3
Сагайдачный режиссером не был. Но, как и всякий артист, проживший в цирке немалую жизнь, с течением лет он приобрел самые различные навыки, стал, что называется, мастером на все руки. Так и с прологами. Однажды режиссер, обещанный главком, не смог приехать. Сагайдачного упросили возглавить репетиции, и с непривычным этим делом он как будто справился: во всяком случае, в печати пролог возражений не встретил. С того времени в художественном отделе главка и запомнили, что на худой конец есть кому передоверить режиссуру.
На следующий день после приезда Сагайдачного Костюченко обратился к нему:
- На вас вся надежда, Сергей Сергеевич. Некому больше ставить пролог.
- Я в постановочных кадрах не числюсь.
- Понимаю, конечно. Но в Москве меня обнадежили.
Сперва Сагайдачный наотрез отказался. Костюченко продолжал уговаривать. "Экий настырный!" - подумал Сагайдачный и вынужден был, в конце концов, уступить.
- А как у вас насчет текста? Текст для пролога обеспечили?
- Да нет. Может быть, ограничимся парадом под соответствующую музыку?
Сагайдачный покачал головой, а немного позднее передал Костюченко отпечатанный на машинке стихотворный монолог.
- Почитайте. В прошлом сезоне ставил в Костроме.
Костюченко тут же прочел. Стихи прославляли победный ход советской жизни к высотам коммунистического труда, науки, техники и культуры. Финальные строки посвящены были артистам цирка: и они идут в едином боевом строю.
- Что ж, стихи справедливые, - сказал Костюченко. - Жаль, конечно, что местная тематика никак не отражена. У нас ведь в Горноуральске также немало трудовых славных дел.
- Поздно думать об этом, - оборвал Сагайдачный. - И так едва отрепетировать успеем!
Костюченко поспешил согласиться, что стихи и в таком виде подходят. Тут же вызвал Петрякова, и сообща договорились и о завтрашней репетиции, и о необходимом реквизите.
Все бы хорошо, да вот беда - все более напряженным и раздражительным становилось настроение Сагайдачного.
Вернувшись из цирка, застал Анну за домашними хлопотами. Как и всегда, она искусно изменила обстановку гостиничного номера - тут повесила коврик, там раскидала по дивану подушки.
- Правда, так лучше, Сережа?
- Охота тебе, - отмахнулся он. - Впрочем, вольному - воля.
- Нет, ты не прав. Совсем другое дело, если вокруг уютно.
Отношение Анны к жизни в гостиницах отличалось двойственностью. Ее тяготил коридорный шум, телефонные разговоры за стеной, особенно досаждающие в ночное время, да и вообще не радовала безлично-холодная обстановка. "Что за жизнь! - иногда восставала Анна. - Плитку и ту включай с оглядкой. Ни постирать спокойно, ни постряпать!" И в то же время не менее ревностно, чем сам Сагайдачный, она следила, чтобы обязательно был предоставлен номер в гостинице, - как-никак это было своего рода привилегией, установленной главком для артистов, имеющих звание или руководящих крупными аттракционными номерами.
- Ты, кажется, сильно устал, Сережа?
- Да нет. Завтра - вот когда предстоит запарка. С двух репетиций придется ставить пролог.
- Не мог отказаться?
- Мог бы, конечно. Но этот Костюченко до того пристал.
Оборвав на середине фразу, Сагайдачный шагнул на балкон. Внизу лежала площадь - просторная, в середине украшенная фонтаном, обрамленная ровным рядом молодых деревьев. Поток пешеходов, пересекавших площадь, был неустанным, густым. А дальше просматривалась широкая панорама города. Виднелись старые его кварталы - низкорослые, деревянные, давно успевшие потемнеть. Кварталы эти явно шли на убыль, все дальше оттеснялись новыми, горделиво-светлыми, поднявшимися за два последних десятилетия, когда, доселе тихий и неприметный, Горноуральск обрел свою громкую индустриальную славу - обнаружились богатейшие залегания руды. Город, хотя начало его истории относилось еще к давним петровским временам, сейчас больше чем когда-нибудь был в строительном размахе - от центра и до самых отдаленных сопок.
- Чем ты там любуешься? - спросила Анна, выглянув за балконный порог. - Пойдем-ка лучше обедать.
