Роман "Дом для внука" - многоплановое произведение о жизни колхозников, рабочих совхоза, специалистов, партийных и советских работников Средней Волги. Прослеживая судьбы своих героев, показывая их в острых драматических ситуациях, воскрешая события разных лет, автор исследует важные проблемы социального развития страны. За этот роман А. Жуков удостоен премии Союза писателей СССР за лучшее произведение о жизни современной советской деревни.
Опубликовано в "Роман-газете" № 19 (905) 1980.
Роман печатается с сокращениями.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 22
Часть третья 48
Анатолий Жуков 66
Примечания 67
Анатолий Жуков
Дом для внука
…третий ряд мыслей вертелся на вопросе о том, как сделать этот переход от старой жизни к новой.
Лев Толстой. Анна Каренина.
Часть первая
Со дна,
Со дна вскипает борозда!
Н. Благов
I
Яка Мытарин расстреливал своего любимого Сокола. Расстреливал за дело - за измену. Подвел пес в решительный момент, отступил, струсил.
- Мокрая курица ты, а не сокол, - говорил Яка, привязывая пса за кол огородного плетня. - Думаешь, меня ты обидел, да? Меня уж никто не может обидеть, ни одна скотина. Ты Мальву обидел, Вахмистра, предал ты их. - Яка оглянулся на собак: - Так я говорю, скоты?
Молодой волкодав Вахмистр поджал висящую переднюю лапу и потерся о сапог хозяина, поджарая гончая Мальва жалобно заскулила.
- Пошли вон! - рассердился Яка, подымая с земли хворостину.
Собаки обиженно затрусили к дому, часто оглядываясь на хозяина.
Яка разогнул широкую, как забор, спину, подержался за поясницу и пошел за ними, оставив у плетня одинокого Сокола. Пес кинулся вслед, но тут же упал, отброшенный веревкой. Вскочив, он попробовал освободиться от привязи, но петля затягивалась на шее с каждым рывком, и Сокол, понюхав пыльные лопухи и крепкий кол с ощеренной корой, к которому привязал его хозяин, коротко взвыл. Наверно, он чуял недоброе, не мог не почуять.
Утром, когда они вышли к горелому болоту и волчица выбежала прямо к Соколу, отвлекая его и давая скрыться молодым, Сокол растерялся и не бросился на нее. Он не знал страха и брал волков покрупнее этой, но эта была похожа скорее на собаку, чем на волчицу, и бежала к нему спокойно и мирно. Будто знакомая сучка бежала. Она даже хвостом вильнула ему - приветливо так, любовно. И Сокол не бросился. Только когда налетели его друзья, когда завизжала Мальва и выскочил из свалки Вахмистр с перекушенной лапой, Сокол опомнился. Но волчица крупными скачками уже уходила по горелому болоту, потом нырнула в лес и пропала. Хозяин выстрелил ей вслед, не достал и, отозвав Сокола, который хотел загладить свою вину и настичь волчицу, отругал его на глазах Мальвы и Вахмистра. Видно, хозяин не знал, что волчица была похожа на собаку. Когда они возвращались домой, он разговаривал только с хромавшим Вахмистром да ободранной Мальвой, которая всю дорогу зализывала бок. На Сокола он ни разу не взглянул.
И вот привязал к этому плетню.
Сокол тоскливо тявкнул и прислушался, Ему ответил глупый дворняга Чурбан, сидевший на цепи в соседском саду. Сад уже обобрали, яблок не было, а Чурбан все гремел цепью и лаял.
Но вот на тропке показался большой сутулый хозяин с ружьем в руке и трубкой во рту. Из трубки вился синий дымок, и Сокол, подняв морду, уловил крепкий знакомый запах.
Яка остановился в десятке шагов от Сокола, взломил старую курковку с облупившимся исцарапанным прикладом, вложил в правый ствол патрон с волчьей дробью. Дымок из трубки завивался ему в глаза, щекотал ноздри.
Сокол пристально следил за приготовлениями хозяина, шевелил настороженно хвостом и вдруг понял, метнулся, тявкнул в отчаянии.
- Стой! - крикнул Яка и выронил трубку изо рта. - Жалости хочешь, милости? Нету у нас никакой милости и жалости давно нет. Прощай! Резко отдало в плечо, Сокол подскочил, и медная бляха ошейника скрылась в шерсти, впилась в тело. Четыре года носил пес этот ошейник, носил честно, беспорочно.
