На пол палатки Ильдар бросил оленью шкуру с нарты, потом затащил туда кукули, сказал, чтобы Светлана располагалась, и, если она хочет, он чай принесет ей в палатку.
Светлана не возражала.
А через два часа завеселилась пурга, она напала сразу, как снег с неба, но в палатке было хорошо, в кукулях тепло, и термос под руками - значит, все нормально. И очень уютно было в палатке, спокойно было Светлане, странно было Ильдару. Он прислушивался к тому, что с ним происходит. И удивлялся. Он вздыхал и курил.
Раньше всю жизнь Ильдар заботился только о себе и о родителях, когда они были живы. Он привык только к себе и считал, что знает себя хорошо. Но вторгается в его жизнь эта женщина. Он поймал себя на мысли, что сейчас эти заботы ему радостны, что ему не безразлично, тепло ей или холодно, сыта она или голодна, будет ли видеть сны и какие…
Потом еще двое суток гнал голодных собак Ильдар, кончилась юкола и жир, и пришлось шесть куропаток разделить на десять собак, вернее, пять куропаток пришлось делить, потому что одну птицу они разделили со Светланой, и только на пятый день их знакомства настигли они наконец Кунчи, и рад был Кунчи дорогим гостям, и в стойбище был праздник…
Но перед праздником было вот что.
Смотрел Ильдар на Светлану, на кислое лицо ее - и все вдруг понял.
"О аллах, - подумал Ильдар, - да ведь она целую неделю, не раздеваясь, в меховщине! Куда глядели мои глаза? И, конечно же, она болеет. Кретин, - ругал он себя, - о чем ты думал?"
Ильдар пошептался с Кунчи, старухи поставили на огонь большой котел, как для варки мяса, потом сходили за льдом и снегом и наполнили снегом ведро. Светлана сидела, понурившись, у костра.
Вода согрелась. Все ушли из яранги.
Ильдар закрыл вход, положил камень, бросил рядом с костром старую оленью шкуру и сказал Светлане:
- Раздевайся.
Она непонимающе смотрела на него.
- Раздевайся. Здесь не холодно. Вот вода. Я тебе буду помогать.
- Нет. Нет… - Она испуганно вскочила. - Нет!
- Ох! - устало вздохнул Ильдар. - Не разговоры с тобой заводить я сюда приехал. И не нужны мне твои прелести. Я устал и хочу спать. Но пока ты в тундре, ты будешь слушать меня. Не хочешь же ты, чтобы сейчас тебя раздевал Кунчи. И учти, когда я буду мыться, ты мне тоже будешь помогать. Баш на баш, я на общественных началах, ничего не делаю, - отчаянно врал Хан-Гирей.
…Кружки были маленькие, и поливал ей Ильдар из большой алюминиевой миски. Она сидела на корточках, оленья шкура была мокрой и теплой, и ногам ее было тепло. Огонь костра слабо мерцал в темной яранге.
Потом Ильдар взял кучку ее нижнего белья, бросил в костер, а ей кинул свое большое полотенце. Она закуталась в него. Он полез в рюкзак, достал свое теплое китайское белье, протянул ей и сказал, чтобы она поторапливалась.
Светлана оделась. Он провел ее в полог, зажег там керосиновую лампу, дал ей гребень и зеркало, и все, что было в ее сумочке, а сам ушел, потому что мужчина не должен смотреть на то, как женщина постепенно возвращает свою красоту.
Пили чай и готовились ко сну.
Ильдар не хотел, чтобы Светлана спала между ним и кем-то еще, и велел ей занять место с краю. Сам лег возле. Рядом с ним лег Кунчи, рядом с Кунчи его сынишка, рядом с сынишкой совсем голый старик, отец Кунчи. Он накрылся шкурой, потому что стеснялся. Слабо горела коптилка.
Две старухи спади в чоттагине, они были в кернерах, и им было не холодно. К тому же им предстояло рано вставать и готовить костер. И утренний чай.
В маленьком пологе, где сейчас разместилось пять человек, сразу стало тепло и душно.
- Лучше голову высунуть наружу. А вместо подушки положи малахай, - шепнул Светлане Ильдар. И показал, как это делается.
