И первым ныряет в палатку. Но там еще долго горит свеча. Слава колдует над картой - завтра рабочий день. Славу видно за версту. Если он сядет на Мальчика, его ноги будут волочиться по земле. Знаменитые рисунки Дон-Кихот на Росинанте - это вариации на тему "Слава Кривоносов и наши лошади".
Мы все удивляемся работоспособности и выносливости нашего начальника. Встает он чуть свет, ложится поздно, весь день на ногах, и без того тощий и длинный, он еще более похудел, глаза ввалились - в чем только душа держится.
В маршруте Слава пьет ужасно черный чай.
- Вот жизнь… - вздыхает Жора, - никаких тебе радостей. Ни вина, ни девчонок, ни отдыха. Единственная радость - субинтрузию встретишь, да и то при ближайшем рассмотрении она оказывается не субинтрузией, а сухим медвежьим дерьмом!
Выпиваем еще по кружечке чаю - и в спальный мешок. Вода шумит у изголовья - моя палатка у реки. Медленно затухает костер.
- Спокойной ночи, ребята, - говорит в черноту Жора.
Я желаю Жоре спокойной ночи и загадываю себе сон. Раньше у меня это получалось.
4. Поленыч
Маршрут седьмой, в котором читателю станет ясно, что самая главная профессия в геологии - это завхоз
Мы вспоминали, кто откуда, и выясняли, кто есть кто. И вдруг Жора сказал:
- Эх, Андреича нет. Вот завхоз был!
- Да, - подтвердил Кривоносов, - все начальники партий перед сезоном за него дрались, каждый хотел к себе перетянуть. Я, конечно, тоже…
- Подождите, ребята, - что-то вспомнил я. - Уж не Тимофей ли Андреич?
- Тимофей!
- Поленов?
- Ну да, Поленыч! А ты откуда знаешь?
- Ах, боже ж ты мой, да кто ж Поленыча-то не знает!..
* * *
Он и на старости лет не научился ругаться, и последним словом в его лексиконе было "лентяи". Все для него лентяи, когда он не в духе: и начальник экспедиции, и начальник партии, и мы, молодые лоботрясы, - три человека в одной комнате, три - в другой.
Был он стар, ворчлив, но ласков, и раньше жил на Сахалине. С острова Поленыч привез неистребимую страсть к корейской кухне и патологическую ненависть к японскому императору. ("Шли мы Сангарским проливом, на Камчатку шли, слева, значит, японский остров, справа тоже японский остров, стал я к левому борту помочиться в сторону японского императора, а капитан говорит, чтобы я отваливал к правому борту, там, значит, император, на другом острове, и стыдно мне стало за политическую малограмотность"). Держал он в чемодане японский календарь, а мне растолковывал:
- Бабы их голые мне вовсе без надобности, хоть как ты ни поверни. А ты посмотри, какие картины за их спиной - и горы, и море, красиво… Вот што корейцы, што ипонцы - все одно, народ хороший, тихий и всегда в труде.
Но императора он ненавидел люто. Потому что не может трудовой человек не ненавидеть императора.
Появился Поленыч в поселке с бочонком корейской капусты - чимши. Ел он ее ко всякому блюду и нас приохотил. Страшнее яства я не пробовал.
Вряд ли кто без привычки мог выдержать объединенный аромат лука, перца, горчицы, черемши, чеснока, горького и сладкого разнотравья, кислых соусов, выдержанных и забродивших, от которых сводило челюсти, как после восьмичасового непрерывного смеха.
Поленыч был завхозом полевой партии, в которой начинал свою геологическую биографию Сережа Рожков. Великий Клан геологических завхозов - особая республика. Любое начальство стоит перед ним с протянутой рукой. А о нас-то и говорить нечего, были мы в долгу и в зависимости и всегда заискивали перед ним, даже не чувствуя иногда вины, просто так, на всякий случай, ведь все равно когда-нибудь проштрафишься или будешь чего-нибудь просить, А когда просишь у Поленыча, у тебя становится такой дурацкий вид, что тебе невозможно не отказать. О его скупердяйстве ходили легенды, но он не обижался.