Сокол дернулся еще раз и осел, повис на веревке.
Высоко привязал, догадался Яка, опуская ружье, коротко привязал.
Рыжая морда Сокола потемнела, он напряженно скреб задними лапами землю, а передние висели в воздухе и судорожно били по пыльным лопухам.
Яка заторопился к плетню, бросил ружье и дернул на себя кол с веревкой - он с треском сломался, и Сокол упал на траву. Он был еще жив и, дрожащий, пополз к хозяину. Из головы его били кровавые роднички, поливая жухлую осеннюю траву.
- Неужто правда это, Сокол? - забормотал Яка, падая на колени и не сводя глаз с умирающего любимца. - Неужто я так тебя, за здорово живешь, а? - Он наклонился к нему, протянул костлявые тяжелые руки. - Я же по-людски хотел, по-нашему, Сокол! Как же мне еще-то?
Сокол лизнул ему забрызганную кровью руку, застонал и уронил голову.
- Сокол! Что же ты? Погоди, Сокол!
Во дворе навзрыд залаяла Мальва, протяжно завыл Вахмистр.
- Яка собаку застрелил! - крикнул босоногий Тарзан, подглядывавший из-за дома, и стайка ребятишек выбежала к огороду.
- Правда, застрелил… Сокола!
- А вот его трубка. Дедушка Яков, ты потерял трубку.
- Глядите, плачет!
Яка, опираясь на ружье, Поднялся с колеи и долго поглядел на ребятишек. Был он сутулый сейчас, грозный Яка, и совсем нестрашный. Он, как маленький, шмыгал носом, глядел смирно, и по морщинистым небритым щекам его текли слезы. Наверно, ему было жалко Сокола. Мировой был пес, сильный, ни одной собаке не поддавался. И зачем он его убил? Сам плачет, а убил…
- Дедушка Яков, возьми трубку, - сказал Тарзан, выходя вперед.
- Трубку? - Яка вздохнул, вытер ладонью щеки, высморкался на землю. - Шкалик бы мне сейчас, ребятишки, четвертинку.
- Водки? Давай принесем. - Сметливый Тарзан недаром верховодил у ребятишек, он все схватывал первым и ничего не боялся.
- Денег-то нету у меня. Вы к Шатуновым сбегайте, скажите, завтра, мол, отдаст.
Ребятишки убежали, а Яка побрел домой за лопатой. Возвратившись, выкопал за плетнем яму и похоронил Сокола. Уж потом подумал, что надо бы снять шкуру, чего ей пропадать зря, но только махнул рукой. Пса не пожалел, а шкура - бог с ней, столько пропало, что лучше не думать.
Ребятишки денег достали, но водки в магазине им не дали, как не продавали им папирос, спичек и некоторых других товаров. Вездесущий Тарзан раздумывал, однако, недолго. Он догнал на улице совхозного сторожа Чернова, который шел на ферму, и все рассказал ему. Прошлой весной Тарзан видел их вместе, и ему показалось, что высокий зверобой Яка и коротконогий толстяк Чернов любят друг дружку. Пьяный Яка поругался тогда со своим сыном, колхозным зоотехником Мытариным, и грозился сбросить его вместе с мотоциклом в залив, а дядя Ваня Чернов увел его домой, и Яка послушался. Он страшный, Яка-то, им ребятишек пугают, когда они плачут, а Чернов дядя Ваня не испугался.
Чернов водки купил на свои деньги, и не четвертинку, а поллитру, но ребятишкам нести не дал, а пошел к Яке сам. Тарзану он поручил сбегать на ферму и сказать дежурной свинарке, что он на часок задержится.
Чернов не пошел бы к зверобою Яке, но зверобой сейчас был в горе, и кому же идти, как не старому другу. Положим, дружба их была давно, так давно, что вроде ее и не было, но опять же как-то неловко. Тарзан, неразумный мальчишка, Сеньки Хромкина пащенок, пожалел старика, а он, Чернов, степенный мужик, неглупый и в силе, не может. Ведь стыдно так-то? Вот и беда-то, что стыдно. Они ведь с Яшкой-то, бывало, вместе в козны играли, на вечерки к девкам вместе ходили, в гражданскую в одном эскадроне воевали, земли вспахали супрягом не одну десятину… Стыдно. Положим, не так уж и стыдно, если Яков все это забыл, на людей сердце держит, землю бросил, но опять же он человек, понять надо.
