- Он, Баховей-то, с хутора, - повествовала Орина Семеновна. - Тоже смелый был, только заполошный, громкий, песни любил орать. Построит своих комсомольцев в ряды, сам вперед выставится, с флагом, и топают по улице, орут на всю Хмелевку: "Вставай, проклятьем заклейменный…" Ну, он тогда не главный был, в главных твой отец с матросом Межовым ходили. Межов-то женился на Ленке-учительнице, увез ее в губернию, а потом в самое Москву. Тоже, говорят, хватила горюшка, одна сына-то подымала. - И опять неожиданно улыбнулась, поглядела на Кима зоркими мышиными глазками: - А тебя я во-от такого, - показала рукой над полом, - видала. В тот год, как отца твоего увезли. Иду с базара, а Ольга Ивановна встречь мне - в одной руке чемодан, за другую ты держишься; в коротких штанишках, в сандальках… А ты попей, попей чайку-то еще, Андреич, не оставляй, допивать не буду.
Ким вытер полотенцем вспотевшее лицо и шею, докурил у закопченной печной отдушины, остывая, и пошел в свой закуток в горнице, отгороженный занавеской, собираться. Колокольцев вчера хотел куда-то его послать, то ли на стройку, то ли к рыбакам.
Он облачился в летный меховой комбинезон и унты, - это надежное снаряжение университетский приятель прислал ему с Севера, - поверх натянул брезентовую штормовку, надел огненный лисий малахай, рассовал по карманам сигареты, спички, блокнот, взял фотокамеру с блиц-лампой и вышел.
На дворе захватило дух от мороза и обжигающего ветра. С волжского залива в улицу, как в трубу, летел с воем сиверко, тащил понизу белые полотнища снега, наметал у домов высокие плотные сугробы с серповидными козырьками. Подняв воротник штормовки, Ким перебежал на другую сторону улицы и чуть не столкнулся с непонятным грохочущим чудищем, на котором восседал полураздетый мужичок в женской шапочке. Чудище стреляло оглушительными пулеметными очередями и густо дымило. Ким схватился за фотоаппарат.
На самодельном, из углового железа, шасси чадно гремел мотоциклетный двигатель без глушителя, перед ним высился большой бензобак из молочной фляги, перед баком - тракторная фара, а позади всего этого - высокое деревянное сиденье, похожее на кучерской облучок. Странный зверь стоял на четырех тяжелых лыжах из полосового железа, между задними лыжами бешено крутилось мотоциклетное колесо без резины. А зверь дрожит и ни с места.
Увидев в дыму корреспондента с нацеленным аппаратом, Сеня Хромкин перестал газовать и приветственно улыбнулся. Ким поманил его перчаткой к себе: слезай, мол, дело есть. Сеня заторопился и сверзился с высокого облучка в снег. Он был в одной ватной фуфайчонке, подпоясанной медной проволокой, без варежек, в красной вязаной шапочке с помпончиком. А шея голая, длинная, шелушится, как у ощипанного гуся, лицо тоже шелушится и раскалилось от мороза.
- Как называется этот ваш керогаз? - спросил Ким и отвернулся от резко хлестнувшего его дымного ветра. - А, черт, какая вонища!
- Это автосани, - сказал Сеня с гордой улыбкой. - Только недавно закончил и вот испытываю. Где накатанная дорога, бегут, а где мягкая - встали. Я на колесо-то лопасти приклепал, а все равно буксует. Вишь, яму какую вырыло! - Сеня показал красной кривой клешней вниз, под брюхо своего вонючего зверя. - Вот и толкаю сам. И ведь без груза, без пассажира!
- А шапочку почему женскую надел?
- Эту? - Сеня пощупал другой голой рукой помпончик на вершинке ("И чего это у него кожа шелушится и блестит, как неживая? Воистину хромовый. А у Черной Розы отличная, бархатистая кожа и вообще ничего нет от отца. Или он не отец ей?"). - Тарзан убежал в моей-то, пострел, сынок мой. Так-то он Петька, а зовут все Тарзаном.
- Что же вы теперь намерены делать?
- А что сделаешь? Феня придет с фермы, скажу ей, выпорет. Он и варежки унес, разбойник.