Закурил. Светлана лежала рядом и долго смотрела на тлеющие угли. Потом свернулась калачиком. А Хан-Гирей курил.
Светлана долго ворочалась, ей было непривычно на новом месте. Потом она шепнула ему "спокойной ночи" и поцеловала в ухо. Разделила малахай, их первую совместную подушку, пополам, легла ему на руку, прижалась и затихла.
Желтые сухие волосы рассыпались у него на руке. Он закрыл ими лицо. Теперь волосы пахли снегом, солнцем и немножко дымком костра.
"Интересно, что ей сегодня приснится?" - подумал он.
Этот вредный мальчик Шишкин
Рассказ
Шишкину шесть лет, он из меня всю кровь выпил. Я приходил с работы, оглядываясь. Шел по коридору на цыпочках. Но на кухне он вырастал передо мной, руки в карманах, и смотрел, набычившись.
- Павел, ты стал поздно приходить домой.
- Не твое дело, Шишкин.
- Павел, ты стал еще позднее приходить.
- Я тебе сказал, не твое дело. И потом тебе давно положено спать.
- Я спал, но мне стало скучно.
- Ты вымогатель, Шишкин.
- Павел, ты обещал рассказать о Юге, но еще не рассказал.
- Сказку?
- Нетушки, сказки я сам знаю.
- Тогда дай мне спокойно поесть.
- Я картошку почистил… - спокойно отвечает Шишкин.
Я поперхнулся. Такие подвиги за Шишкиным не числились.
- Покажи.
Он приносит кастрюлю.
- Молодец. А теперь налей в нее воды. У нас будет что на завтрак.
Шишкина я знаю с первых дней рождения. Зовут его Витя. Мать не хотела его, но рожать ее заставил врач. Родив, она вскоре оставила Витю на руках отца, моего друга. Мы жили в одной квартире.
Витька был наш, и, пожалуй, мы с его отцом относились к нему одинаково, и он платил нам одинаковой любовью. Может быть, оттого что всегда рядом с собой Витька видел нас обоих. Когда он научился говорить, я задал вопрос, который от нечего делать задают всем детям:
- Как тебя зовут, пацан?
Он ответил, не картавя и не шепелявя, а твердо и с достоинством:
- Шишкин.
С тех пор я его иначе и не называл.
Сейчас его отец бьет китов в Беринговом море, он будет плавать полгода, а мне поручено отвезти пацана на Юг, к бабушке, когда будет у меня отпуск.
Отпуск у меня начнется вот-вот, но я люблю Шишкина и боюсь за него и не хочу везти его даже к родной бабке.
- Ты уже лег? Ну и молодец. Послушай, Шишкин, я сегодня устал и ничего рассказывать тебе не буду. Просто через неделю мы вместе поедем на Юг, и ты сам все увидишь, ладно?
- А через неделю - это сколько?
- Ну давай руку. Вот здесь все пальцы, и на этой два. Вот столько дней должно пройти.
- Много… - разочарованно вздохнул он.
- Нет, Шишкин, не много. Вот столько раз тебе нужно спать.
- А сегодня считается?
- Да, считается.
- Тогда я буду спать быстро-быстро, чтоб скорее все эти пальцы проходили.
Он зарылся с головой в подушку и закрыл глаза.
- Спокойной ночи, Шишкин!
Я поцеловал его и пошел к себе.
Вот уже вторую неделю мы в Хабаровске. Шишкин загорел, научился плавать, все погожие дни мы проводим на левом берегу Амура, с палаткой и костром, Шишкин пристрастился к рыбной ловле.
Все ему было внове - начиная с мороженого, которого в наших краях нет, и кончая обилием автомашин, которых до этого Шишкин никогда не видел. В нашем поселке на Чукотке была всего одна дорога и две легковых автомашины. Эти единственные машины умудрились столкнуться на единственной дороге, их увезли пароходом чинить, и больше мы их у себя не видели.
Однажды, когда я возился с костром и мастерил печеную рыбу, Шишкин прыгал вокруг на одной ноге, вытряхивая из уха воду, и напевал что-то очень знакомое… Я прислушался. Это была наша песня, - моя и его отца. Мы сочинили и этот мотив, и эти немудреные слова. Отец Шишкина китобой, и песня, естественно, была о ките.
