- Тогда давай мне дрова, иди и сам скажи ей об этом!
Шишкин шел, приплясывая и напевая нашу песню, нашу с его отцом песню о ките:
- Он просто жил, он просто жил.
Хвостом мутил морскую воду.
Еще китёночку любил
В ненастную погоду!
Шишкин сделал стойку на руках, перевернулся, побежал.
- Он знал, что это неспроста,
Ворчало сердце глухо.
Любил от кончика хвоста
До самой мочки уха!
- Эй, Шишкин, рано тебе петь такие песни! - Людмила махала рукой, звала нас, Шишкин бежал к ней. Из заднего кармана его джинсов выглядывала рогатка.
Два моржа
Рассказ
Утоюк был справедливым человеком. И когда его упряжная сука Тильда родила шесть черных глянцевых комков и четыре из них тут же умерли, он взял одного щенка и отнес его печальной лайке Чёны, потому что у той умерли все. Все щенки, которых она родила три дня назад.
Утоюк не понимал, в чем дело.
- Ты бил собак, когда они были беременны, Утоюк. Ты не хотел этого делать, Утоюк, но ты это делал.
Утоюк жевал табак и меланхолично сплевывал.
- Да, - сказал он.
Зря я его обидел.
Я гожусь Утоюку в сыновья, младшие сыновья. Но Чёны (так называл Черную Утоюк) моя собака. Я ему ее подарил, потому что она была настоящей собакой. И дарить принято только настоящие вещи, а у меня ничего не было, чем бы я так дорожил. И я отдал ему Чёны, потому что знал, что Чёны все равно обо мне скучает. Вот почему я всегда приезжал к Утоюку, даже если мой путь лежал совсем не в ту сторону.
Чёны всегда узнавала меня, я кормил ее с рук, и сейчас, услыхав мой голос, она выскочила, уперлась передними лапами мне в живот, моргала слезливыми глазами.
Может быть, Утоюк ревновал Чёны? Тогда почему Тильда ощенилась мертвыми? Нет, он их бил одинаково.
В тот вечер мы поссорились с Утоюком. Когда он кормил упряжку, мне показалось, что куски жира были маленькими. Рубленые тушки песцов и копальхен были в одной миске, нерпичий жир в другой.
Мясо песцов - не еда, это уж не от хорошей жизни, собакам нужен жир, и Утоюк мог бы сделать куски побольше. И я демонстративно стал кормить отдельно Тильду и Чёны.
Утоюк обиделся. Это было видно по его насупленному молчанию.
Но долго молча не высидишь, и пришлось идти на попятный:
- Не сердись, Утоюк. Упряжка хорошо работает, не надо жалеть мяса. У тебя ведь еще есть неоткрытая яма. Там целый морж, я знаю. Чего ты жмешься?..
- Нерпа совсем не ловятся… - тихо роняет он.
- Скоро льды уйдут, кромка будет близко. Будет и нерпа.
- Зима плохая… ты знаешь… Весна тоже плохая будет…
Мне хочется подбодрить старика:
- Но ведь охота у тебя хорошая! Песцов больше, чем у Тымкувье, я заезжал к нему.
Утоюк молчит. Тымкувье его конкурент. Тымкувье его сосед по участку, в сорока километрах его избушка.
От известия лицо старика не изменилось. Но я знаю - Утоюк доволен. Если он обогнал Тымкувье, значит, он в колхозе обогнал всех.
- Умк’этэ гатъайытчаленат ыннанмытлын’-эн… Э’тки….
- Сколько?
- Шесть…
- Ты его видел?
- Ваневан… нет… не видел.
- Мы убьем его, обязательно, - успокаиваю я старика.
Старик кивает головой. Спрашивает:
- Поедем вместе?
- Конечно!
- Завтра, - говорит Утоюк. - Я следы видел. Догоним!
- Хорошо.
Вот мы и помирились, теперь у нас общая забота. Теперь можно долго пить чай и выкладывать все новости с момента последней нашей встречи.
- Ты долго не приезжал, - начинает Утоюк и ждет.