Яка жил в конце крайней улицы, за его домом уже не селились: неподалеку был залив волжского моря. У берега стояли четыре дуба, уцелевшие от старой дубравы, а чуть подальше, у самой воды, чернели на песке несколько лодок. Чернов предупреждающе постучал у крыльца сапогами - пыль вроде сбивал, - прокашлялся и толкнул сенную дверь. Дом у Яки был хоть и не большой, - зачем ему большой для двоих-то, - но зато новый, и сени срубовые, сосновые, просторные. Из-под сеней выглянули собаки, но их можно не бояться: умные собаки, деловые, в дом пустят, даже если и хозяина нет, а вот из дома - подумают.
Чернов оглядел в полусумраке сени - ружье на стене, патронташ, сумка; в углу кадка для капусты, покрытая фанерой, у единственного окошка - скобленый стол и табуретка. Ничего не прибавилось, не убавилось после новоселья. Потянул избяную дверь - тяжелая, петли скрипят.
- Можно, что ли?
Яка сидел за столом, подперев руками седую нечесаную голову, и не взглянул на вошедшего. Большая костлявая фигура заслоняла окно и казалась жутковатой в своем одиночестве.
- Можно? - переспросил настороженно Чернов.
- Зашел, не выгонять же.
Голос хриплый, серьезный. Однако, слава богу, мирный. Он мог бы и не ответить.
Чернов снял теплую шапку, потоптался у порога, подумал и снял плащ, завернув внутрь полу с выглядывающей из кармана "белой головкой". Успеется. Определить плащ догадался не на вешалку, где была чистая одежа, а на лосиные рога, рядом с телогрейкой хозяина. Мог бы и на вешалку, плащ новый, первый раз надел, да не в этом сейчас вся штука-то.
Разгладил усы, прокашлялся, потер как с морозу ладонями.
- Зачем? - спросил Яка, глянув на него исподлобья.
Чернов прошел на середину комнаты, поглядел на табуретку у стола. Теперь-то уж он не уйдет.
- Посадить бы не грех, а потом спрашивать.
- Садись, - сказал Яка равнодушно.
Чернов сел за стол, положил перед собой мохнатые рыжие кулаки. Сильно рыжие и густо мохнатые. По-уличному его так и звали Ванька Мохнатый. Но то давно было, Яка только помнит, а другие забыли. Другие вот уж скоро тридцать лет называют его Иваном Кирилловичем. Ведь сейчас не старая деревня, где и с кличкой проживешь, нынешнему крестьянину фамилия полагается, фамилия, имя и отчество. А не кличка для отклички.
- Ну? - спросил Яка.
Нестрого спросил, несердито, но привета нет. Чужой будто.
- На дежурство собрался, на ферму, - сказал Чернов, приглаживая ладонями рыжую голову.
Правда, не совсем рыжую теперь, а выцветшую и от обильной седины пепельную. - Собрался вот и подумал: дай загляну к Якову, понаведаю годка.
- Вроде бы не по пути, - сказал Яка.
- А это мы не знаем, Яков, когда по пути, когда нет. Иной раз ты вроде совсем в стороне, а иной раз - рядышком. Бывает, и кругаля дашь, а идешь.
- Не темни, знаю я тебя. Чего надо?
- Плохо, стало быть, знаешь, Яков. Ничего мне от тебя не надо, так пришел, посумерничать. Думал, у старых друзей и без дела дело найдется. Вспомни-ка, сколько всего у нас было.
- Было, да сплыло, не этим живем.
- Так-то оно так, но если подумать, и не эдак. Вот получил нонче аванс, плащ купил, обмыть бы не грех, а дома одна старуха, молодые в кино ушли. Есть, понятно, соседи, товарищи, но опять же не те они. Старое-то, оно, Яков, бо-ольшую власть над человеком имеет, тянет к себе.
- Ладно, - сказал Яка, - сиди. И не ври: не умеешь. За четыре года ты у меня три раза был. Тя-анет!
