что именно? - уточнил я.
- Да все! Жизнь сама! Если бы удалось уйти к своим, не пришлось бы узнать всего этого позора.
- Ты о плене? - уточнил я, вспомнив в эту минуту предостерегающую мягкую улыбку древнего Арона Моисеевича Певзнера - собирателя морских баталий, когда завел с ним разговор о "Декабристе".
- Да, о нем, - вздохнул Бородин.