- Да не о нем я. - Ким показал на хлопающую машину. - Я об этом вашем динозавре.
Сеня засмеялся, помотал головой:
- Нет, машина сильная. Вот ходовую часть придется переделывать. Ничего сразу у меня не выходит!..
- Ну, ни пуха вам, ни пера.
Накинув на плечо ремешок фотокамеры, Ким пошел в редакцию. Вслед ему опять загремела несмолкаемая очередь крупнокалиберного пулемета системы Хромкина.
VIII
- Сдай статью, сделай информации и сходи на вечернюю дойку в совхоз: они повышенное обязательство взяли, дай репортаж или зарисовку. - Колокольцев опять уткнулся в гранки, дочитал абзац, прижал пальцем то место, где окончил чтение, и сообщил: - В соседнюю область делегация наша едет за опытом, Балагуров приказал выделить одного газетчика для освещения. Поедешь?
- Холодно. - Ким присел у стола редактора на стул, достал сигареты.
- В такой-то одежде? Тебя на полюс можно посылать.
- Нет, начальник. Почки у меня шалят.
- Не придуряйся.
- Серьезно. Четвертый день у бабки на печи грею.
- Тогда, может, Курепчикова? Как-никак завсельхозотделом, деревню знает… Курепчиков! - закричал Колокольцев так звонко, что Ким вздрогнул от неожиданности, а внизу, в глухо шумящей типографии, на минуту стало тихо. - Зайди-ка на минутку.
В соседней комнате шаркнули отодвигаемым стулом, послышались мягкие осторожные шаги, и в кабинете возник Курепчиков. Он подошел к столу и застыл, вопросительно глядя на редактора.
- К соседям поедешь, - сказал Колокольцев. - Валенки у тебя хорошие, полушубок есть, фотоаппарат возьми у Кима.
- Все ясно, - сказал Курепчиков. - Можно идти?
- Ага. Оба выметайтесь, мне передовую вычитать надо.
В общей комнате Ким встретил Черную Розу, взял ее, заалевшую, под руку и повел в машбюро.
- Отца твоего встретил сейчас. - Ким посмотрел на нее и убедился, что от Хромкина у этой красотки ничего нет, мамина дочка. Он несколько раз видел Феню Хромкину на колхозной свиноферме. - Испытывает какую-то фантастическую машину, гибрид моторной телеги и саней.
Роза сделалась пунцовой, густо залилась вся и стала еще красивей. Она жалела своего отца и стыдилась его чудаковатости.
- Вот отшлепай-ка мне статейку хмелевского историка, - сказал Ким, усадив ее за машинку. - А за отца не красней. Он у тебя из породы гениев. Народный умелец, гений-самоучка. Как-нибудь на досуге надо заняться им. - Ким усмехнулся, обнял ее за плечи. - А потом тобой. Сколько же тебе краснеть без толку!
До вечера Ким сдал в набор все материалы, закусил в пельменной и пошел в совхоз на ферму. Очень это было кстати. Зойку повидает заодно, с полмесяца уж не встречались, хотя, может, и не следовало бы встречаться. Легкого флирта не вышло, надвигалось что-то серьезное, а это было совсем не нужно. Ни к чему все это было.
Уже смеркалось, залитая огнями совхозная ферма казалась нарядной и уютной. В коровнике было тепло, пахло мочеными яблоками от силоса, парным молоком. Чистый проход между стойками был засыпан опилками, по обе стороны от него, стояли в ряд красные и черно-пестрые жующие коровы, звякали подойники, в углу, в отдельном просторном станке, белой глыбой в черных заплатках вздымался знаменитый Идеал с кольцом в носу, отец и верный супруг всего совхозного стада.
Идеал стоял мордой к проходу, и Ким не удержался, просунул руку в решетчатую загородку, потрепал быка, похлопал по косматой, как у бизона, крутой шее. Строгий Идеал от неожиданности мыкнул, как теленок, и поднял морду, удивившись такой непозволительной дерзости. Ким почесал у него под горлом:
- Идеал ты коровий!.. Идеальчик… Идеалист… Бык вытянул шею в блаженной приятности, потянулся мордой к нему.
- Отойдите! - испуганно крикнула зоотехник Вера Анатольевна, появляясь из тамбура. - Он же разнесет сейчас… - И пораженно смолкла, увидев, как грозный Идеал лизнул руку корреспонденту.