Но Чернов уже нес от порога "белоголовую", торжественно улыбался, прокашливался.
- Огурцов бы еще, Яков, солененьких бы. - Он знал, что кроме огурцов вряд ли найдется здесь какая закуска.
Яка хмуро поднялся из-за стола, сходил в чулан и принес блюдо с мокрыми солеными огурцами, хлеб и стаканы. Ломти хлеба уже зачерствели, но огурцы недавно из погреба, холодные еще. Видно, когда ребятишек послал, тогда и вынул. Ядреные, укропом пахнут, дубовым листом.
Выпили за встречу, похрустели огурцами.
- Сокола застрелил, - признался Яка, мягчея сердцем. - Застрелил вот, а жалко. Вроде бы напрасно это я, зря вроде. А?
Чернов поскреб затылок, сощурился, не ответил: пусть выговорится сам, успокоится, чего тут скажешь.
- Ползет он по траве, глядит на меня и меня же вроде бы жалеет… Руку лизнул напоследок… застонал по-человечьи. - Яка отвернулся, снял с гвоздя утиральник, высморкался. - И смелый ведь был, сильный, не боялся никогда, а тут сплошал. Не верится…
Лошадиное лицо Яки, исхлестанное крупными морщинами, подергивалось и кривилось, крупный горбатый, как кобель на косогоре, нос вспотел. Переживает мужик, думает. И глаза выпуклые, как шары, остановились в неподвижности.
- Бывает, - сказал Чернов и вспомнил рассказ Тарзана.
- Волчица эта - молодая, сволочь, хитрющая. Я недалеко был, видал все. Бежит к нему, хвостом - туда-сюда, вылитая собака, точь-в-точь овчарка, а он стоит и глядит на нее.
- Может, собака и была? В третьем годе с пасеки пропал щенок от овчарки, в лес убежал. Левое ухо мечено. Потом будто видели ее с волком.
- Нет, - сказал Яка, - не то. Испугался он, струсил. Зимой волк его крепко ободрал, вот он и стал бояться. А трусливый пес - не охотник, себе в тягость.
- Может, с волком спарилась и одичала? - настаивал Чернов.
- Нет, - сказал Яка, уже сердясь. - Волков я не видал, что ли. Давай выпьем.
Выпили по другой.
Яка, не закусывая, стал разжигать кривую самодельную трубку, затягивался жадно, успокаивался. Чернов только понюхал корочку хлеба, а есть тоже не стал. Он плотно поужинал, собираясь на ферму.
- Смеркается, не опоздаешь на дежурство-то? - спросил Яка.
- Ничего, посижу. Контрольное взвешиванье нонче у нас, уйдут поздно. Опять же, есть дежурная свинарка, пока сторожу не сдаст, не уйдет. Такой у нас порядок.
- У вас поря-адок! - усмехнулся Яка.
- А что?
- Ничего. Изгадили село, измордовали землю. Была Хмелевка, стала хреновка какая-то.
- Поправимся, - сказал Чернов, смущаясь. - Это море нас подкузьмило, а то бы мы… Не беспокойся, поправимся. Если каждый для общего, для всех радеть станет, поправимся.
- Для всех! Для общего! Эх, Иван, Иван, для себя-то жить тошно, а ты - для всех.
- Ты это, Яков, брось. Не понимаешь, и брось, не касайся. Когда у тебя только свой интерес - это одно, а когда он для всех нужен и каждый друг дружку поддерживает - это другое. Тут спокойно надо рассудить, по-хозяйски.
- По-хозяйски! Да нешто ты хозяин, Иван? Ты ночной сторож, караульщик, и больше ничего, Ромка Баховей над тобой хозяин, Андрей Щербинин, а теперь и Балагуров. Да и то не над тобой, а над зеленым Межовым да над пьяницей Веткиным, начальниками вашими - маленький ты: что решат, то и станешь делать. Хоз-зяин!
- Веткин, положим, пьяница, это ты правильно, а Межова напрасно задел. Он хоть и молодой, а в отца пошел, крепкий, не согнут такого.
- Не согнут - сломают. Как отца. И не жалко: он, Николай-то, не тем будь помянут, с нами недолго разговаривал.
- Напрасно опять. Это злость в тебе говорит, обида. Николай честный был мужик, надежный, а если виноват в чем, так сын за отца у нас не ответчик. Постой, Яков, тут подумать надо, не торопись.
