- Проходи, Толя, садись. О-о, да ты в новом костюме! А ну, повернись-ка, повернись. Да не стесняйся, чего ты! - Балагуров на минуту привстал за столом, разглядывая со спины его темно-синий, в обтяжку пиджак и зауженные по моде брюки. А обедать уходил в валенках. - Только купил, что ли, или пошил?
- Пошил.
- Смотри-ка, у нас даже шить умеют. Ну, проходи, садись. Значит, переобмундировался, Толя? И правильно. А то у нас не бюро, а военный совет - все в кителях. Пусть уж Примак щеголяет, он майор, ему положено. Так? Нет? И прекрасно. Тебе сколько лет?
- Двадцать пять. - Ручьев чуть привстал от неловкости говорить сидя. Три года его муштровали в армии, два года в райкоме. У Баховея посидишь только на заседании, да и то пока тебя не спрашивают.
- Двадцать пять… - Балагуров мечтательно вздохнул. - Как же это давно было, двадцать пять! Мы тогда в кожаных тужурках ходили, к коллективизации готовились, проводили культурную революцию. О-о! Ликвидируем неграмотность! Добьемся всеобщего начального образования! Каждому селу - избу-читальню! Вот ведь как! Давай, товарищ бабушка, садись-ка за букварь! Эх, время, время… А теперь вот к всеобщему среднему идем, избой-читальней уж не обойдешься. Так? Нет?
- Так, - сказал Ручьев.
- А теперь давай о делах нынешних. Начальник милиции дорогой товарищ Сухостоев представил сводку правонарушений за одиннадцать месяцев текущего года. Знаешь итог этой сводки?
С перевыполнением, брат, с перевыполнением! На два процента больше прошлогоднего. Между прочим, "рост" этот достигнут в основном молодежью. Пьют, хулиганят. Что ты на это скажешь?
Ручьев пожал новыми, не смятыми еще плечами:
- Сразу трудно объяснить, Иван Никитич, надо разобраться.
- Надо, Толя, надо. Комсомол у нас во главе многих больших дел: районный университет культуры, народные дружины по охране общественного порядка, движение за коммунистический труд… Вот и подумай на досуге со своими ребятами: не могут ли все эти хорошие дела повысить свою воспитательную роль. И как это сделать лучше и быстрей.
- Много у нас формального, Иван Никитич. Вот хоть университет культуры. Собираются от случая к случаю, метод один - лекционный, не для всех годный, правового факультета нет. Назвали "народный", вот и считают - что-то вроде самодеятельности.
- Вот, вот, и разберись. Между прочим, формализм, казенщина - враг номер один. Еще Ленин предупреждал об этой опасности. Учти, здесь все взаимосвязано. Где формальность, там равнодушие, где равнодушие - там гибель живого дела, развал, безответственность, отсутствие дисциплины и, как следствие, - правонарушения. Так? Нет?
- Именно так, Иван Никитич. - Ручьев достал из кармана блокнот в красной обложке, какие давали всем делегатам партконференции, вынул двуствольную шариковую ручку, записал: "О формализме". - На первом же пленуме мы поставим этот вопрос. Может, выступите, Иван Никитич, сами? Авторитетом райкома партии…
- Там увидим. Пойдешь к себе, зайди в парткабинет, скажи, пусть принесут мне книжки, какие я отобрал. Коптилкин знает. Скоро семинар, а я занят то тем, то этим.
- Хорошо, Иван Никитич, до свиданья. Ручьев ушел, и скоро явился длинный хмурый Коптилкин, завпарткабинетом, с тремя книжками, положил их на стол, подождал, не будет ли еще каких распоряжений. Не дождавшись, так же безмолвно ушел.
Балагуров сказал Семенычу и телефонистке, что сегодня он занят, и до конца дня просидел за книжками, готовясь к семинару.
VI
Перед трельяжем Валя примеряла новую кофточку, а Ольга Ивановна ходила вокруг нее, поправляя и разглаживая то кружевной воротничок, то рукава с пышными брыжжами, то вытачки в талии, любовалась. Такая фигурка у Вали, такая стройность! И мордашка милая, вот только косы, жаль, обрезала, но и эта мальчиковая прическа неплохо, очень ее молодит, хотя Вале рано об этом заботиться.