Ким обернулся, оглядел ее всю, от кожаных, на меху, сапожек и укороченной, по моде, цигейковой шубки до закутанной в белый пуховый платок головки с румяными от мороза щеками и большими глазами, увеличенными оптикой.
- Не тревожьтесь, - сказал усмешливо. - Животные меня любят.
- Я не за вас боюсь - за изгородь. Весь станок изломает. - Она почему-то сердилась на бесцеремонность, в отличие от Идеала.
- Напрасно вы так безжалостны к молодому мужчине. Меня любят не только животные, но еще дети и женщины. Представляете, какая будет потеря!
- Невообразимо. - Она едва взглянула на него и пошла по проходу в глубь коровника, чувствуя, что этот не страдающий скромностью газетчик идет следом и продолжает разглядывать ее с прежней бесцеремонностью.
Сколько хороших баб по градам и весям, думал Ким, сколько неиспользованных возможностей! Как я ее проглядел, новенькая, что ли? Такие роскошные бедра угадываются под шубкой! И тут же почувствовал сбоку косо полоснувший по нему взгляд доярки, сидящей под коровой. Остановился, смутившись:
- Привет, Зоя, гутен абенд! Скоро кончишь?
Она уже не смотрела на него, проворно работая руками. Белые струи с шипеньем цвикали в подойник, и легкая пена пузырилась и росла в нем взбитой пышной шапкой.
- Ну-ка я тебя щелкну.
- Верочку иди щелкни, рада будет. Вон как она колышется под твоим взглядом.
- Ревнуешь? - Он расстегнул кобуру фотокамеры, подсоединил лампу-вспышку.
- Очень нужно.
- Чуткая ты. Она в самом деле мне понравилась. Ну, скоро? Заканчивай, оставь на завтра.
Зоя встала, поправила тыльной стороной ладони золотистые волосы, вылезшие из-под платка, взяла ведро с доверху вспененным молоком, а другой рукой скамеечку, на которой сидела.
- Скамейку брось, руку положи Пестравке на шею и скажи, пусть повернет ко мне голову. - Он присел на одно колено, прицелился: - Ну!
- Сильва, снимают! - сказала Зоя, смеясь. Корова, услышав свое имя, обернулась, и в рамке видоискателя Ким увидел довольную морду с пучком силоса в рту и смеющуюся, обрадованную его приходом Зойку. Слепящий разряд вспышки молниеносно выхватил их из общего ряда, отрезал этот миг и впечатал в чувствительное серебро пленки - чтобы в воскресенье четыре тысячи подписчиков хмелевской округи, получив районную газету, увидели на первой странице эту ладную веселую пару, невольно улыбнулись, покоренные шальной радостью красавицы доярки, и подумали о чем-то нечаянном, молодом, счастливом. А еще через неделю эта фотография встанет на полосу областной комсомольской газеты, ее заметят и перепечатают вместе с подтекстовкой в "Комсомольской правде", а автора назовут художником-документалистом, тонко чувствующим натуру.
Сдвинув фотоамуницию набок, Ким шлепнул Зою по не такому уж мягкому месту, получил в ответ удивленный взгляд и пошел за ней на середину коровника, на приемную площадку, где в окружении белых бидонов сидела тетка Поля, учетчица, с блокнотом в руках. Она следила за молокомером, в который доярки сливали молоко, спрашивала, от какой коровы, записывала, потом молоко переливали в большие бидоны, с ручками на боках, и уносили на сепараторный пункт.
- Добрый вечер, кормилицы! - сказал Ким тетке Поле и двум тоже знакомым дояркам, Ниле Черновой и старухе Капустиной. Они закрывали очередной полный бидон. - План перевыполнили, а молока нет, мужики самогон пьют. Куда глядите?
- По такому холоду самогонка в самый раз, - отозвалась приветливо сутулая Капустина. А молоденькая солдатка Чернова сверкнула сплошными белыми зубами.
- Садитесь вот на пустой бидон, - пригласила его тетка Поля. - Счас Вера Натольевна придет с сепараторного, доярки соберутся. Выливай, Зойк. - Она подалась к молокомеру, поплавок которого высунул наружу всю мерную планку, обрадовалась: - От Сильвы?! Не сдается наша старушка.
