Наука, как черная дыра, подумала внезапно Таня, как звезда с очень большой массой, проваливается в себя под силой собственной тяжести - ей уже не справиться с собой, она отчуждается от себя, превращаясь в индустрию. Ей трагически не хватает философского осмысления, синтеза или, возможно, чего-то более простого? Допустим, права на интересную гипотезу, на шаг вперед, сделанный без оглядки на существующие законы. Легкости - вот чего ей не хватает, права оторваться и воспарить над горами залежавшихся фактов не с тем даже, чтобы этими фактами пренебречь или присмотреться с высоты, как их заново перетряхнуть... а просто... права воспарить и помечтать о небудничном. Все так мелко, скрупулезно и буднично в этой самой науке - графики, цифры, частицы... расщепили, разрезали, поковыряли гены, покалечили живую материю, доказали, убедили... А дальше? А зачем? А для чего?
...У Кости была не смелость, нет, смелостью это его свойство Таня бы не назвала, - способность устроить праздник, пир, пиршество духа, внешне оставаясь на почве науки, на самом же деле пренебрегая ее законами. Но всякий раз любой свой спектакль он оформлял тем не менее как научное откровение. Таковы правила игры, иначе нельзя, ибо кто же он, как не человек науки? Он человек науки, но он грациозный человек, думала Таня, слушая голос Цветкова, и тут-то, должно быть, заключалось несовпадение, несовместимость, как теперь говорят...
Огромная, неповоротливая черная дыра, засасывающая в свое бездонное чрево любую жертву, и грациозный человек, пытающийся - какое немыслимое, непосильное с точки зрения разумного единоборство, - играя, подбрасывать ее на ладони...
Все это уже было - только не с наукой, с культурой, всечеловеческой культурой. "Игра в бисер", Герман Гессе, это уже описано: музыка и математика, философия и живопись, Восток и Запад, все связано игрой человеческого ума и воображения, каждый достаточно приобщенный к культуре человек может побывать на духовной трапезе минувших поколений, приобщиться к сплетению вечных созвучий, знаков, чисел, установить свои, единственные связи между жившими и живущими. Игра, очищенная от страстей, от злобы дня, игра для игры, успокоение, очищение, тишина...
Точно так же, подумалось Тане, Цветков пытался играть с наукой, на ее почве, ее фактами, превращая науку в игру. А черная дыра для игры не приспособлена... и получалось, что он играл не в науку и не с наукой, а все с тем же, извечным, тайным, сущим, уверенно погружаясь в глубины чужих душ, которые он при всей своей отрешенности, как ни странно, хорошо чувствовал. Невинный, но многоопытный ловец душ! Даже в этом своем случайном вечернем разговоре Костя осторожно, экономно и точно нажал на нужные пружины. Море, каравелла, белые паруса, манящие дали, которые издревле волнуют людей, - вот чем оказывалась наука! И еще он выбрал для своей каравеллы беспощадный по трудности маршрут - плавание во времени: ты плывешь, и рутина захватывает тебя, и примелькались лица, и, если надоело, с борта не спрыгнешь - утонешь с непривычки, - и не сбросишь надоевших (сбросил, - значит, убийца!). Идут годы, а все кажется, что это ты плывешь, поворачиваешь, направляешь, маневрируешь, хитришь, поджидаешь попутный ветер, чтобы натянуть свои паруса, а в паузах паруса свои подлатываешь, сколько работы! - и снова плывешь. А это плывет время, прихватывая и тебя заодно. И может быть, высшая мудрость заключается в том, чтобы понять, что это оно идет, уходит, исчезает и что прекрасно и само его течение, и ваше с ним слияние, сотворчество, а вовсе не дерзкая, никому до сих пор не удавшаяся попытка одолеть время.