- Я был в отпуске, в Хабаровске. Только чуть дальше. На берегу реки. В тайге.
- Охотился?
- Отдыхал. Рыбу ловил. Немножко стрелял. Видишь, поправился как! - И я хлопаю себя по животу.
Утоюк смеется.
Больше всех разговоров любит старик рассказы про охоту на зверей и птиц, которых он никогда не видел, на которых сам не охотился. Он выписывает журнал "Охота и охотничье хозяйство", но по-русски не читает, а редкие его гости знают, что на второй день их жизни в избушке старик достанет комплекты журнала и попросит почитать вслух те страницы, на которых фотографии и рисунки невиданных зверей.
Меня старик любит за то, что во время чтения я часто отвлекаюсь и скучную специальную статью расцвечиваю придуманными подробностями из других когда-то читанных книжек и историй. Я даже подозреваю, что однажды он одну и ту же статью дал читать нескольким, и теперь его выбор остановился на мне, и мне читать приходится больше, чем остальным.
Но сегодня я читать не буду. У меня есть что рассказать. Я провел отпуск в тайге, где Утоюк никогда не был, и ему многое будет интересно. И про токующего глухаря, и про самую вкусную рыбу в мире - калугу, и про драку лосей, и про черепах в зоомагазине - сто штук в одной ванной.
Утоюк думает о медведе.
- Мы пойдем к нему завтра? - еще раз перед сном спрашивает он.
- Пойдем.
- Ты будешь стрелять, - говорит старик. Это значит - он мне его дарит.
День полон солнца, но морозен. Все-таки скоро весна. Неотвратимость ее в звоне ломких стекляшек наста, в слепящей белизне торосов, в особом запахе ветра, когда он идет оттуда, с океана. Наши капканы в море, в торосах. Мы уже сняли двух песцов.
Собаки идут хорошо, у нас и у них хорошее настроение.
- Скоро кончится сезон, - говорит Утоюк.
Я знаю, на что он намекает. Скоро кончится время охоты на песцов, к нему приедут гости - Тымкувье приедет, председатель пришлет вездеход, и сам, наверно, приедет, приедут чукчи с других дальних участков и состоится праздник окончания охоты. В прошлом году я был на таком празднике. К нему готовятся загодя, как только приходит вездеход или трактор с продуктами на сезон, как только добывается первый песец.
У первого песца Утоюк отрезает хвост, ушки, лапки. Можно и целиком его оставить, - это не меняет дела. Из ящика с чаем оставляется первая плитка чаю, из других ящиков - первая банка сгущенного молока, первая пачка сахару, из туши оленя - первый кусок, ляжка. И все это хранится до окончания охоты. Хранятся и черепа всех добытых песцов. Черепа расставляются на снегу в треугольник, как шары на биллиардном столе, во главе этого треугольника череп песца, который пришел в капкан первым. Его зубы смазывают жиром, на остальные кидают кусочки мяса. И капканы, которые работали в этом сезоне, лежат в отдельной куче. На них тоже кидаются кусочки мяса. Горит небольшой костерок, на нем готовится чай и еда.
В стороне гости выставляют в линию свои подарки - ставить можно все, что ты решил подарить: консервы, отрез на камлейку, связку кожаных ремней, нерпичью шкуру, что-нибудь из посуды, - любое.
Участники соревнований бегут до мыса и обратно, финиш у черты с подарками, и каждый подбежавший хватает то, что ему понравилось, но ни в коем случае не то, что поставил сам. В этих соревнованиях проигравших не бывает - каждому достается приз.
Потом, когда все всласть прокомментировали бега, воздав должное первому и успокоив последнего ("ты бы тоже пришел первым, если бы не запнулся на старте, если бы перепрыгнул плавник, а не обегал его, если бы…" и т. д. - все великодушно отыскивают тысячу причин), начинаются соревнования по стрельбе. В них могут принимать участие и женщины.
После соревнований трапеза.
В прошлом году Утоюк приковылял последним. И мой приз - бутылка "Старки" досталась Тымкувье. Я прибежал предпоследним, мне достался песец, его выставил Тымкувье. У меня было время отдышаться, а старик все еще бежал. На снегу стоял последний приз - термос.