- Эх вы, лентяи, - ворчал Поленыч.
- Поленыч, - потупив глаза, ковырял носком ботинка землю Серега Рожков. - Поленыч, дай веревки, растяжки на палатке совсем заменить надо, начальник ругает.
- На твоей, что ль, палатке? Когда ж ты их успел растрепать?
- Дак сам знаешь, тонули мы, да и дожди были, размокли, да и веревки старые… куда уж, второй сезон… А у тебя целая бухта, совсем новая, и капрон, не жиль!
- Ты, сиз-голубь, на бухту глаза закрой, - отрезал Поленыч. - Ты вот лучше не тони.
И уходил. И приносил Сереге веревки, связанные из клочков и обрезков, правда, крепко связанные морскими узлами.
- Вот, бери, сиз-голубь. Добрые веревки, как новые. Послужат, послужат…
- Дак тут ведь только узлы новые!
- Коли б старые были, так и не давал бы… Иди. Лучше дров заготовь, пока погода.
- Дров и так на весь год, куда уж!
- Ну палатку зашей, ведь есть дырья? - сочувственно спрашивал Поленыч. - Ну, откройся, есть дырья?
Вздыхает Серега. Очки грустно висят у него на носу. И уходит он штопать палатку.
А Поленыч все ворчит:
- Лентяи! Им бы все транзистор слушать, хали с галей бы плясать!
После месяца бродяжничанья мы вернулись на базу отдохнуть дня три, привести себя в порядок, почистить перышки, как говорил Поленыч.
Начальник с Поленычем подсчитывали продукты. Один мешок с мукой оказался подмоченным керосином. Поленыч недоглядел, и кто-то положил мешок рядом с канистрой.
- Вот что, - сказал начальник, - муку выбрось, ну, а стоимость, как обычно, распишешь на всех!
- Ладно.
Но Поленыч ослушался, жаль ему было казенного добра, и долго еще нам в каждой приправе, в каждом блюде, изготовленным заботливым завхозом, чудился неистребимый привкус керосина, он чудился нам даже тогда, когда вся мука, скормленная нам, кончилась, хотя Поленыч каялся и говорил, что положил ту порченую муку только один раз, и то по недосмотру, сиз-голуби, по недосмотру.
- А перец? Перец тоже по недосмотру? - мелко сводил счеты Серега.
Поленыч менялся в лице. Он не любил, когда ему напоминали про перец. Он не любил прошлогодних историй. А она была как три капли воды похожа на эту. На базе оказался излишек перцу, и Поленыч, подготавливая нас, три дня рассказывал о пользе восточной кухни и потом совал перец в каждое ество, пока не переусердствовал и вместо борща (кастрюли были все одинаковы) сыпанул полпакета в компот.
Почистив перышки, мы ушли в маршруты.
Потянулись бесконечные дожди.
Когда устанавливалась затяжная непогода, Поленыч нас баловал. Раз в два-три дня он присылал с каюром пироги. Он делал их с ягодами, с грибами, с рыбой, с консервированными компотами, с мясом, с сухофруктами, с сухой картошкой, присылал сладкие булочки - и обязательно баночку чимши. Начальнику в записке писал: "Ты чимшу поешь, чимшу, полегчает". Он знал, что в непогоду у нас портилось настроение. А пироги он считал самым верным средством от всех душевных невзгод и любил пироги в любом виде, и сам их пек отменно.
- Я - это што, вот баба моя пекет пироги - вот это пироги, вовек не забудешь.
- Кого, бабу? - спрашивал Серега.
Поленыч вздыхал:
- …и бабу, знамо дело.
- Вот у меня хорошая баба, пироги лучше всех пекет. Поем зимой пирогов, а летом в поле надо. Ежели человек без природы - скушный он человек. Значит, в ём основного, вот как бы стержню, не хватает. А по-научному - центр тяжести. В каждом человеке он должен быть - центр тяжести. Ежели этого центру нет - жизнь пойдет наперекосяк, ни себе радости, ни людям пользы.
Черная меланхолия неслышно съедала безмятежную душу Сереги Рожкова. Прислушивался он к себе и никак не находил этого самого центра тяжести, и стержня не находил, как ни старался.