- Ты как школьница, Валя, - сказала она, восхищаясь дочерью. - Я в твою пору по командирски одевалась, в кожаную тужурку, в сапоги.
Валя улыбнулась своему отражению в зеркале:
- Ты права, мама, эта девочка хорошо сохранилась. - Поправила челку на лбу, прищурила зеленые глаза. - Лоб немного великоват, отцовский, но сойдет, если не полысею, и лицо, слава богу, не очень широкое. Фигурка тоже твоя, спасибо. Вы с отцом когда зачинали меня, девочку хотели или мальчика?
- Ва-алька! - засмеялась Ольга Ивановна. - Какая ты бесстыдница! Вот дуреха.
- А что я такого сказала? И потом, я врач, мама, без пяти минут врач, собираю общий анамнез.
- Дуреха ты, ей-богу, глупенькая. Вот придет Ким, он тебе задаст.
- Он не скоро еще придет, он к отцу хотел зачем-то зайти.
- К какому отцу?
- К своему. По телефону не очень-то разговоришься. Мне показалось, что он грустный и чем-то озабочен. По-моему, он устал метаться между двумя семьями, как ты считаешь?
- Не знаю, Валя. Удержать его у нас я не смогла.
- Жаль. Лучше бы ему не приезжать из Москвы, на расстоянии не так все драматично. И потом, эта их газетка после большой журналистики для него, вероятно, тесна, скучна… - Валя сняла через голову кофточку, повесила ее на спинку стула, надела халат. - Пойдем на кухню готовиться, отец обещал скоро прийти.
- Да, он сегодня без обеда остался.
На кухне Валя села чистить картошку, Ольга Ивановна разожгла примус, чтобы опалить ощипанного петушка. Она чувствовала себя счастливой, видя дочь рядом, хотела сделать нынешний вечер настоящим праздником и боялась, что с приходом Кима этот праздник может не состояться, зыбкое ощущение счастья пропадет. Почему именно сегодня ему понадобилось идти к отцу? Поссорятся опять, и придет сюда расстроенный, напьется, наговорит всего, что в голову взбредет. А в его голову чего только не взбредает…
- Ты знаешь, мама, я познакомилась с молодым Баховеем. Интересный, а имя такое странное - Мэлор. Он говорит, лучше называть - Мэл.
- Когда ты успела? - встревожилась Ольга Ивановна.
- А когда за вином в магазин ходила. Чуть одну бутылку не разбила, он подхватил, у самого пола уже. Такая удивительно быстрая реакция! И проводил до самого дома, сумку мою нес. Договорились завтра пойти в кино. Надеюсь, ты не против?
- Против. - Ольга Ивановна поворачивала пупырчатое тело петушка над пламенем горелки, крепкий запах жженого пера наполнил комнату. - И отец будет против. Зачем тебе это знакомство?
- Замуж хочу. Вдруг это судьба?
- Баховей - судьба?! Его отец сделал свою жену бессловесной. Я хотела бы для тебя другой судьбы.
- А если это любовь, мамочка? Ты веришь в любовь с первого взгляда?
- Не дурачься, Валя, я серьезно говорю.
- И я серьезно. - Она сидела, склонившись над кастрюлей, косила на мать зеленые веселые глаза, улыбалась. Длинная витая кожура текла из-под ножа мимо кастрюли. - Ты же сама любила, мамочка, - и Щербинина, и отца, вероятно, ты же знаешь…
Ольга Ивановна увидела ее как в тумане: слезы нежданной обиды затопили глаза, вдруг стало душно, тяжело стоять. Она опустилась на табурет, уронила в подол фартука опаленного петушка.
- Какие вы безжалостные оба, господи!.. Валя испуганно бросила зазвеневший нож в кастрюлю, кинулась к матери, обняла ее за плечи:
- Мамочка, прости, пожалуйста, я же не хотела… я нечаянно, я-а… - И разревелась, почувствовав боль матери, ее непреходящую беду.