Я вытащил из рюкзака флягу и поставил рядом. Когда Утоюк пришел к финишу, он в растерянности остановился. Он один, а подарка два. Что делать? Но кругом был веселый галдеж, все кричали, чтобы он брал термос, и Утоюк взял… флягу.
Нам весело, мы вспоминаем прошлогодний праздник.
- Ты останешься? Подождешь?
- Не знаю…
- Будет хорошо… люди приедут… - уговаривает старик.
Мы сворачиваем в распадок.
Нарта останавливается, старик изучает следы. Следы идут из моря в сопки.
- Сытый умка, не злой… - замечает Утоюк.
- Почему?
- Следы большие, круглые. Смотри. А когда голодный он - след узкий, длинный.
Мы едем дальше, в конец распадка. Туда ведут следы. Собаки почуяли что-то, они волнуются, они бегут быстро. Старик резко осаживает их, вбивает остол между копыльев нарты, достает карабин.
Теперь и я вижу.
До сопки метров двести, но ветер на нас, и зверь нас не чует. Большая желтая на ослепительном снегу медведица копошится на верху сопки, потом садится и съезжает на заду вниз, совсем как школьница на портфеле с ледяной горки. Рядом с ней кубарем скатывается медвежонок. Она дает ему легкий шлепок, и они снова наперегонки весело бегут в гору.
- Играет… - шепчет Утоюк.
Мы долго смотрим на их игру, потом Утоюк оборачивается и смотрит на меня, Я пожимаю плечами, ставлю затвор на предохранитель и кидаю карабин на нарту. Старик улыбается, прячет карабин в чехол из нерпичьей шкуры, разворачивает нарту, и мы едем домой.
- Это ведь не наш медведь, правда?
Старик кивает.
- Наших песцов трогал другой, да?
Старик кивает.
Мы себя уговорили, и нам легче от несостоявшейся охоты.
…Дома старик долго возится, готовя собакам ужин. Я вижу, что куски сегодня побольше.
- Что-то ты им многовато сегодня нарезаешь, а?
Старик улыбается своим мыслям.
На улице полыхает костер. Стоят морозные дни, и собакам нужна теплая еда, я готовлю ныпаны - собачий суп. В большой чан кидаю пласты снега, потом много мерзлой крови и нерпичий жир с маленькими кусочками мяса. Потихоньку от Утоюка кидаю в ныпаны несколько горстей муки и размешиваю все доской от ящика. Чай мы пьем у костра, на улице.
- Ты останешься на праздник?
Я ухожу в избушку. Возвращаюсь, прячу кулак за спину:
- Угадай!
Он удивленно молчит.
Разжимаю ладонь. Старик смеется. На ладони два кубика из моржового клыка. Их сделал мне Утоюк по типу игральных костей. Только вместо шестерок на каждом кубике - голова моржа. Гравировал тоже Утоюк. Этот подарок всегда со мной уже три года.
- Дай кружку!
Старик выливает остатки чая и протягивает кружку.
- Вот если выпадет два моржа, останусь.
- Три раза кидай, - серьезно говорит Утоюк.
Кости гремят в кружке.
Раз! - двойка и тройка.
Кости гремят в кружке.
Два! - единица и пятерка.
Кости гремят в кружке.
Три! - два моржа.
Высыпаю кубики, прячу их в карман. Старик наливает в кружку новый чай. Интересно, догадался ли он, что я все равно бы остался, даже если бы моржи и не выпали?
Очень маленький земной шар
Повесть, написанная в нечетных маршрутах
"Если вам везет - продолжайте.
Если не везет - все-таки продолжайте!"
Свердруп.
Действующие лица
Пролог, в котором автор представляет своих героев
Кроме весны и лета, зимы и осени, существует особая пора года. Она может начаться в апреле, может в мае, может в начале июня. Это время выброски геологических партий в поле.