Костя точно выбрал, он мастер. И начал свою игру: придумал кораблик, нашел ручеек, пустил по течению. И все задвигалось в его театре, зашевелилось, зажило своей жизнью, и все замолкли, всем интересно и важно, и нет правил в его игре, нет запретов и ограничений, без которых невозможна наука, - в игре все дозволено.
Таня подумала и о том, что спектакль этот скоро кончится, все разойдутся с приятным чувством, что-то смутное запомнив, и все растворится, канет, забудется в конце концов. Как жаль. Можно ли запечатлеть эти Костины игры в исследование? "Игра в исследование" - неплохое определение, отметила Таня привычно, надо не забыть сказать Косте. Наверное, можно и даже нужно, появился бы какой-то новый жанр, не научно-популярная литература, и не проза, и не философия - эссе особого свойства, где всего понемногу, - книга, составленная из небольших кусков всего - обрывок мысли, сон, воспоминание, телефонный разговор, цитата с комментарием, цвет неба по пути в институт. Не дневник, монтаж. Это модно - литературный монтаж в век монтажа. И назвать как-нибудь вроде "непойманные строки", неважно, Костя сам придумал бы заголовок. Но беда в том, что он не станет писать, не сумеет себя заставить, лень одолеет его, едва усядется за стол: главное-то уже сделано, он сыграл, важна же для него лишь игра, мысль, движение, процесс. Лист бумаги - остановка.
Получалось то, что печалило его покойного учителя профессора Бахтина. Его огорчало, что Костя мало работает, мало пишет для себя, погружен в вечное расхлебывание бесчисленных служебных обязательств. Всю жизнь работавший с утра до ночи, покойный Михаил Михайлович не понимал подобного отношения к науке. Несмотря на их большую близость в течение последних нескольких лет, он так и не догадался, что для Кости игра самодостаточна. Так, во всяком случае, и, наверное, несправедливо, подумала сейчас о Цветкове Таня, и еще она подумала, что в последнее время все чаще бывала к нему несправедлива. Ничего не происходило, Костя ничуть не изменился, все то же, но это "все то же" Таню все больше раздражало. Но если вернуться к отношениям Кости с Бахтиным, то тут все просто: грациозный человек, Цветков тянулся к грациозным работам Михаила Михайловича. Костя так боялся в науке тяжеловесности, так не любил тягостной необходимости в каждой статье все объяснять и выстраивать сызнова, обзорно поминать прошлое, с опаской не заглядывать в будущее - ему важно было выплеснуться сразу, немедленно, артистично! А дальше... дальше становилось неинтересно. Бахтин ничего не боялся, всех и вся поминал, тянул за собой хвост традиций, попутно их отважно разрушая, и работы его были веселы, грациозны и новаторски, поскольку просто и достойно открывали истины о человеке. О легкости Бахтин не заботился, и она у него получалась - сама собой. Бедный Костя! Может быть, он слишком заботился? Может быть, он сковывал себя законами, себе поставленными? Может быть, вместо того чтобы осуждать, Тане следовало давно вмешаться - записывать за ним, усаживать за стол, заставлять заканчивать недовершенное... Десять лет, самых ярких, годы ее ученичества у Цветкова, упущены, какая жалость! Сколько прекрасных книг могло за это время родиться!
- Итоги? - слышен между тем Костин уставший голос. - Слияние экипажа в завершении и крушении. В завершении ничего интересного, а вот в крушении...
В полутьме было видно, что Ираида слушала, грустно улыбаясь: она никогда не занималась массовыми коммуникациями, ничего в их теории не понимала, но понимала очень ясно, что наука - ремесло и излагать ее должно труднопроизносимыми словами, Ираида не привыкла, чтобы наука объясняла ей ее самое, но она живой человек, и ей тоже хотелось, чтобы ей ее объяснили, пусть даже Костя. Цветков - новая "популяция", хотя и профессор; пожалуй, он так же непонятен ей, как Коровушкин, но только к Коровушкину возможно было относиться сверху вниз, с Цветковым же Ираида чувствовала себя неуверенно: в Цветкове она не могла разобраться, хотя он, так Ираиде втайне от самой себя казалось, догадался о чем-то таком, о чем так и не сумела догадаться сама Ираида. Ираида всегда внимательно слушала Костю, при этом она старалась запомнить все про запас, чтобы потом, на покое, обдумать, попытаться понять - чтобы не отстать безнадежно. От чего не отстать? Вот этого Ираида как раз не знала.