Когда час спустя пришел Балагуров, они уже выплакались, их зареванные лица, с красными глазами и припухшими губами, были спокойны, умиротворенны, они деловито хлопотали на кухне, и Балагуров спросил благодушно:
- Лук, что ли, чистили, поварихи красноглазые?
- Лук, - заговорщицки подмигнув дочери, сказала Ольга Ивановна. - Да петушка вон готовила, начадила. С этим примусом не скоро управишься.
- Ничего, терпи, летом я твое производство на газ переведу. Уже договорился с бытовиками.
- Ты и в прошлом году обещал.
- Тогда обещал, а теперь уж договорился, весной доставят плиту и большие баллоны. Ким не заглядывал?
- Я ему звонила, - сказала Валя. - Он немного задержится, вот мы и не торопимся. Ты хочешь есть?
- Как из пушки.
- Салат готов, закуси, но только немного. У нас сегодня богатое меню.
Балагуров с тарелкой салата ушел в общую комнату, включил радиоприемник, а они продолжали хлопотать на кухне, предупредительные друг к другу, сердечно близкие.
Валя с улыбкой передавала разговор продавщицы с покупательницей, слышанный сегодня в магазине, уводила мать от тягостных раздумий.
Ольга Ивановна слушала ее и думала, что дочь поняла ее беду, догадалась о том, что ее давнее чувство к Щербинину не прошло, удивилась этому и испугалась за судьбу своих родителей, с виду таких благополучных, счастливых. Ну и пусть знает, может быть, это удержит ее от опрометчивости, от легкомысленности в знакомствах. А то вот молодой Баховей показался ей интересным. "Ты веришь в любовь с первого взгляда?" Хотя, может быть, он и в самом деле интересный, только с первого взгляда разве это определяют.
И вспомнила давнее-давнее: день возвращения Щербинина с гражданской. Солнечный летний день. Она тогда шла из леса с полным кузовком земляники и только свернула в свой проулок, как перед ней, будто из-под земли, вырос высокий военный с деревянным баульчиком в руке. "О-о, богатая невеста! Не мне ли такое приданое?" Поставил баульчик на тропку, нагнулся над кузовком, сдвинув буденновский шлем к затылку: "Ух, как чудесно пахнут!" А она засмущалась, переступала босыми ногами на месте, глядела на его склоненную цыганскую голову, на загорелую полоску шеи, на широкие плечи, глядела настороженно, полная предчувствием неясной тревоги и странной радости. Военный выпрямился, взял добрую щепоть ягод, кинул в белозубый рот и смешился: "Ки-ислые! Не подсластишь ли?" Уставился на нее ястребиными глазами, блестящими, горячими, и тут как ударило: "Он!" Тот самый он, первый и единственный, который жил неузнанным в зыбкой девичьей мечте, тот, о котором она молилась в церкви по праздникам и в будни дома, тот, которому стыдно и грешно доверялась беспокойными ночами этой весны. И сон видела нынче вещий: прямо перед ней поднимается из травы яркое сияющее солнце и плывет навстречу, обнимая ее горячими золотыми лучами. "Он! Он! Он!" - кричало и пело в ней, а он, высокий, перетянутый ремнями военный, так непохожий на хмелевских парней, усмешливо глядел на нее и вдруг построжел, порывисто нагнулся и поцеловал ее в губы. Резко, долго, до боли. И плечами, откинутым затылком она ощутила обнявшую ее сильную руку, почувствовала внезапную слабость и услышала как во сне глупый крик матери от своих ворот: "Бесстыдница! Средь бела дня!.."
Ольга Ивановна опустилась на табурет у стола, на котором она делала любимые дочерью сырники, и сказала ей, что верит.
- Во что, мамочка? - не поняла Валя, переворачивая на сковородке шипящие котлеты.
- В любовь с первого взгляда. Ты же сама спрашивала.
- Да? - Валя посмотрела на нее озабоченно, как на больную. - Да, да, разумеется, я уж и забыла с этими котлетами. - И спросила с доверительной сердечностью, как подругу; - Он интересным был молодой?