Вернулся в номер. Придирчивым взглядом окинул Гришу:
- Руки помыть не забыл?
Гриша вместо ответа мотнул головой.
- Это что еще за манера? Как разговариваешь? Сразу смекнув, что с отцом шутки плохи, Гриша поспешил принять покорный вид:
- У меня все в порядке, папа.
- То-то же!
Спустившись в ресторан, заняли столик у окна. Подошел официант, положил перед Сагайдачным карточку, но он, не захотев читать, передал ее Анне:
- Сама выбирай. Что хочешь. Я не голоден.
Когда же, сделав заказ, она участливо справилась - что с ним, не прихворнул ли, - Сагайдачный нетерпеливо, почти досадливо повел плечами:
- Да нет. Ничего со мной не происходит! - И переменил решительно разговор: - Послушай лучше, новость какая. Письмо получил я нынче от Николая Морева. Пишет, что по делам училища в главк заходил, видел Неслуховского, и тот проговорился, будто нас в зарубежную поездку прочат. В ближайшее время должен иностранный антрепренер прибыть, и тогда окончательно все решится. Что, хорошая новость?
- Разумеется, - согласилась Анна. - А еще что пишет Николай Григорьевич?
- Существенное, пожалуй, только это.
В действительности дело обстояло иначе. Потому и нахмурился вновь Сагайдачный, что сразу припомнил иные строки письма - те, о которых распространяться сейчас не хотел, но и позабыть которые не мог. Сильно задели его эти строки.
"Позволь добавить каплю дегтя, - писал Морев своим по-обычному четким и ровным почерком. - При последней нашей встрече ты все допытывался, почему я так смотрю на тебя. Не хотелось мне про то говорить, потому и промолчал. А после понял - с близким товарищем нельзя играть в молчанку, нельзя и одними приятными темами ограничиваться. Верно, Сережа, смотрел я на тебя внимательно. Пожалуй, даже настороженно. Почему? Понимаешь, штука какая. До чертиков часто стал ты прибегать к одним и тем же словечкам: я хочу, я желаю, я сам. Что и говорить: творческое "я" - фактор первостепенный. Заявка, в которую ты посвятил меня, лишний раз убеждает, сколько можешь ты еще сделать в нашем цирковом искусстве. И все-таки прислушайся к себе. "Я желаю", "я хочу"! Всегда ли при этом интересы искусства для тебя на первом плане? Не получается ли так, что персона твоя грозит заслонить как раз то, чему ты должен служить? Хуже нет, если мы становимся самодовольными! Я только спрашиваю. Ты сам прислушайся!"
Прочтя эти строки, Сагайдачный сперва усмехнулся: "Эх, Коля-Николай. Верен себе. Опять в философию ударился!" Но затем, внимательнее перечитав письмо, сжал обидчиво губы: "Хорош приятель. Ведь вот в чем обвиняет. А на каком таком основании, собственно?" Эта-то обида, стоило Сагайдачному вспомнить о письме, и дала себя знать. Одно к одному - многое с момента приезда в Горноуральск все сильнее раздражало, угнетало Сагайдачного.
Как ни старался забыть он недавнюю размолвку с женой, не так-то просто оказалось вернуться к прежним отношениям. Уже не раз Сагайдачный ловил себя на том, что с недоверчивостью приглядывается к Анне. А тут еще встреча с Казариным - на этот раз в горноуральских закулисных стенах. Так же, как и в Москве, Казарин был в высшей степени любезен, предупредителен. Всем своим видом он подтверждал полнейшую свою расположенность к Сагайдачному, а тому иное чудилось - не только двусмысленное, но и оскорбительное. И в улыбке иллюзиониста, и в его словах он угадывал одно и то же: "Можешь ни о чем не тревожиться. То, о чем сообщил я тебе в главке, останется между нами!" Вот это-то и выводило из себя Сагайдачного. Черт его знает дожил до чего. Еще не хватало быть в зависимости от фокусника!