- В крушении, - продолжал Цветков, - это любимые состояния, описываемые экзистенциалистами: ужас, тоска, одиночество, смерть, - но я не об этом. Крушение - это двое на необитаемом острове, Робинзон и Пятница, двое на тонущей лодке, в горящем доме. Каравелла гибнет. В этот момент люди обращаются к глубинным мотивам, приведшим их в эту каравеллу, видят всю их низменность, пустоту, случайность, молния озаряет то, что вскоре будет отнято, - прожитую жизнь. Низменность, бренность и вместе с тем неразъемность того, что их ожидает перед лицом смерти... коммуникация в борьбе и коммуникация в крушении - принципиально разные вещи... Коммуникация в борьбе - по всему телу разлита интенция победы, интенция на уровне древних темных вод, из которых мы вышли.
Вот уж кто наслаждался в той комнате всеми этими красивыми словами, так это наверняка Коровушкин. Даже бороду свою, наверное, перестал теребить - весь сплошной восторг. И жаль, Сашка теперь еще больше укрепится в мысли, что наука и есть вот эти занимательные кулуарные разговоры, невдомек ему, что здесь происходит сейчас на самом деле.
Наталья расслабленно слушает - как сказку, как песенку, как то, чем ей непозволительно и недопустимо заниматься. Она любит Цветкова сострадательной, жалостливой любовью, глубоко убежденная, что от хорошей жизни так не заговоришь. "Он у тебя отключенный, - говорит она Тане о Цветкове, - не то что Денисов. Денисов на земле живет". Наталья даже отдаленно не догадывалась, сколько трудностей рождало столь категорически ею определяемое отличие Денисова от Цветкова. Костины застольные беседы, блеск эрудиции - это Денисов от Цветкова согласен терпеть. Но когда Цветков у них в доме заговаривал о науке... тут Денисов приходил в тихое бешенство. Он бы спросил потом Таню, если бы все это пришлось ему выслушать: "Тебе не надоела Костина хренота?", а Таня уклонилась бы от оценок, считая для себя невозможным делиться с мужем сомнениями, ее посещавшими. А Денисов от ее уклончивости еще больше бы вознегодовал, неправильно ее истолковывая. "Это все мыльные пузыри, - кричал бы он Тане, когда они остались одни, и кончик его носа заметно побелел бы от волнения, - это не наука, разговорчики одни, сопли, это не доказательно, наконец, уволь, не хочу слушать", - Денисов бы возмущался, а Таня продолжала бы молчать.
- Одержимость, одержание, теория двойного бытия, - Костя все говорил и говорил, сумерки сгущались все плотнее, и никто не торопился разойтись по домам, хотя давно пора уходить.
"Ощущение счастья есть ощущение укомплектованности своего экипажа".
И все-таки их каравелла плывет, и никто на ее борту не лишний: и Ираида с печальным, разъехавшимся лицом увядшей красавицы, и Коровушкин Александр, забывший о своем неотстрелянном охотничьем участке, и в Викторе что-то ранимое, вполне человечное пробудилось... и даже Фалалеева притихла.
"Тебе не надоела эта хренота?"
"Надоела".
Но их каравелла плывет, вот в чем Костина тайна. И Таня, что бы она там ни думала, плывет вместе с ними.