- Не знаю, - сказала Ольга Ивановна, не подымая глаз. - Я как-то не думала об этом. Он был просто мой, только мой, я ни с кем не могла его сравнивать. Ким в точности похож на него.
- Значит, интересный. - Валя отдернула руку, коснувшись горячей сковороды, и схватила обожженными пальцами прохладную мочку уха, чтобы снять боль. Засмеялась нервно: - Ким у нас красавец, его все женщины любят. Настоящий современный амур, только взрослый. Мне бы его лицо!..
- Глупая, - улыбнулась Ольга Ивановна. - Ты красивее Кима, милей, в тебе нежности на всю Хмелевку хватит.
- Как в тебе?
- Моя нежность по ликбезам осталась, по колхозам да заседаниям…
- А отец хороший был в молодости?
- Хороший. Он веселый был, смешливый.
- Он и сейчас такой.
- Нет, тогда он проще был, душевнее. И волосы у него были такие же светлые, волнистые, как у тебя, только не челку он носил, а "политический зачес":
- Политический зачес?
- Да. Со лба назад зачесывал. Как у Кирова, у Сталина… Тогда и частушка об этом была: "У моего у милого политический зачес, мы решаем-обсуждаем про любовь большой вопрос". Дурацкая, конечно, да и сейчас не лучше поют такие-то. Вон послушай-ка…
Из общей комнаты заплывал бойкий голос радиопевца:
Я гляжу ей вслед - ничего в ней нет,
А я все гляжу, глаз не отвожу…
- Есть и хорошие, - сказала Валя. - Только почему-то недолговечные, на год-другой, и забываются.
- Значит, не хорошие, если забываются. - Ольга Ивановна встала, опять принялась за сырники. Доделав их, подкинула дров в голландку и поставила на плиту сковородку. Сказала с улыбкой: - Если откровенно, то мы, бабы, можем жить с любым хорошим человеком. И даже не с очень хорошим, особенно если припечет. Жить и детей рожать.
- Ты говоришь ужасные вещи, мама.
- Я не о себе, я вообще.
- Все равно. А мужчины, тоже могут с любой?.
- И они могут, наверное, ты же врач, должна знать.
- Физиологически возможно, но разве все дело в физиологии?
Они не сразу заметили приход Кима. Начавшийся разговор в соседней комнате слышался как радиопередача.
- Выпил вчера лишнего?
- "За пьянство господом не буду осужден: что стану пьяницей, от века ведал он. Когда бы к трезвости я сердцем был привержен, всеведенью творца нанес бы я урон".
Последние усмешливые стихи сорвали с места Валю, Ольга Ивановна поспешила вслед за ней и увидела ее уже на шее Кима - обхватила обеими руками, ноги поджала, как девочка, и бурно целовала его лицо, голову, шею, приговаривая: "Кимчик!.. родной мой! славный!.," А Балагуров стоял рядом и счастливо улыбался. Заметив Ольгу Ивановну, озорно подмигнул ей: вот где женская-то страстность сказывается, гляди, совсем поспела девка.
Ким приподнял Валю выше, подержал на вытянутых руках и опустил на пол, любовно ее рассматривая.
- Содержательная ты женщина, Валька, - сказал с улыбкой. - Содержательная в смысле формы.
- Почему? - засмеялась Валя, поправляя волосы и не сводя с него сияющих глаз.
- Потому что формы женщины - ее содержание. В известном смысле. К маме это, разумеется, не имеет отношения.
- А ты по-прежнему хамоватый, братец.
- Зачем же сразу комплименты - просто откровенный. И потом, я хотел сказать, что готов влюбиться в тебя, если бы не любил.
- Родственная любовь безнравственна, Кимчик, потому что незаслуженна. Ты любишь меня только потому, что я твоя сестра, а любовь надо заслужить.
- Ты забыла сослаться на источник, воровка. Это, кажется, Достоевский?
- Возможно, но я с ним согласна, Кимушка.
- Какие успехи! Кстати, меня лучше звать Вадимом - это мое настоящее имя. Вадим Андреевич Щербинин.
- Интересно. Очередной фортель?