Поле… Этим словом живет весь поселок. Когда идет выброска геологических партий, поселок живет в новом ритме и даже те, кто не имеет отношения к геологии, как-то окунаются в этот ритм, в этот климат. И потом, когда последний вертолет увезет последнего геолога, вдруг все удивятся наступившей тишине; первое время всем оставшимся в поселке будет чего-то не хватать, а потом догадаются, что все это долгое тихое время теперь стало временем ожидания, ожидания того часа, когда геологи начнут возвращаться. И в поселке будут ждать каждого, даже если у него в поселке нет никого, совсем никого, как у нашего каюра Володи. Будут ждать друзья, будут ждать жены, будут ждать соседи и знакомые продавщицы, будет ждать девчонка, которую ты пока не знаешь.
Поле… После возвращения с поля в свой маленький поселок вдруг убедишься, что к твоему полю так или иначе были причастны все, а само поле стало просто местом, откуда ты пошел дальше, Эту фразу о "месте, откуда ты пошел дальше", мы нашли у Фолкнера, в его "Городе". Роман был прочитан, изрядно потрепан, и мы пустили его на заворачивание образцов. В странице с этими словами был образец № 106/2, гематитизированная порода.
Каждый человек волен выбирать места, откуда он пойдет дальше. Это зависит от жизненных обстоятельств, убеждений и от того, что ты умеешь делать. Тот, кто работал в геологической партии, может считать, что ему повезло. Я всегда вспоминаю с нежностью о ребятах, с которыми работал.
А пока перед заброской в поле мы еще не знаем, что будем очень дружны. Мы знакомимся и притираемся друг к другу. Этот двухнедельный период перед полем крепко выматывал нас, выбивал из колеи этот "последний нонешний денечек" так, что потом долго еще вспоминалось, но вспоминалось весело, да и начальство смотрело на все сквозь пальцы, потому что знало, что так всегда, что спокон веку обмывают предстоящий выход, начальство ведь тоже ходило в рядовых геологах и знает, что такое поле.
Работать нам предстоит на реке Пеледон. Половина партии уже там. Мы улетим последними, и всего груза хватит на один вертолет.
Начальник партии Слава Кривоносов. Завтра на работу Слава явится в черных очках. Он всегда надевал по утрам темные очки, потому что глаза его выдавали, сколько было накануне тостов и прощаний. И будет он мотаться целый день из камералки на склад, из склада - на вертолетную площадку, с площадки - в морпорт и камералку, сам все проверит, не потому, что никому не доверяет, а просто лучше лишний раз убедиться самому, самому все проверить и пощупать.
Была у Славы одна, но пламенная страсть, кроме геологии конечно, - народный театр. Режиссер отводил ему явно не те роли, заставлял совершать на сцене явно неблаговидные поступки. В последней пьесе он играл пирата капитана Рулли. Он стоял на палубе, - один глаз был перевязан, в руке - подзорная труба, - и орал не своим голосом "о-кей, мальчики!" и рычал "черт возьми!", и, увлекшись, приставил подзорную трубу к перевязанному глазу, и зал зашелся в хохоте в самом серьезном месте. Спектакль провалился, режиссер принимал валидол, а Слава получил новое имя.
Но Слава был талантлив, и это знали все, даже режиссер. Прозвище за Славой сохранилось, а режиссер по-прежнему давал ему отрицательных героев, и делал Слава свирепое лицо, хотел перевоплотиться, но сердце у него было нежное, человек он был справедливый, и все в зале влюблялись в отрицательных персонажей, которых играл Слава.
А режиссер разводил руками, хватался за голову, за валидол, кричал, что публика ничего не понимает. "Как можно любить этого бандита!" - вопрошал он, а Слава скрежетал зубами, швырял ножи и стрелял из пистолетов, кидал в воду невинных граждан, отдавал города на разграбление, любил сразу всех женщин, а женщины в зале кричали ему "бис" и аплодировали, положительные герои находились где-то в тени, идея пьесы гибла, и в итоге получалось черт знает что.
Ушел Слава из театра. И тосковал по нему. И вздыхал, когда его называли "капитаном Рулли".