Все плывущее вызывает неприязнь у тех, кто остается на берегу...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Наконец каравелла причалила к гавани, пришвартовалась, экипаж ее разошелся по домам на ночную побывку, и Таня с Костей (все разбрелись кто куда) остались на узкой улице, по которой ходило много трамваев и мало такси. Идти на Ленинский проспект, где такси много, Костя не желал. "Ты устала, на тебе лица нет, немедленно надо посадить тебя в машину", - твердил он и одновременно продолжал обсуждать свой успех в "Ботсаду".
- Костя, сначала поймай машину, потом расскажешь! - уговаривала его Таня.
- Нет, ты послушай...
- Не маши руками, тебя сшибут, иди на тротуар.
Но Костя упорно, в своей коротенькой курточке, полинявшем берете, с лицом оживленно-строгим, продолжал стоять на проезжей части улицы и пытался с Таней обстоятельно беседовать... Забавная, должно быть, получалась картина, подумала Таня; впрочем, рядом с Костей все выглядело забавно, и смотрятся они вместе забавно: пара из разных гнезд, птицы разных пород и оперений. "Зачем она, такая, с ним - таким?" - вот что читалось в мимолетных мужских взглядах, и чем лучше бывала Таня одета, тем с большей иронией провожали их глазами. А может быть, удивляла разница в возрасте - десять лет, казалось, двадцать или все тридцать. Молодая женщина и рядом морщинистый, несолидный мужчина, не то мальчик, не то старик.
...- Граждане, вы ослепли? Мы, кажись, тоже люди! - маленькая крашеная блондинка легонько стукнула Костю кулачком в грудь и, потеряв равновесие, уцепилась за спутника моложе себя лет на пятнадцать. Оба были навеселе, оба хлопали друг друга по всяким малоподходящим местам, но он держался получше. И помятая бабенка была, и лет ей было за сорок, и в провалах глаз таилась гипертония.
- Вась, ты меня любишь? - спрашивала блондинка, отважно подставляя раскинувшуюся во все стороны грудь навстречу осеннему ветру. Ржавый листок упал ей за шиворот, подхватила, засунула поглубже: - Потом достанешь.
- Заткнись, тебе говорят, - спутник ее стеснялся.
- Вась, золото мое бриллиантовое, знаешь, почему машины мимо лётают? Коблы в машинах меня тоже любят, остановиться боятся.
- Маш, вот что, трамваем поедем.
- Чтоб Мария Алексеевна любовь крутить на трамваях ездила? До такого мы не дожили.
Покачивающийся Вася обхватил ее, как обхватывают нестандартной формы грузы, и втиснул в подходящий трамвай. Сквозь стекло видно было, как зашевелились, оглядываясь, пассажиры: в мгновение ока Маша взбаламутила вагон - сгусток заполошной отчаянной энергии.
А Костя стоял рядом, стараясь быть поближе к Тане, и то, что он отказался участвовать в этом действе, а ему была предоставлена возможность, и то, как он подчеркнуто отстранился, было неприятно.
- Да, я кабинетный человек, - он помотал головой, хотя Таня ни слова ему не сказала, глядела вслед уходящему трамваю, - и ничего позорного в этом не вижу. Общаться с пьяными мне неинтересно. Прости, но тут тебе меня не переделать. Разнузданная пьяная баба, почему мне надлежит ею восхищаться? Тебе она понравилась, а мне нет, тебе всех жалко, у тебя наивное отношение ко. всем пьяницам сразу, тебе и ее жалко? - Таня кивнула. - А ей себя не жалко, она своей жизнью довольна.
- Откуда ты знаешь?
- А ты считаешь, что живешь с ней в одном измерении?
Таня промолчала.
- Танечка, оставим это, закрой горло, ветер.