Зоя ушла, а тетка Поля, год назад переведенная из доярок в учетчицы по болезни рук, стала рассказывать, что начало породному совхозному стаду положили Сильва и Идеал (она сказала "Диял"). Одиннадцать лет назад.
Пришла Вера Анатольевна, уже без шубы, в темном халате поверх вязаной белой кофточки, в косынке, прикрывающей светлые вьющиеся волосы, и дала Киму точные сведения о породном составе молочного стада, о приплоде, надоях и жирности молока. Потом собрались доярки, одна за другой заканчивая дойку. Эти не особенно гордились благополучными цифрами. Наперебой стали втолковывать ему, что нагрузка большая, по 16–18 коров, из них две-три первотелки да несколько тугих - попробуй-ка выдоить всех вручную два раза в день, а летом так все три. И высоким надоям не обрадуешься. Вон посмотрите, какие руки у тетки Поли, какие пальцы стали. Покажи, тетка Поля, не стесняйся. Видите - как грабли. Это оттого, что в передовых ходила, всех первотелок брала, от тугих не отказывалась, вот это отчего, товарищ корреспондент. Запиши, запиши в свой блокнотик. И еще запиши, что мы по каплям молоко из коровьих титек выжимаем, по струйкам. Это в города оно идет цистернами, машинами, а мы - по струйкам его, по капелькам…
Они сидели, окружив его, на низких своих скамеечках и опрокинутых ведрах, говорила старуха Капустина, ей помогали тетка Поля, Нина Чернова, Дуся Шатунова, Зоя Мытарина и даже Вера Анатольевна включилась, заняв, впрочем, серединную позицию.
- Конечно, физическая нагрузка значительна, - сказала она, - но работать все же легче, чем, например, в колхозе. У нас уже есть автопоилки, действуют подвесные дороги, свет хороший.
- Эдак, эдак, - поддержала тетка Поля. - Прежде-то ничего не было, вилы да лопата, поить к проруби гоняли. За день так навеселишься, чуть ноги доволокешь до дому. Сейчас мо-ожно…
- Если не в текущем, то в будущем году непременно введем механическую дойку, - сказала Вера Анатольевна.
Ким был доволен, что доярок сразу разговорил, хотя за все годы работы не было случая затруднений в этом. Люди почему-то ему доверялись. Одни сразу, едва познакомившись, другим нужно было присмотреться к нему, обнюхаться, третьих он умел разозлить, чтобы они раскрылись. Вопрос времени.
- Молодцы, - сказал он небрежно, - так и запишем. А то расплакались: титьки у них тугие, струйки тонкие!
- Не у нас, а у коров, - сказала под общий смех Зоя.
- Еще один вопрос: как у вас с учебой?
- Все доярки посещают кружок текущей политики.
- Довольны?
- Привыкли, - сказала тетка Поля. - Каждую зиму учимся, интересно. До газет руки не доходят, а придешь в кружок, все новости за неделю тебе расскажут.
- Кто рассказывает?
- А сами. По очереди. Одну неделю Зоя вот читает газеты, другую - Нина, третью - Дуся… Что интересного найдут, потом рассказывают нам. Если пропустят чего, Вера Натольевна дополнит. Она у нас за главную. И непонятное всегда объяснит.
- Зоя у нас учится в вечерней школе, - дополнила Вера Анатольевна. - Отличница. И надои сейчас хорошие: у ней самая сильная группа. Поговорите с ней. Ты сегодня дежурная, Зоя?
- Я.
- И прекрасно. Всего вам доброго. Доярки, собрав свое имущество, ушли вслед за Верой Анатольевной, а Зоя повела Кима в дежурную комнату, оборудованную в среднем тамбуре, усадила на скрипучий топчан, задернула занавеску на единственном окошке. Ким снял через голову блиц-лампу с камерой, распахнул "молнию" куртки и, улыбаясь, поманил Зою:
- Подойди-ка, передовица, поближе, я тебя проинтервьюирую.
Зоя подошла, встала перед ним - руки в карманах халата, улыбается насмешливо, а щеки горят.