Один очень добрый и странный кит был знаменит на всю Антарктику. Он был знаменит своей странной любовью. Когда его китиха сказала: "Поплывешь за мной на край света?", - он поплыл. "Вот чудаки, - удивлялись другие киты, - стоит ли плыть на край света? Разве здесь плохо?" Но эти двое побывали на краю света, побывали во всех морях, их трепали разные штормы, но они никогда не разлучались. Так и плавают по свету. И когда их встречают китобои, они не расчехляют своих пушек.
- Рано тебе, Шишкин, петь такие песни…
И я подумал, что неплохо бы парню зверя какого-нибудь добыть. Или собаку. Ребенок должен опекать живое существо, тогда он вырастет добрым. Было решено поехать в следующее воскресенье на базар.
…Воскресенья Шишкин ждал с нетерпением и утром встал рано, не капризничая.
Птиц в клетках Шишкин не хотел, а больше ничего интересного в живом ряду не было. И только в конце ряда в цинковой ванночке у старика корейца ползали ужи и несколько черепах. Шишкин их видел впервые, глаза его горели любопытством, он проворно схватил ужа и начал рассматривать его головку, потом сунул его в карман и вопросительно посмотрел на меня. Я купил ужа. Признаться, я боюсь их брать в руки. И я был рад, что мы с отцом Шишкина никогда ничем не пугали мальчишку. Наверное, с такой же непринужденностью малыш положил бы за пазуху небольшого аллигатора.
- А черепаху ты не хочешь?
- Хочу…
Мы уходили с базара. В руке Шишкин нес черепаху, то и дело заглядывая в карман, где, свернувшись колечком, дремал уж.
- А какая польза от черепахи? - спросил мальчик.
- В общем-то никакой… Главное, они вреда не приносят…
- Нет, - сказал Шишкин. - Мне какая польза?
"Ого! - испугался я. - Это-то у него откуда?".
- А зачем тебе польза?
- Просто так… чтобы знать…
- А просто так - наблюдай ее, учись у нее спокойствию. Когда пойдешь в первый класс, подаришь школе, отнесешь в живой уголок. Ладно?
- Хорошо, - согласился Шишкин.
Мы шли молча.
- Я кормить ее буду, - вдруг твердо сказал Шишкин.
- Правильно. А как же иначе?
- А чего они едят?
- Разное… траву, стебли горькие, мясо, хлеб… колбасу можно, яблоки… молоко.
- Тогда прокормлю! - обрадовался Шишкин.
При выходе у базарных ворот молодой человек держал на коротком поводке овчарку. Шишкин, привыкший к добродушным чукотским собакам, потянулся было погладить ее, овчарка зарычала, и я удержал его:
- Ты не дома!
Овчарка вертелась у ног своего хозяина, поскуливала.
- Продаешь?
- Да.
- Павел! - потянул меня Шишкин. - Павел!
Мы отошли в сторону.
- Чего тебе?
- Не покупай ее, Павел. Ты видишь, она не хочет, чтобы ее покупали.
Овчарка лежала, уткнув голову в ботинок парню и обхватив его ногу лапами.
Я подошел к парню.
- Это очень хорошая собака. Отличная порода.
- Да, - сказал он.
- Ей всего еще четыре месяца.
- Четыре с половиной…
- Не продавай ее. Ты видишь, она тебя любит.
- Я знаю… Но у меня нет выхода, - грустно сказал парень.
- А если бы у тебя не было собаки? Где бы ты взял деньги?
- Украл бы… - тихо сказал парень. Потом подумал. - Но воровать я не умею…
И я представил: вот Шишкин смотрит расширенными от ужаса глазами, как уводят собаку и как собака плачет.
- Идем, Витя, домой!
Мы быстро пошли на стоянку такси.
В машине я успокаивал мальчика:
- Если он ее продаст, она попадет в хорошие руки.
Почему?
- Плохой человек покупать собаку не станет.
- А если он ее посадит на цепь?
Настроение было вконец испорчено.
В Хабаровск мы с Шишкиным приехали только потому, что мне давно было пора выяснить отношения с Людмилой. Я ждал ее. Афиши извещали о скором возвращении ее труппы. Вечерами я пропадал в Доме актера и таскал с собой малыша. Персонал привык к Шишкину, старушки его любили, не сердились, что он поздно засиживается со мной, за глаза мне сочувствовали и называли отцом-одиночкой.