Жора Старцев, старший геолог. Жорина индивидуальность складывалась из того, что он любил и чего он не любил. Не любил он жару, холод, встреч с медведями, своего соседа по камералке Розенблюма, не любил темных ночей, проливных дождей, начальства и не любил, когда нет чего поесть.
Он любил жену. Любил работу. Пельмени он тоже любил. Спокойный увалень с круглым добродушным лицом, Жора славился склонностью к философскому осмыслению действительности. Толстый Жора любил поговорить. О кино, о видах на урожай, о новых веяниях в геологии, о китайской кухне, о политике, об охоте. О женщинах Жора, в отличие от других, говорить не любил.
Сережа Рожков, старший техник-геолог. В поле он будет работать в отряде промывальщиков. Кроме того, он радист. А его хобби - фото- и кинодело. Когда он бродит, увешанный камерами по базе, мы чувствуем, что назревает киношедевр. В нашей партии четыре кинокамеры и семь фотоаппаратов. Сережа - кинорежиссер и главный кинооператор на общественных началах.
- Сережа, - говорим ему, - если хочешь быть достойным своего тезки Эйзенштейна, борись за правду жизни. Никакой лакировки действительности - с одной стороны, и никаких сверхгероических подвигов - с другой.
И он старается быть достойным. Сережа работает методом скрытой камеры. Сережа изгоняет из кадров слащавость и украшательство.
Когда окончится поле, он получит за свой фильм "На Пеледоне" диплом на областном конкурсе. А сейчас, когда он стрекочет своей камерой, он еще не догадывается, какая слава ждет его впереди.
Сережа Певзнер, студент. Он на практике, учится в Московском геологоразведочном институте. В маршрутах будет в связке с Кривоносовым. Певзнер самый молодой в нашей партии. Молодости свойственны ошибки, вот почему он плюет в костер и матерится по утрам. Дома в Москве его ждут бабушка, мама, жена и много родственников. Они считают, что Сережа попал на край света, и очень волнуются. Сережа же так не считает. Он твердо знает, что интеллигенту поле необходимо как раз для того, чтобы хоть на время избавиться от невыносимого груза условностей, которые гнетут его в городе.
Володя Колобов, каюр. Маленький крепыш с веселыми пронзительно черными глазами, он никогда не унывает и умеет делать все. Когда в партии находится человек с такими золотыми руками, как у Володи, можно не сомневаться, что все будет хорошо. Володя умеет водить все марки машин и вездеходов, строить дома, ухаживать за лошадьми, охотиться, печь хлеб, варить щи, готовить ландорики, шашлыки и брагу. Володя умеет приготовить еду на пятерых при минимуме продуктов, отпущенных на одного. Когда мы перегоним лошадей, Володя начнет работать шурфовщиком. Жизнь не баловала его, а чаще всего самые надежные парни - это те, кому часто в жизни было трудно.
Мы сидим на крыльце.
- Пеледонцы, дети мои. Пеледонцы, радость моя, - укоризненно приветствует нас оставшийся за начальника экспедиции Артур Невретдинов.
Мы понимаем его, мы обещаем сегодня-то уж улететь обязательно.
Все собираемся в камералке на последний совет. Еще раз прикидываем, не забыли ли чего.
В камералке - ералаш. Ящики, вещи, книги, мусор, прошлогодние образцы, карандаши, веревки - все, что надо и не надо. Провожать нас, как водится, никто не пришел. Не положено. Да и сколько можно говорить - обо всем переговорено.
В камералке появляется собака - черный лохматый пес с подхалимской мордой. Породу его определить невозможно, наверное, такой породы вообще не существует.
- Бич, проваливай! Марш на улицу!
Мы тоже выходим и грузим вещи. Бича забрасываем в кузов машины.
На вертолетной площадке нас уже ждут. Мы поднимаемся быстро, без задержек и разговоров. Пролетаем над домом экспедиции. Все у иллюминаторов. Каждый взглядом отыскивает свой дом. Еще бы, эти дома мы увидим очень не скоро.
Анадырская тундра залита водой.
Садимся в Марково.