- Совершенно серьезно. Подал все необходимые бумаги в соответствующую контору, обещали решить положительно. Отцу я уже говорил, а маме… Ты не против, мама?
Ольга Ивановна горестно вздохнула. Чего боялась, то и пришло. И никакой жалости, никакой пощады - выляпывает при всех, при Вале.
- Ты взрослый, хоть горшком назовись, - сказала она. - Идем, Ваня, поможешь мне на кухне.
Балагуров смущенно похлопал Кима по плечу:
- Рады познакомиться, Вадим Андреевич! - и ушел вслед за Ольгой Ивановной на кухню.
- Зачем ты так? - Валя взяла Кима за руку, усадила на диван, села рядом.
- А как надо? - спросил Ким.
- Ну, не знаю… Мог бы сказать мне одной, а потом им.
- Отцу я говорил по телефону как-то.
- Которому?
- Нашему. А своему отцу сегодня сказал. Тоже почему-то недоволен.
- Еще бы. Фамилию его вернул, а имя отбросил. Ты же оскорбил его, Ким.
- Вадим.
- Ким! Вот когда предъявишь документы, тогда будешь Вадим.
- Бюрократка. И никакого тут нет оскорбления, просто исправил его ошибку.
- Если он обиделся, значит, не считает это ошибкой, и он прав. Ни имен, ни родителей мы не выбираем.
- Мудрая ты, Валька. Мудрая, как старушонка. Давай лучше о другом. Ты такая красивая у нас, такая милая! - Он обнял ее за плечи, и Валя приникла к нему, уткнулась в грудь, всхлипнула. - Ну-ну, что за сантименты, потекла, как мамаша. Любишь кого-нибудь?
Валя, вздрагивая, не ответила.
Ким был хорошим, нежным братом, с детства - ему было лет семь, когда родилась Валя, - опекал ее, как нянька, играл с ней, потом водил в школу до пятого класса и своего отъезда в университет. И позже, приезжая из Москвы на каникулы, он не забывал ее, был поверенным девчоночьих ее тайн, знал всех ее подруг и товарищей, привадил (слово покойной бабки, матери Балагурова), не мешая естественнонаучным склонностям, к художественной литературе. Мир поэзии открылся для нее благодаря брату. И потом, когда его позвали бесконечные журналистские дороги, а Валя стала студенткой, дружба их не погасла. Ким приезжал в отпуск всегда в каникулярное время, и целый месяц они не расставались.
- Ну, хватит, хватит, - гладя ее по голове, успокаивал Ким, несколько смущенный слезами сестры. - Всю новую сорочку, наверно, мне обкапала. О чем ты плачешь?
- О нас… - выдохнула Валя. - О нас с тобой. - Подняла голову, рукавом халатика вытерла покрасневшие глаза и щеки. - О нашей с тобой весне, которая миновала.
- Красиво и сентиментально. Для тебя весна еще не прошла. Да и я, слава богу, сохранился. Возбуждаю, как говорится, интерес молодых девушек и даже девочек. По секрету: недавно сам откликнулся на одно из трех больших чувств - влюбился по-глупому в здешнюю доярку.
- А еще два чувства? - Валя невольно улыбнулась.
- Еще любят твоего брата машинистка редакции Роза - я зову ее Черной Розой за цыганский окрас, - и Верунька, внучка моей хозяйки. Одиннадцатый годик, четвертый класс, любовь, разумеется, до гроба.
Валя засмеялась, сказала, вспомнив недавний разговор с матерью:
- Ты у нас настоящий амур, только крыльев недостает.
- Современному амуру крылья ни к чему. Пока в Москве был, всю страну облетел, теперь вот по району летаю.
- Зачем ты приехал сюда, Ким? Только серьезно, без этих твоих шуточек.
- Изучаю жизнь у ее истоков.
- Ты и там бы мог ее изучать.
- Не мог. Там взгляд сверху, самый общий план, а тут глаза в глаза, видны самые мельчайшие подробности. Ты иди умойся, причешись, растрепал я тебя совсем.
- Да, да, я скоренько, ты посиди, покрути вон приемник.