Шишкин вел себя корректно. Во всяком случае, мне на него не жаловались.
Я заметил, что Шишкину нравятся стихи. Если он не совсем вникал в смысл, то музыку стиха, музыку слов он чувствовал как-то инстинктивно. И когда однажды в Доме актера объявили поэтический вечер, я взял с собой Шишкина. Он восторженно аплодировал каждому поэту, ему, наверное, нравилась новая непонятная работа, какую выполняли взрослые дяди. Он смотрел на них, как на живые книжки, и уговорил меня скупить сборники всех авторов, которые на вечере присутствовали.
За автографами Шишкин ходил сам и получил их вне очереди.
Потом объявили кино. Идти никуда не хотелось, и мы остались. Это был тяжелый военный фильм. Шишкин вышел из зала сумрачный, сосредоточенный. Он думал о чем-то. Зря мы с ним остались на этот фильм.
В баре я усадил его за журналы, принес чаю, а мы с ребятами налегли на кофе.
- Почитай мне, - подошел через полчаса Шишкин и протянул журнал. Он уже знал, что, если строчки расположены столбиком, - то это стихи.
Поэтический разворот журнала был представлен четырьмя авторами. Над каждым стихом или подборкой - портрет. Три солдата и один офицер.
Шишкин показывал пальцем, а мой товарищ - актер выразительно ему читал.
- Нравятся?
- Нравятся, - ответил Шишкин.
Он о чем-то думал.
- Павел, - спросил он, показывая на портреты, - они солдаты, а он командир?
- Ну раз он офицер, значит - командир.
- А почему командир пишет стихи хуже, чем солдаты? Разве так бывает?
Мои друзья расхохотались. Они сгрудились вокруг Шишкина.
- Павел, а ты солдат или офицер? - продолжал Шишкин.
- Ну, если будет война, буду офицером…
- Значит, ты тоже пишешь плохие стихи?
Смех за нашим столиком уже привлекал внимание.
- Ну не то чтоб плохие, а просто хуже некуда…
- Павел, - серьезно, думая о чем-то своем, сказал Шишкин, - если будет война, давай на нее опоздаем…
Все вдруг замолчали, и стало удивительно тихо. Каждый, наверное, думал о том, что если начнется война, то опоздавших на нее не будет.
Пора было отводить Шишкина в гостиницу. У него сегодня слишком уж много впечатлений, и я стал бояться за его эмоциональные перегрузки.
Наконец Людмила приехала.
- Завтра ты пойдешь в театр.
Это слово для Шишкина не значило ничего, и к известию он отнесся спокойно. Я купил ему билеты на все дневные спектакли ТЮЗа, сам был только на премьере, а свободное время Людмилы было нашим с ней временем. Надоело вспоминать, надоело жить прошлым, пора было что-то решать, а до моего, отъезда оставалось несколько дней.
В последнем действии пьесы она не участвовала, я зашел к ней в комнату поторопить ее. Мы должны были дождаться Шишкина и ехать втроем за город. Но она не была готова.
- Что случилось, Людмила?
Она отвернулась от зеркала и грустно взглянула на меня.
- Вот, посмотри, - встала она и сняла кофточку.
- Ну и что? - пожал я плечами. - Я всегда говорил, что у тебя великолепный загар!
- Нет, ты сюда смотри! - она показала на грудь.
Прямо над лифчиком было маленькое синее пятно.
- И здесь, - она показала плечо.
- И тут, - она повернулась спиной.
На ее туалетном столике валялся седой парик Бабы Яги и ее горбатый нос.
- Ничего не понимаю, откуда синяки?!
- Они… - голос ее дрожал. - Они… ребята… стреляют в меня из рогатки!
И тут меня осенило.
- Дуреха!! - завертел я ее. - Радоваться надо! Они же не в тебя стреляют! Они в Бабу Ягу стреляют! Это же лучшая рецензия на твои спектакли!
- Ре… цензия… - всхлипывала она, - тебе рецензия… а если в лицо попадут… или в глаз…
Приглушенно донеслись аплодисменты. Это закончился спектакль.