- Куда торопиться, шестьдесят стукнуло, торопиться некуда.
- Мне ведь тоже не семнадцать лет.
- Правильно, не семнадцать. Только ты дома был, а я там, в тайге. Межов с Баховеем отправляли, Щербинин… И ты!
- Не заговаривайся, Яков, подумай: ни при чем тут я.
- Ты при том, что в стороне оказался. А другом был, вместе воевали, землю пахали.
Чернов опустил голову, потер ладонями загоревшиеся бритые щеки. В гражданскую под Самарой Яка вынес его, раненного, из самого пекла. Прямо из пасти беляков вырвал. Но зачем поминать об этом. Чернов не из забывчивых, он помнит, зачем говорить лишний раз.
- В сторонке я не стоял, Яков, ты знаешь.
- Знаю. Ты посередке стоял. И вот меня кулаком сочли, от земли оторвали, а ты дома остался.
- Я правильно рассуждаю, по совести. И ты знаешь, как я остался. Не отделился бы от отца, тоже загремел бы. А ты не хотел делиться.
- Ладно, - сказал Яка, - давай выпьем. Чего болтать попусту - разделился, не разделился. Какой крепкий мужик согласится дробить хозяйство, землю на полоски резать!
- В колхозе полосок нету. И в совхозе тоже. Ты знал.
- Много я тогда знал! - Яка взял бутылку, забулькал в стаканы. - Полосок нету, все обчее, мирское, колхозное. Но не твое, Иван. - Поставил со стуком пустую поллитровку, взял свой стакан. - Не ты хозяин, а Роман, который сроду земли не имел, да Щербинин Андрей. Правда, и над ними сто начальников. Андрей все правду какую-то ищет, доказать что-то хочет.
- И его тебе не трогать бы, Яков. Больной он, изо всех сил старается, и люди к нему с душой.
- Ладно, молчок. Зойка вон идет, давай допьем.
Дзинькнули над столом граненые стаканы, и в этот момент в комнате сразу стало просторно - со станции дали свет. Изба будто оживела, уютней стала, веселее, только окна сделались черными.
Яка вылил водку в щербатый рот, зажмурился. А у Чернова все зубы пока целые, сберег.
- Хороша, стерррва! - потряс головой Яка. Чернов вытянул свое не спеша, поставил стаскан на стоя, вытер ладонью пушистые усы;
- Добра-а.
В сенях звякнул подойник, заскрипела пронзительно дверь. И чего он петли не смажет, зверобой чертов! Ругать хозяев все мастера, а как до дела…
- Приятного аппетита! - сказала Зоя с порога.
Сбросила на спинку кровати рабочий темный халат, под кровать двумя пинками - резиновые боты, стрельнула синими глазищами по старикам и побежала в чулан, откуда тотчас послышался плеск воды и постукиванье сосочка умывальника.
Чернов оживился. До чего красивым может быть человек, красивым до чего! Будто не от бабы простой родилась, не от горбоносого Яки, а от царевичей каких - писаная куколка, и только! В покойницу Дарью пошла - не в Яку.
- Ну, Яков, дочка у тебя…
- Мы с Иваном тут, Зоя, - забормотал виновато Яка. - Встретились с Иваном и вот… Чего же еще…
- Молодцы, - сказала Зоя, отфыркиваясь. - Молодцы наши отцы. Гуляйте… Уф-фа… догуливайте… Бр-р, за шею потекло… Ох-ха…
Выскочила из чулана, растрепанная, мокрая, и на носочках - к платяному шкафу. Распахнула, закрылась дверцей, мелькает только полотенце. Не девка - огонь. Борис Иваныч ничего не видит, теленок, такая бы сноха была. Чернов поднялся, протянул руку хозяину:
- Спасибо, Яков, за угощенье, за привет, пойду.
Зоя засмеялась этой церемонности. Яка проводил Чернова на улицу, возвратился, постоял у порога, спросил:
- И ты уйдешь?
- В кино, - сказала Зоя. - Заграничная картина, Ким пригласил.
- Нынче Ким, завтра Клим, кто будет послезавтра?
Полуодетая Зоя обернулась к нему, сощурилась, кокетливо показала язык: