Жарко. От солнца или от еды - не знаю. Сними рубашку, опусти в арык - нейлон высохнет быстрее, чем ты осушишь пиалу. А чаю нет конца и краю, и я опять пью, а на столе появляются конфеты из сельпо, непонятные югославские конфеты "гаучо". ("Пижон, - кляну я себя, - разве можно в жару в нейлоновой рубашке?").
Нас за столом четверо, одни мужчины. Женщина должна только подавать. И я нарушаю обычай, прошу старика Абдурахима, чтобы Замира-джан откушала с нами чаю. Замира смущенно присаживается, наливает чаю, делает глоток, встает и уходит. Уходит как-то тихо, незаметно, и я догадываюсь, что мне бы следовало молчать. Нас опять четверо - Хамид, Абдурахим-агы, Сеид и я. Незнакомый парень колдует на кухне с пловом и есть будет после нас или с нами, если его пригласит старик.
Время за столом тянется медленно. А за неторопливой беседой еще медленней. Кажется, будто время расплавлено жарой, а до "хайрли кег!" (спокойной ночи) еще очень далеко.
Белый старик Абдурахим-агы без усов и без бороды, волосы подстрижены ежиком, коричневое лицо в морщинах, морщины, как у чукотских стариков, только среди чукотских никогда не встретишь таких седых.
На старике щегольская полотняная рубаха и светлые брюки, рукава рубахи молодцевато закатаны. Совсем современный старик. Когда молчит, ну прямо директор магазина или заместитель председателя. Но я знаю, что Абдурахим-агы пенсионер, по-русски не читает, почитает коран и весь светится мудростью.
Вечером он поведает мне о том, что не возражает, чтобы другие летали в космос, но ему-то известно - никто не знает края земли, никто еще не был в горах Каф, окружавших землю, и никто не возвращался с Киёмата (Страшного Суда). И сам он старался жить по шариату… ("Это такой реферат, - шепчет с улыбкой Сеид, - на темы корана").
Большая жизнь у Абдурахима, но он ничего не знает о Якутии, откуда вернулся Хамид.
Мало прожил Хамид, быстрее жил, летал и ездил, но тоже ничего не знает о Севере. Потому что, если хочешь знать что-либо о другой земле, надо эту землю любить.
- А ты любишь свою землю? - переводит мне Сеид старика.
Я долго рассказываю о Чукотке, говорю, что это снег и прочее. Север, одним словом.
Качает старик головой. Он недоволен.
Тогда я прошу Сеида поточнее меня переводить и начинаю разговор на другую, но очень важную для меня тему.
Я вижу мудрость старика, и, может быть, он объяснит мне то, чего я никак не пойму. Почему, - спрашиваю я. - Почему мне так хорошо здесь, в незнакомом краю, и почему мне тревожно, особенно вечером, когда дышит теплая земля и висят низкие звезды? Не могу я уснуть, слушаю что-то, прикасаюсь ладонями к потрескавшейся глине дувала, прислушиваюсь к себе и к ночи и к теплу заката, тянет меня земля, хочется ее послушать, и вот уже слышу какие-то голоса, смутные и непонятные ощущения бередят душу, как будто я вспоминаю что-то и не могу вспомнить, и не вспомню никогда, но мне от этой тревоги хорошо. Почему хорошо? Ведь я ничего не сделал на этой земле, ничем она меня не связывает, никого у меня здесь нет.
Молчит Абдурахим-агы.
Потом говорит:
- Ты мусульманин.
Говорит он это тихо.
- Почему?
- Ты вошел в чайхану, как мы. Сел, как мы. И виноград ел с лепешкой, как мы. Я смотрел, - признался он.
- Но я не знаю ваших обычаев.
- Кровь - она не обманет… Да коснутся ушей аллаха твои просьбы и будет он милостив… - тихо говорит старик.
Я никогда не задумывался о своей родословной. Но вспоминаю, что мой прадед был мусульманином, а дед его деда, наверное, ходил в Монголию и Китай по Великому Караванному пути. Как знать! И, может быть, тут его могила?
- Да, - соглашается старик.
Мне вдруг становится морозно. Я крепко кладу руки на стол и молчу. Молчу о своем. Думаю о том, что умру на Севере. А если это так, то сын моего сына тоже будет волноваться, когда приедет на Север, даже если ничего не будет знать обо мне ("кровь - она не обманет")… Значит, на ледовитой земле, на том стылом берегу все должно быть мое, у меня должен быть свой Великий Караванный путь… Есть ли он у меня?
Вспоминаю всю свою жизнь на Севере, своих друзей и врагов, свои радости, опасности, свои прощания, встречи, свои слова, дело свое… Даже когда мне не везло, не обижался я на эту землю… Скучал без нее в краях, где теплое солнце и другие дожди…
И теперь я спокоен: знаю - непонятная тревога будет мучить сына моего сына, если ему вдруг вздумается приехать на Север. Будет он волноваться - да помогут ему потом мои боги! Конечно, он будет жить по-другому. Каждый живет по-своему. Но, наверное, жить надо так, чтобы и чужие люди говорили: вот ходил тут незнакомый парень в шапке, меховой. А теперь не ходит. Странно.
Я молчу, а Хамид рассказывает о Севере, как пил кумыс из якутского чорона - большой деревянной чаши и как ел строганину из чира, хорошая рыба, жирная.
- Что ты привез с Севера? - спрашивает Абдурахим-агы.
- Что привез? Деньги привез. Тоску привез. Тоски много, как денег, - вздыхает Хамид. - А счастья нет.
- Ну почему же теперь нет? Теперь ты дома… - говорю я и прячу глаза, и не смотрю на Сеида.
Сеид потягивает чай. Он может много выпить чаю, больше меня. Голубая бархатная меланхолия в красивых его глазах.
- Ты был далеко, - говорит старик, - у тебя будет чему учить детей…
Хамид пожимает плечами.
- Север учит людей доброте, - говорю я.
- Коран учит доброте, - спорит старик.
- В коране достаточно зла. Нетоварищеское отношение к женщине, - улыбается Сеид.
Старик смотрит на него сердито. Так сердито, будто выдал мне Сеид родовую тайну. Он ничего не говорит Сеиду, он понимает, что не та нынче молодежь пошла, никакого уважения к тому, что почиталось раньше. Успокаиваю Абдурахима:
- Все равно, - говорю. - Все равно не купаться нам в Кавсаре, райском пруду.
- Хэ, - вздыхает Хамид. - Хэ!
- Нет, - качает головой старик. - Вам не дано умыть лицо водой из Замзами. Не совершить вам главного пути - в Мекку. Никому из вас не дано умыть лицо водой из Замзами, святого колодца Мекки.
А я вспоминаю свой путь сюда, свой длинный путь в Азию. Под нами все время плыли облака. Только над Сибирью облака под нами были похожи на снега, на торосы Ледовитого океана, а здесь облака как кучки хлопка, и тени от них на земле как озерца с черной водой.
…На столе появляется плов.
Замира приносит полный чайник, наливает из него в графин.
- Пей вино и ходи не сгибаясь, - непонятно кому говорит старик.
Утром Сеид отвозит меня на маленький аэродром. В машине Хамид и Замира.
Одинокий верблюд стоит в тени деревьев. У него высоко поднята голова, тяжелые налившиеся веки. От этого кажется, что смотрит он с прищуром.
Я беру на память веточку саксаула.
- Везти саксаул? - удивляется Сеид. - Разве это сувенир? Везти так уж везти, что-нибудь такое, - он развел руками, - по вашим северным масштабам.
- Да, конечно, - соглашаюсь я и прошу погрузить верблюда. Верблюд с насмешливыми глазами не хочет влезать в самолет, хотя в самолете пахнет яблоками, солнцем и пылью пустыни. Верблюд знает, что в тундре не растут саксаулы.
Сейчас я улечу. Сеид подбежал к самолету прощаться еще раз.
Хамид и Замира стоят у машины и машут мне.
Зачем я прилетел в Азию?
Чтобы узнать, зачем приезжать, надо уезжать. Если хочешь узнать, нужен ли тебе саксаул и верблюды, пустыня и Замира, и платанус ориенталис - восточный чинар.
Вспоминаю, что не простился с Бахадуром, не хотел его так рано будить. Вот, наверное, так же рано уехал от него в свое время Хамид. Зачем? Ведь Бахадуру было всего несколько месяцев. Ничего, Замира родит Хамиду еще много, сыновей, и от них уж Хамид никуда и никогда уезжать не станет. Она родит их столько, сколько надо Хамиду, - девять. Больше можно, а меньше Хамид не хочет.
Азия.
Нестерпимо палит солнце.
Странные дни Хан-Гирея
Рассказ
…в награду от Аллаха, а у Аллаха - хорошая награда.
(Коран. Сура 3. Стих 195).
Молодой крымский татарин Ильдар Гиреев подался на Север на крупные заработки.
Его родители прожили в суровой любви и невысказанной нежности до самой старости.
К этому времени Ильдар на нелегко заработанные деньги построил им новый дом, и умерли его старики в новом доме, с именем Ильдара на устах. Умерли в один день, вернее, мать на день позже. Похоронил их Ильдар по русскому обычаю, продал дом и опять уехал на Чукотку, твердо решив жениться на русской женщине, красивой и молчаливой, которую он видел всего один раз.
Но русская женщина, красивая и молчаливая, которую он видел всего один раз, оказалась вот уже пять лет как замужем, и у нее двое детей, и это обилие невыясненных ранее фактов повергло Ильдара в уныние…
Черная тоска на глазах у всех съедала Ильдара Гиреева.
- Чего ты темный такой сердцем, а, Хан-Гирей? - спрашивал его главный бухгалтер Козлов.
Молчит Хан-Гирей. Черная тоска, не приведи господи!
На второй день грусть с Хан-Гирея как рукой сняло. Потому что знал Козлов Ильдара и знал, что лучше всех валокардинов - хорошая работа.
- Поедешь на Мейнываам, - сказал Ильдару главный бухгалтер Козлов, оставшийся вместо председателя, - будешь бригадирить на рыбалке.
- Когда? - спросил Ильдар, кивнув на окно, за которым свистела снежная круговерть.
- Завтра. Завтра пурга кончится.
Козлов давно жил на Севере и знал, что южак в этих местах больше трех дней не дует.
- Первой нартой пришлешь мне мешочек чира или нельмы. Соскучился я по строганине.
- Ладно, - сказал Ильдар, - а к строганине?
- Выписал я в ТЗП на тебя и на ребят.
- Хватит?
- Нет, но на первый раз и пол-ящика достаточно будет, чтобы не замерзали.
Там, где пахло деньгами, был Ильдар трудолюбив до пота, знал это Козлов, потому и доверял и не скупился на товары, особенно если они были позарез нужны тем, кто на подледном лове. А Ильдар в ответ никого не обидит - ни себя, ни ребят, ни главного бухгалтера, И за деньги, которые получали ребята, и за спирт, - за все будет заплачено - ломотой в суставах, кряхтением от застарелого радикулита, тоской в пурговые ночи, усталостью от ежедневного лицезрения одних и тех же лиц. Все это знал Козлов, потому и был щедр.
Было у Ильдара шесть своих собак. Походил он по селу, занял еще четырех. Посадил их на цепь, покормил всех и начал собираться: утром в путь.
Если на Чукотке говорят "завтра", значит все будет готово послезавтра. Чукотские каюры обычно на вопрос "когда?" отвечают без иносказаний: "рано-рано после обеда".
Ильдар тоже не очень спешил и уже к обеду очень пожалел об этом.
- Вот что, Хан-Гирей, - сказал ему. Козлов, - подвезешь в бригаду Кунчи одного человека.
- Зачем?
- Не все ли тебе равно? Надо подвезти…
- Никого я не хочу везти!
- Это женщина…
- О аллах! Тем более женщину!.. Хорошая хоть?
- Кому как… посмотришь сам… новенькая.
- Кто?
- Учителка из красной яранги.
- А потом нельзя?
- Сам же знаешь, - вздохнул Козлов, - вездеход у нас разут, трактор мы утопили, вертолет вызывать - ждать погоду надо, да и влетит это удовольствие в копеечку, а остальные нарты все в тундре… Так что только на тебя и надежда. Тебе-то это по пути, ведь тут недалеко. Да ну тебя! Что я тебя уговариваю?!
Козлов повернулся и ушел медленным шагом человека, у которого забот полон рот.
Вскоре появилась и она, волоча за собой по снегу комплект меховой одежды.
- Здравствуйте! Мне сказали, что я поеду вместе с вами.
- Правильно сказали, - буркнул Ильдар.
Они помолчали.
Она вздохнула:
- А когда поедем?
- Я думаю, завтра… а?
- А мне сказали - сегодня…
Она сидела на крылечке Ильдарова дома, постелив под себя кухлянку, смотрела, как Ильдар возится с нартой, и в глазах ее было столько любопытства, наивности и детской доверчивости, что Ильдар отложил дела, сел на нарту и закурил.
- Меня зовут Ильдар, можно и Хан-Гирей, это Козлов придумал. А вас?
- Света… Светлана я, Иванова…
- Ну вот, Света Иванова, один я бы завтра был там, куда тебе надо, у Кунчи… - Ильдар сразу перешел на ты. - А с тобой и за два дня, наверное, не дойти.
- А почему?
- Потому что снег тяжелый. А еще - впереди только одна избушка, и сегодня мы до нее не дойдем, поздно уже, а в палатке ты не ночевала, кажись, никогда.
- Никогда-а… - тихо, нараспев сказала Светлана.
- Первый раз в тундре?
- Впервые. Еще никогда не была. Все мечтала.
- Зачем?
- Что - зачем?
- Зачем мечтала? - тихо злился Ильдар.
- Не-е зна-аю… - опять тихо, нараспев сказала она.
Он вздохнул.
- Приходи завтра утром, пораньше. Пораньше и тронемся. А сегодня померь меховую одежду. Не надевала еще?.. Нет?.. Ну вот… а собралась в тундру! А вдруг что-нибудь пригнать надо! Давай, влезай в шкурье, привыкай… Привыкай… Эх.
Он вздохнул тяжело и пошел в дом, поставил чай. Закурил. "Вот зачем таких присылают в тундру? - думал Ильдар. - Только грусть наводят, несмышленыши".
Лег он спать вконец расстроенный и долго не мог заснуть, а к Светке не чувствовал ни радости, ни злости. Что тут поделать? Известное дело, надо везти, оставить у Кунчи - да и аллах с ней, и пусть его милости будут на ее обратной дороге.
Выехали утром, когда солнце было еще холодным. Ильдар уже не сердился на Козлова, попутчица нравилась ему.
В новой меховщине она выглядела неуклюжим медвежонком. Это смешило Ильдара, но наметанным глазом тундровика он все-таки успел заметить, что Светлана сменила на торбасах матерчатый верх, через который продевается веревка, да и сама веревка была заменена на шелковый шнурок (это уж зря, - подумал Ильдар, - шелк держит плохо), и камлейка была выстирана и заштопана…
"Да, - подумал Ильдар. - Д-да".
Собаки шли хорошо.
Собаки всегда чувствуют настроение человека. И даже те четыре, которые в упряжке были чужаками, бежали спокойно. Ильдаровские псы их не тревожили, Ильдар не кричал на них, не волновал, он подставил лицо солнцу, молча протянул Светлане свои запасные темные очки, было ему хорошо, и думал он о том, что вот попутчица, на удивление, толковая: не спрашивает ни о чем.
Любил Ильдар тишину и молчание, не любил, когда растравляли его в пути ненужными разговорами, потому что ведь никогда нельзя насмотреться на тихие снега, на бегущих собак, никогда не наслушаешься музыки мартовского следа…
Ильдар остановил нарту.
- Будем чай пить? - опросил он.
- Бу-удем, - нараспев сказала Светлана. Ей было тепло. Она сбросила малахай. И Ильдар вдруг обнаружил, что она очень симпатична, даже красива, особенно эти наивные искрящиеся, как снег, глаза, радостное лицо и желтые длинные волосы. "Наверное, они пахнут снегом и солнцем", - подумал Ильдар.
Она вылепила снежок, запустила им в Ильдара, он засмеялся, а снежок пролетел мимо, попал в собаку, а та не вздрогнула, не дернулась, она обернулась и тихо легла рядом с нартой, и морда у собаки была благодушной, спокойной. Собаки, как и люди, умеют радоваться весне.
К вечеру нарты подкатили к избушке.
- Здесь будем ночевать, - сказал Ильдар. - Ты устала?
Она молча кивнула.
Он постелил ей кукуль, помог снять кухлянку, растопил печь, зажег свечи и поставил чай. Она забралась в спальный мешок, он сделал ей изголовье из кухлянки, она благодарно улыбнулась.
- Устала?
- Немножко болит голова… Вот попью чай, и пройдет.
- Ага… это просто от длинной дороги.
Ильдар пошел кормить собак.
Он их распряг, посадил каждую на цепь, отпустив только двух вожаков. Дал каждому псу по юколе, потом подумал и, махнув рукой, нарезал десять небольших ломтей нерпичьего жира и тоже бросил каждой собаке. Собаки поскуливали, как и всегда перед кормежкой.
Ильдар впустил одного из вожаков в избушку, тот вошел и лег в углу, у порога.
Чай кипел. Ильдар склонился над Светой. Она спала. Тогда он отодвинул чайник, поставил котелок и принялся готовить ужин.
Сооружал он ужин неторопко, стараясь не шуметь: никогда нельзя будить человека, даже если он заснул голодным.
Ильдар поужинал, залил термос свежим чаем, поправил изголовье Светланы, надеясь, что она проснется и тогда поужинает, но она спала крепко, и он вздохнул, задул все свечи, кроме одной, постелил в углу свой кукуль, но не забрался в него, а лег сверху: в избушке уже было тепло, и подумал о том, что сны ему сниться не будут, что устал он дьявольски, а у Вутильхина надо бы починить алык, перегрыз он его, молодой еще, не привык к упряжке, да и встать бы надо пораньше, покуда солнце холодное и крепок наст… а девчонка ничего… хоть и первый раз в тундре… ничего… вот только красива больно, не для тундры… и волосы нездешние… солнцем, наверное, пахнут или снегом…
Он встал, подошел к Светлане, поправил ей прядь, наклонился, осторожно поцеловал, рассмеялся - хоть дорога и была длинной, но духи не выветрились.
"Да, - подумал Ильдар, - д-да!".
Светлана тихо спала.
Он повернулся и пошел на свое место. Последняя сигарета перед сном - самая вкусная. С последней сигаретой приходит успокоение. Или самые тревожные мысли. Иногда прозрение приходит с последней сигаретой. "Странно, - думал Ильдар, - меня совсем не интересует ее отношение ко мне. Меня интересует мое к ней отношение. Странно".
Завтракали весело. И когда тронулись в путь, Ильдар, смущаясь, сказал ей, что, поскольку им предстоит быть в тундре вместе и ехать долго, пусть она не стесняется и, если ей что-либо нужно, пусть говорит, он остановит нарту, и он тоже скажет просто, чтобы она отвернулась, и все. Он совсем покраснел, но она сказала:
- Хорошо, Хан-Гирей, хорошо, чего уж там.
И оттого, что она преодолела смущение раньше его, ему стало спокойней.
- Тагам! - крикнул он, пнул зазевавшегося Вутильхина, и нарта рванула.
К ночи они были в стойбище Кунчи. Но на месте стойбища они нашли пустые консервные банки, остатки кострища, весь снег вокруг был перемешан оленьими и человеческими ногами. Ильдар потрогал руками пепел в кострище, размял олений катышек на аргишьем пути, прошелся по следу аргиша, вернулся и сказал Светлане:
- Они откочевали вчера.
- А что теперь делать?.
- Собаки устали… Будем ночевать. Догонять будем завтра. - Ильдар начал распаковывать кладь.
- Они ушли на весеннюю стоянку. Туда, где будет отел. Это в двух днях пути. Но мы догоним, не грусти… Помоги поставить палатку.
Деревянных стоек не было, и леса вокруг тоже не было, и вместо стоек для палатки Ильдар использовал карабин и ружье… Ружье он возил, чтобы охотиться на куропаток, а карабин… карабин, он пригодится всегда. Вместо колышков растяжки укрепили на нарте, а с другой стороны взяли камни, которыми был обложен очаг. Маленькая двухместная палатка стояла крепко.
Потом Ильдар кормил собак, а Светлане поручил костер. Она набрала веток, испортила пол-коробки спичек, но костра не получилось. Ильдар дал ей огарок свечи и научил нехитрым премудростям тундрового огня.