Знакомо, ах как это хорошо и знакомо! Нехорошо лишь то, что и сам он откликается на это волнение, весь он, а не только та часть его существа, которая часто не считалась с рассудком и ненасытно требовала любви, замечая и оценивая женщин с одной этой узкоутилитарной целью. И женщины сразу чувствовали эту его цель, распознавали и отличали от большого чувства, которого у него не было для них, а было только желание, была доброта и ласка, и они, не все, но многие из них, откликались на эту его доброту и ласку, на желание, принимали его как своего, уже близкого человека, и не стеснялись его, как не стесняются мужа, подруги, сестры. И он не стеснялся, потому что приобрел навык в обращении с ними, был смел и не обманывал их, то есть не обещал больше того, что мог дать.
- И что же дальше? - спросила Зоя от волнения хрипло.
Ким бережно, но настойчиво привлек ее, неохотно сопротивляющуюся, к себе, уткнулся лицом в грудь, в вырез халата, и услышал такой знакомый запах свежих молодых огурцов и молока, к которому уже привык, - от нее всегда почему-то пахло свежими огурцами, тонко, едва уловимо. Ни одна из всех знакомых женщин и девушек так не пахла. Он хотел спросить, отчего этот запах, но дыхание перехватило, он чувствовал лицом, щеками напряженные ее груди и слышал, как гулко и тревожно бухает в ней большое сердце. И в нем самом. Где-то в горле, в висках, в затылке. Как у юноши. И сказать ничего не скажешь, и не пошевелишься, и руки, сомкнутые на ее тонкой, прогнувшейся талии, такие умелые с другими, такие бережно-ловкие ласковые руки, стали деревянными, глупыми. Он сполз ими ниже, на тугие ее выпуклости, по которым недавно шлепнул с лихостью и наигранной вульгарностью, стараясь приучить себя и ее быть проще при встречах, ближе, но руки плохо слушались, были неуверенными, грубыми, и он не мог им вернуть уверенность, легкомысленность и ловкость, и Зоя чувствовала это, радуясь его состоянию и пугаясь его, - женским природным чутьем она знала, какой он многоопытный и жадный в любви.
А Ким боялся ее чистоты, свежести, огуречного тонкого ее запаха, смелой ее готовности. Не было у него такой готовности - чтобы всего себя для нее, полностью и безоглядно, она еще не созрела, и, возможно, не созреет, такая готовность, а та легкая и привычная, с которой он подходил к нравящимся и отзывчивым женщинам, здесь не действовала, была пошлой, невозможной. И Зоя это чувствовала.
Она отвела его смущенные руки, положила их ему на колени и с облегчением вздохнула.
- Отдышись, - сказала с любовной насмешкой. - Так и умереть можно. - Нагнулась и чмокнула его в щеку.
Девчонка, а какая великолепная всепонимающая снисходительность. Будто опытная женщина. Откуда?
- Странно, что ты до сих пор была без парня, - сказал Ким, с трудом возвращаясь к своему обычному состоянию. - Не верится. В тебе скрыта такая любовная потенция, столько страсти, что завидно.
- Скажи, ты немножко любишь меня, а?
Вот это было типично женское, общее для них всех.
- У тебя вечерние, бальные глаза.
- Как это?
- Ну, для бала, праздничные. И зовущие, страстные. Вот сейчас они у тебя совсем синие-синие. А когда ты спокойна, вот когда мы беседовали, они были заметно светлее, голубые. Может, темно-голубые. А у отца глаза желтые, крапчатые, как у тигра. Запоминаются сразу. Он почему не женился больше?
- Маму любил. Последние годы колотил ее, а все равно любил. И сейчас любит. Такие, видно, дважды не женятся. - Зоя сняла с него шапку, запустила обе руки ему в волосы, взлохматила их. - У тебя цыганские волосы, жесткие, дикие.
- Ценная информация.
- Это я сквитала за свои глаза.
- Когда же ты станешь моей?
- Когда полюбишь.
- А если уже полюбил?
- Нет, ты о глазах только сказал.
- О другом я просто не могу. Другое настолько совершенно, что нет подходящих слов. Ей-богу!
- Ты со мной просто забавляешься. - Когда же? Ты не ответила.
- Весной, - серьезно сказала Зоя. - И к этому времени ты меня полюбишь. Безусловно!