Самокритичен был он в душе, потому и ошибался в оценке собственной личности.
И еще думал о том, что будет делать, когда поле кончится.
Любое поле всегда начинается с разговоров о том, что вот когда оно ко-о-нчит-ся… Так вот, когда оно кончится, решил Серега, начнет он новую жизнь.
- Что ты грустный, как ипонец? - спросил Поленыч.
- Сам ты японец, - огрызнулся Серега.
- О жизни небось думаешь? - не унимался старик.
Молчит Серега. Думает.
- Ты не думай, сиз-голубь, жизнь у тебя правильная…
- Чего ж правильная? Где вдоль надо - поперек выходит.
- А ты детей рожай. Тебе надобно детей иметь. И чтоб баба была хорошая. Сколь тебе? Тридцать?
- Ну еще не скоро…
- Неважно, все равно пора.
Серега встал и медленно пошел в свою палатку, к своим одиноким мыслям, в тепло казенного кукуля.
Утром все ушли в маршрут, на базе остался только Поленыч и его помощник Серега.
Рожков прискакал к нам ночью.
- Что случилось? - устало спросил начальник.
- Дак с Поленычем, - махнул рукой Серега.
Начальник с Серегой оседлали лошадей и ушли на базу. Поленыч ответ держал, стоя смирно, но левую руку опустить по швам не мог. Он прижимал ее к груди и смотрел горестно.
- Да что ты навытяжку-то, что я, японский император? - взорвался начальник. - Чай-то хоть есть?
За чаем все выяснилось.
Когда ребята ушли, Поленыч послал Серегу за диким луком, а сам решил поохотиться и сделать пироги с дичью и маринованным луком. Этого он еще не делал.
Он разламывал в палатке двустволку, она выстрелила, повредила ему руку и разнесла верх палатки. Разнесла так, что чини не чини, а звезды ночью все равно видно будет.
Поленыч растерялся. Он кинулся в палатку начальника, припал здоровой рукой к рации, начал крутить все ее ручки и чуть не заплакал. С рацией он обращаться не умел.
- Ах ты, господи, как же машину эту заводить? Ах ты, господи!
На выстрел прибежал Рожков. Он завязал ему руку, успокоил его, и стало старику стыдно.
- Палатку жалко, - причитал он. - Эх, палатку жалко.
- Ну? - спросил строго начальник, и в глазах его пряталась усталость.
- Палатку жалко, - признался Поленыч.
- А где сейчас он? - спросил Жора Старцев.
- В отпуске. Баба победила. Увезла-таки, - сказал Слава Кривоносов. - Ест он сейчас пироги. Знатные, я вам скажу, пироги…
5. Ночные вершины
Маршрут одиннадцатый, в котором, читатель может проверить справедливость умозаключений японского парикмахера
Бич - доброе и глупое животное. Мы привезли его из Анадыря, потому что он привязался к нам и потому что с собакой всегда лучше. Добыть себе пропитание на природе, в условиях жесточайшей борьбы за существование, он не может. Он воспитан на подачках, весь его опыт - это драки с себе подобными на анадырских помойках. Сейчас на вольной природе он вспоминает Анадырь, как свое позорное прошлое. Но без нас ему не обойтись. Бича обманывают евражки и полевки, куропатки и кулики. Он еще ничего не добыл и возвращается с охоты, понурив голову. В начале самого первого маршрута, у самой базы, я наступил на поваленное дерево и заметил, что придавил к земле куропатку. Бич даже ее не заметил, он просто перепрыгнул через нее. У Бича утрачены все охотничьи инстинкты. Я поднял куропатку. Она со страху закрыла глаза. Студент Сережа Певзнер предложил оторвать куропатке голову. Мы с Жорой накричали на него.
- Зачем? Это же бессмысленно. Еды полно - зачем убивать птицу?
Я отпустил куропатку, а Слава Кривоносов дорогой вразумлял Певзнера:
- Вот ты бы зазря убил птицу. А она сидела на гнезде. Ты заметил, сколько там яиц? Нет, конечно. А там их было восемь. Вылупятся и подрастут восемь куропачей. И осенью, когда с пищей, возможно, будет скучно, эти восемь нам очень даже пригодятся. Понял?