2
Жукастый лихач попался им шофер и, как на грех, разговорчивый. Шестым чувством, так хорошо развитым у таксистов, он тотчас определил, что они не муж и жена, и, исходя из этого справедливого наблюдения, начал разговор. А хотелось молчать. Весь день дул ветер, листья плясали на тротуарах, к вечеру на обочинах их скопилось особенно много, но и растерявшие в безумии бега цвет и силу, съежившиеся, торопясь изо всех сил, они продолжали свою короткую беспокойную жизнь - скоро выйдут на улицы дворники, беспощадно сгребут их в огромные кучи, разожгут костры, тихое тлеющее пламя подымется над городом, мальчишки станут орудовать вокруг, творя свои поджигательские дела. Позже, ближе к полуночи, их сменят ребята постарше, с гитарами, а листья будут все тлеть и тлеть, упрямо отказываясь превращаться в ничто.
На бульварах уже пахло дымом.
- Я так считаю, что семейная жизнь - живой крематорий, - с этой достопримечательной фразы Таня начала прислушиваться. - Замечаете, что вокруг творится? - У светофора затормозил вкрадчиво, так кошка останавливается, застыв неожиданно на полдороге, оглянулся на них. - Согласны, девушка? Чистый крематорий по линии семейной жизни. Нет, я не спорю. Если известно, что через две недели помрешь, тогда женись, а если жить собираешься... правильно я говорю?
Таня улыбнулась - снова за двоих. Ветер швырнул на смотровое стекло горсть листьев, шофер аккуратно включил дворники.
- Я лично жить собираюсь долго, - он был оживлен, прибран, круглоглаз, по-особому, как очень здоровые люди, пружинист. - Я однокомнатную квартиру на здоровый климат променял. С сыном генерала на дачу в городе Пушкино. У сынка другие задачи. Его в город тянет. Ему пятьдесят корней папашиных яблонь без надобности. Ему, может, килограмм яблок в год и нужен. Ему охота задний мост в горячей ванне парить. А я ни разу в жизни задний мост не кунал. Мужчина обязан в Сандуны ходить, коль свое здоровье уважает.
- С кем вы живете на даче? - спросила Таня.
- Один живу. Полтинник разменял и все один. Черный дог у меня. Датский. Ехал вот как с вами, с пассажиром договорился, получил щенка. Теперь развожу щенят. - У очередного светофора протянул Тане конторскую книгу: фотография дога, родословная, карта расселения щенков по территории Союза, список очереди, отзывы благодарных владельцев - аккуратная бухгалтерия собачьих судеб. - Желаете? Получите года через три, могу и двоих уступить, - подмигнул, живете-то, мол, врозь.
А Костя все молчал.
- Мой дог быстро понял, что я мужчина деловой.
Таня толкнула Костю в бок.
- В чем выражается его понимание? - вяло спросил Костя.
- Дог понимает, что у меня много дел. По саду - раз, по дому - два. Встаю рано, в четыре утра еду в Москву на работу. Возвращаюсь, туда-сюда, - гости. Редко, но бывают. И чтоб на двадцать лет моложе - у меня такой принцип. Для взаимности требуется разница в возрасте. Ночевать не оставляю, провожаю на электричку - до свидания, мерси.
- Как же у вас собака целый день одна, с ней общаться нужно, - Костя поневоле втягивался в разговор.
- Ее дело, хочет, пусть сама со мной общается. Я не против. Вы, девушка, думаете, раз я одинокий, значит, я больной? Я современно мыслящий. Я современную жизнь на работе изучаю, мне, может, больше вашего перспектива жизни открыта.
Мягкое закатное солнце освещало его. Машина катила плавно, без резких толчков - водитель знал свою работу. Костя опять уныло замкнулся. Тане снова пришлось кивать этой пружинистой силе, рожденной, быть может, для лучшей, осмысленной жизни, для преодоления могучих непреодолимых обстоятельств. И странно было, что этот ладно скроенный человек в аккуратной круглой кепочке, в чьих руках руль казался игрушечным, сочинил себе такую жизнь, целиком сосредоточенную на потреблении - кислорода, яблок, радостей мужского одиночества.