На небольшой эстраде в глубине ресторанного зала появилось концертное трио, скрипач взмахнул смычком. Неслышно приблизился официант, принес заказанное. Анна начала разливать по тарелкам суп. А Сагайдачный, все круче напрягаясь внутренне, поймал себя на таком ощущении, будто не в ресторане находится, а в какой-то западне. Хитрая западня! Внешне не увидишь, внешне все чин чином, а не отпускает, сдавила со всех сторон. "Ерунда! Все значительно проще. Еще один город, еще один цирк, и, верно, успех ждет нас здесь не меньший, чем всюду. Так что не к чему психологию разводить!"
Но вот тут-то, когда, казалось, усилием воли Сагайдачному почти удалось отрешиться от тягостных мыслей, - вдруг, заслоняя собой все остальное, снова возникло воспоминание о недавней встрече с Надеждой Зуевой. Полуподвальный, полутемный репетиционный зал, псы, зевающие на подставках, и женщина - с одутловатым лицом, по-нездоровому раздобревшая, некогда звавшаяся его женой. И эта женщина позволила себе издевательски крикнуть: "Нет больше у тебя дочери! Интересуешься Жанной? А ты ей не нужен. Не нуждается она в тебе!"
Отстранив тарелку, да так, что суп едва не выплеснулся, Сагайдачный обернулся к окну. Отсюда - отчетливо и приближенно - видна была вся площадь. И фонтан, переливчиво бьющий на ее середине. И по-прежнему беспрерывный поток пешеходов.
"Жанна, дочь, меня не желает знать? Да так ли это в действительности? С матерью говорить мне больше не о чем, но дочка. Могу в контору "Цирка на сцене" обратиться. Или, еще вернее, в адресный стол. Разузнаю адрес и нагряну: так, мол, и так, здравствуй, Жанна. Покажись, какой ты стала. Давай-ка познакомимся заново, потолкуем по душам!"
Все эти мысли, теснясь в голове Сагайдачного, хмурыми и быстрыми тенями отображались на его лице. Анна видела эти тени и понимала: что-то происходит с мужем. Но что же именно? Как разузнать, как понять?
Негромко напомнила:
- Сережа, ты бы поел.
- Не хочу, - кинул он, по-прежнему глядя за окно.
- Поешь хоть немного. А то остынет.
Не ответил. Через площадь все так же спешили пешеходы, и Сагайдачного вдруг поразила мысль: каждая из девушек, что сейчас идут по площади, - и эта вот, и та, и вон та - в голубой косынке и белых босоножках, и еще вот эта, что остановилась перед фонтаном, - каждая из них может оказаться Жанной, а он и не знает, которая именно. Вон их сколько! Как угадать?
Затем, на мгновение закрыв глаза, принудил себя перевести взгляд на Анну. Она смотрела вопросительно, встревоженно, и Сагайдачный сказал себе: "Хватит ходить вокруг да около. Самый момент объяснить Анне, что здесь, в Горноуральске, обнаружил дочь. Однако если прежде этому признанию мешало поведение Анны, то сейчас преграда была в другом. Теперь, после встречи с Зуевой, самому Сагайдачному невозможно было поступиться своим самолюбием, признать, какой оскорбительный получил он отпор, как вынужден был отступить, уйти ни с чем.
- Ты что-то хочешь сказать? - спросила Анна, как будто подталкивая к объяснению.
- Да нет. О чем же, собственно. Не о чем!
Опять наступила тягостная пауза. И вдруг ее нарушил Гриша (молчание за столом для него превратилось в пытку):
- Когда же возьмем напрокат машину?
- Ты что? - спросил Сагайдачный.
- Я про машину спрашиваю.
- Кушай, кушай! - остановила Анна. - За столом болтать не полагается!
Гриша про что-то еще собирался спросить, но осекся и даже голову в плечи вобрал. Никогда еще до сих пор не приходилось ему видеть на отцовском лице такую яростную гримасу.
4
С первого же горноуральского дня Василий Васильевич Васютин ждал прибавления семейства.
Ох, хотелось ему сына! Даже во сне одно и то же видел: будто выходит репетировать вместе с шустрым, краснощеким мальчишкой. И будто говорит ему: "Молодцом, сынуля!" - а остальные артисты, собравшись у манежа, поддакивают в один голос: "Ну и хлопец у тебя, Василий Васильевич! Не хлопец, а загляденье!"
Мало ли что виделось во сне. Наяву жена рожала дочь за дочерью. Женщина домовитая, заботливо опекающая мужа, она охотно порадовала бы его сыном. Так нет же. Сначала Римма, за ней Варюша, после Варюши - Катенька.