Мы вспомнили эту историю сейчас, когда Бич наткнулся на гнездо. Куропатка вспорхнула и села прямо у него под носом. Он бросился к ней - она отлетела еще на полметра. Озверелый Бич гоняется за птицей, а она летит в полуметре от его носа, уводит от гнезда. Возвращается Бич ни с чем. Потом он встречает кулика. Кулик уводит от гнезда, волоча крыло, имитируя увечье. Потом резко взлетает вверх, когда собака рядом, падает невдалеке - снова все повторяется. Бич опять остается ни с чем. Он возвращается к нам, трется о ноги, скулит. Ему горько и обидно.
Мы разделяемся. Кривоносов и Певзнер уходят на соседний водораздел. С ними - Бич.
А у нас вон те вершины. Мы повздыхали, глядя на них, и потопали. Но повздыхали - это так, на всякий случай, чтобы не сглазить. А честно говоря, к вершинам мы привыкли и лазим по горам как заправские шерпы. Хотя вначале было трудно.
Сегодня - самая высокая отметка в нашем районе. На вершине дремлют туманы, солнце еще не разогнало их. Мы поднимаемся уже час. Жора описывает породы, изучает, из чего составлена эта гора, а я маркирую образцы и хожу с прибором. Зафиксировав показания прибора, беру с этого места образец, уже расколотый и занесенный в пикетажку Жорой, наклеиваю на камень кусочек лейкопластыря - теперь только остается его лизнуть и проставить химическим карандашом номер. Я прикидываю, что если за весь сезон у нас будет пятьсот точек и с каждой точки мы возьмем по десять образцов, то выходит, что в итоге я попробовал на вкус пять тысяч камней. Веселенькое дело! Жору забавляет такая статистика. И мы лезем выше.
Вчера на подбазе мы с Жорой совершили "диверсию". Я пробрался к мешку с камнями, отобранными для отправки на базу; развязал его, достал заблаговременно припасенный кусок сахару, величиной с полкулака, наклеил на него лейкопластырь, проставил номер 731/2, завернул его в бумагу и бросил в мешок. Образцы от 500 до 1000 - это группа Кривоносов-Певзнер. В конце поля, когда разбираются все образцы, будет повод повеселиться.
Мы лезем выше. Я убеждаюсь с грустью, что чаевать нам скоро не придется, на вершине ни кустика, значит и ни капли воды. Слава Кривоносов был предусмотрительней, он к рюкзаку привязал охапку сушняка.
Осыпь из голых острых камней. Ботинки - вдрызг. Комар умудрился укусить даже в подошву.
Камни катятся вниз.
Мы лезем вверх.
Видна только вершина и небо.
Вершина и небо. Она кажется близкой - но до нее ой-ой-ой! И чем выше лезешь, тем дальше она отодвигается.
Мы отыскиваем баранью тропу. Идти легче. Но тропа вскоре теряется, а нам надо все выше и выше.
Жарко. Грызут комары. Они прямо озверели. Они тут громадные, толстые, гудят, как вертолеты. Лучшие в мире комары. С правом подбора посадочной площадки. Интересно, кого жрут комары, когда нас в тундре нет?
А вершина все там же - уперлась в небо. Мы достигнем ее, когда будет виден горизонт, лежащий за ней. Горизонт на севере, за вершиной, он холодный, прозрачный, четкий. Но его надо увидеть. А увидеть его можно только тогда, когда вершина будет под ногами, вот под этими рваными ботинками.
Отдыхаем, смотрим вниз. Панорама долины. Ручей. Какой-то черный комок катается по галечной косе. Всматриваемся. Ба! Да это же медведь! Его грызет мошка, он катается по косе, бьет себя лапами, потом в отчаянье сует морду в воду, фыркает, отдувается, рычит, бедняга. Убегает в распадок. Лезет на перевал, оттуда на вершину. Там, наверное, ветер, там он спасается от гнуса.
Бежит медведь быстро и ловко. Красивое зрелище - зверь на природе. Все-таки несправедливое это учреждение - зоопарк.