- А ну-ка быстрей!
Я схватил парик, надел на Людмилу, приклеил ей нос, набросил на нее черную хламиду, потащил за собой.
На сцену мы вышли вместе. В зале царил галдеж, зрители не расходились.
- Дети! - обратился я к ним. - Дети, тише!
Я выждал паузу. Из-за кулис на меня растерянно глядел режиссер. Я придал своему голосу как можно более мягкие нотки.
- Дети! - проникновенно обратился я к залу. - Кто из вас стрелял в Бабу Ягу?
Зал выжидательно молчал.
- Ну хорошо. Вот вы видите Бабу Ягу?
- Видим!! - завопил зал.
- А это вовсе и не Баба Яга!
Я снял с Людмилы парик, отцепил нос и развел руками.
- Видите, перед вами тетя. Красивая тетя?
- Красивая… - сказала маленькая девочка из первого ряда.
- А вы в нее стреляете… Нехорошо!
- Это не тетя! - вдруг крикнул кто-то, и в зале снова поднялся шум. - Это Баба Яга фокусы показывает!!
Тишину восстановить было невозможно. Когда я повернулся, чтобы проводить Людмилу за кулисы, что-то острое впилось мне под лопатку. Я понял, что это месть за разрушенную сказку.
Пришлось спуститься в зал.
- Ребята, - ходил я между рядами, - кто хочет посмотреть вблизи Кащея Бессмертного?
- Тише, ребята! Давайте договоримся. Тот, кто отдаст мне рогатку, пойдет со мной и посмотрит Кащея. А потом я рогатку верну.
- Не-е-т… - засмеялись в зале.
- Не вернете! - решительно сказал беленький мальчик с крайнего кресла.
И тут я увидел Шишкина. Он шел к беленькому мальчику. Мальчик встал. Шишкин был на голову ниже. Губы его дрожали. И поза его обычная, когда он сердит - руки в карманах, согнутые плечи, взгляд исподлобья.
- Павел никогда не обманывает! - сказал Шишкин.
Он полез в карман брюк и протянул мне свою рогатку.
Я остолбенел.
Маленькая рогатка с тонкой резинкой. Из таких мы стреляли в детстве на переменах проволочными пульками.
Беленький мальчик, поколебавшись, тоже протянул мне рогатку. Еще трое подошли и отдали свое оружие.
- Ну что ж, идемте!
Маленькая девочка из первого ряда тронула меня за рукав. Она дрожала от нетерпения, любопытства и предчувствия страха:
- Я тоже хочу… - умоляюще просила она. - Я тоже хочу, но у меня нет рогатки.
- Ну, это не беда.
Я взял ее на руки, и мы пошли за кулисы.
Кащеем оказался веселый студент из театрального училища. Он смешил детей до слез и угощал конфетами. Режиссер ходил довольный, потирал руки, подмигивал мне, я чувствовал, что ко всему он относился как к продолжению спектакля. Я же чувствовал себя усталым, как после целого дня физической работы.
Людмила печально и добро глядела на злодея Шишкина.
- Ну вот, ребята, а теперь можете забирать свои рогатки, - бросил я их на стол.
Каждый осторожно взял свою. Шишкин подошел последним. Я кивнул Людмиле, чтобы она оставила нас вдвоем. Предстояло объяснение с Шишкиным.
Мы молчали довольно долго.
Потом Шишкин сказал, глядя в упор:
- Я знаю, она не всамделишная Яга, а понарошку… но зачем она Иванушку и Аленушку!.. - Он снова начал волноваться.
- Ладно, Шишкин, ладно. Успокойся! Ты же не будешь больше?
- Нет.
- А ребят ты подговорил?
- Я.
- А тетя Людмила тебе нравится?
- Когда она не Баба Яга - нравится, - улыбнулся Шишкин.
Втроем мы поехали за город, на левый берег Амура. Людмила потрошила рыбу, а мы с Шишкиным пошли собирать на длинной песчаной косе плавник и сушняк для костра.
- Павел, мы скоро поедем домой?
- Скоро.
- А тетю Люду мы возьмем?
- Не знаю.
- Я хочу, чтоб тетя Люда ехала с нами!
- Очень хочешь?
- Да.