В прошлом году в соседней партии мошка загрызла до смерти двух молодых собак и жеребенка.
Мы на вершине. Все! Можно закурить. Сбрасываем рюкзаки, съедаем по плитке шоколада, курим. Все другие вершины, которые тоже казались высокими, где-то внизу.
- Солнце высоко, палатки далеко, - меланхолично замечает Жора Старцев.
Намек понят, и мы съедаем еще по плитке. Теперь нам весь день идти по водоразделу, а в конце пути лезть на сопку, но уже поменьше этой.
Я беру отсюда на память кусочек камня. Камень с самой высокой вершины. Моей коллекции камней положил начало кусочек замшелого гранита с мыса Дежнева. Это самый северо-восточный камень страны. Северо-восточней этого камня тверди больше нет. Я лазил за ним зимой, надев кошки. Теперь же у меня есть камень с вершины. Хотелось бы взять еще кусочек неба, но небо всегда над головой, а вершины не будет. И я знаю, что там, в родном городе, где живут близкие, где музыка и воскресенья, где вино, фрукты - продукты, дары навигации, где совсем другая жизнь, - мы будем грустить о наших вершинах.
…В километре от нас на склоне виден снежник. И прилепившаяся лиственница. Значит, будет костер и чай! Чтобы не терять времени, Жора предлагает мне сразу идти туда, пока он занимается образцами и записями, и готовить чаевку. Я ухожу…
…Снежник большой. Узким языком он спускается к долине, к каменному развалу. Разжигаю костер и с котелком бегу к снежнику. Он покрыт тонкой ледяной коркой. Долблю ее ножом, но снег грязный, лезу дальше, чтобы найти чистый островок, и вдруг качусь вниз по ледяному насту. Успеваю перевернуться на живот, воткнуть нож и таким образом задержаться. Осторожно подтягиваюсь на ноже, делаю носком ботинка углубление, опору, снова подтягиваюсь на ноже и выхожу за пределы снежника, подниматься к костру - метров пятьдесят.
Приходит Жора, я ему рассказываю про чай, отвлекаю внимание, но по следу на снежнике он понимает все и напоминает о том, что на инструкции по технике безопасности расписывались все. Обещаю, что больше этого не будет.
…Густые облака украли солнце, и ночь опустилась сразу, как на юге. В долинах холод. Мы снова забираемся в горы, там тепло, там удивительный воздух, ничего не хочется, только плавать в нем, только дышать им.
Спят ночные вершины. Завтра у них рабочий день. Завтра их покой нарушат геологи. Вернее, это будет не завтра, а уже сегодня, потому что возвращаемся под утро. У костра - высокая одинокая фигура. Это Слава Кривоносов. Наш начальник - самый высокий в экспедиции, два метра. На одной ноге у него ботинок сорок четвертого размера, на другой - сорок пятого. Случилось так, что парной обуви в ящике для него не оказалось.
Строгий начальник ждет нас и варит нам в банке из-под сухого молока роскошный вермишелевый суп. У всех нас хорошее настроение. Слава и Жора рады, что все их теоретические гипотезы подтвердились, и гранитоиды шли могучие, и зона тектонического нарушения была хорошая, и контакт найден отличный, и слышен был как будто вертолет, возможно, к нам на базу.
Если бы мне предложили составить титулованную грамоту для награждения званием "Рыцарь Геологии", я бы начал со Славы Кривоносова, Жоры Старцева, Сережи Рожкова и Володи Гусева, я бы начал с ребят нашей партии.
Володя Гусев самый старший среди нас. Он руководит отрядом промывальщиков. И когда видишь долго склоненный над картой серебристый ежик его волос, думаешь о том, что пути, пройденные им только в тайге и тундре, равны всем твоим жизненным дорогам.
Спать мы сегодня будем мало, потому что день очень хорош. Перед сном слушаем "Спидолу", последние известия. Приятный концерт: "Луи Армстронг и Элла Фицджеральд" - как награда за труды. Давно не слушали музыки.
Узнаем, что наш сосед, Алик Преловский, награжден правительством. Надо бы дать телеграмму.
Меняются диапазоны - меняются новости.