Лишь в самом укромном уголочке сердца продолжал Васютин хранить надежду. Опасаясь разгневать немилостивую судьбу, ни с кем надеждой этой не делился и, более того, втолковывал каждому для отвода глаз, что особое пристрастие питает к дочкам, именно к дочкам, и ничего другого для себя не желает. "Пускай еще одна появится. Мы с женой даже имя подобрали. Ираида! Афишное имя!"
В тот же день, когда приехали в Горноуральск, Васютин проводил жену в родильный дом, а сам закрутился почище белки в колесе: тут и домашние заботы, и предпремьерные приготовления. И ко всему этому ни на миг не отпускающая мысль: "Что-то ждет на этот раз? Ираида - имя, конечно, эффектное. Однако ведь и для мальчишки можно подобрать не хуже"!
Васютин был опытным коверным клоуном. Нельзя сказать, чтобы те шутки - или, как в цирке их называют, репризы, - какие разыгрывал он в паузах между номерами, всегда отличались оригинальностью и новизной. И все же, как правило, они находили у зрителя веселый отклик. Во внешнем своем облике Васютин почти ничего не сохранял от стародавнего "рыжего", разве что костюм чуть мешковатее, брови малость выше. Выходил и хитро подмигивал: знай, мол, наших! При этом зачастую появлялся не из-за кулис, как остальные артисты, а откуда-нибудь сверху, из последних рядов партера. Этакий чудаковатый и все же достоверно "свой" парень. В самом деле, в игре Васютина встречалось немало метко схваченных жизненных черточек.
Пользовалась успехом и собачка Пуля. Установить ее породу было бы немыслимо. Туловище, вытянутое, как у гусеницы, лапы колесом, шерсть ягнячья, в мелких колечках, и тряпичные, до полу, уши. Зато исполнительна, умна! Зрители заливались хохотом, когда, по рассеянности сунув собачью голову под мышку, Васютин оторопело нащупывал мохнатый хвост: "Ай-ай-ай! Что же теперь нам делать? Как же, Пулечка, дальше будешь жить без головы?" Собачка ни звуком не откликалась на эти сетования и только в самый последний момент, устремясь за кулисы, позволяла себе громко и задорно тявкнуть.
Отрепетировав, препоручив Пулю заботам старшей дочери, Васютин поспешил в родильный дом. Но опоздал. Дверь была на засове.
- Кто там стучится? - строго спросила дежурная няня. - Раньше надо было!
- Голубушка, роднушечка, дорогушечка! - с мольбой зачастил Васютин. - Никак не мог я раньше. Артист я, артист цирковой. Мне бы справочку только: как там - у моей жены?
Няня все так же сурово вздохнула, но затем, сменив гнев на милость, осведомилась, как звать роженицу, и ушла. Вернувшись вскоре, отворила дверь:
Так-так! Интересуетесь, значит? И какого же пола желателен вам младенчик?
- Все равно какого. На ваше усмотрение. На любой согласен, - забормотал перепуганный Васютин.
- Ой, врешь, мужик! - оборвала его няня. И вдруг лицо ее озарилось улыбкой. - С сыночком, папаша!
Васютин чуть не задушил няню в объятиях.
Затем, написав жене записку ("Целую! Спасибо! Наша взяла!"), кинулся в цирк - поделиться с товарищами радостью. Но на полпути остановился, сообразив, что никого не застанет в поздний этот час. И повернул домой.
Дома дожидался гость: молодой человек, лет девятнадцати-двадцати. Белесый, такой предельной худобы, что тело его казалось состоящим из одних только острых углов.
- Евгений Жариков! - представился он. - Коротал пока что время с вашими симпатичными дочками. Конечно, Василий Васильевич, вы могли бы величать меня просто Женей. Однако с точки зрения фонетической. Прислушайтесь сами. Женя Жариков! Женя Жариков! Не правда ли, получается какое-то назойливое жужжание?!
- Ладно, Евгений так Евгений! - благодушно согласился Васютин. И обернулся к Римме: - Тащи на стол, дочурка, все, что есть в закромах! Будем пировать! В честь братика твоего!
Римма отозвалась восторженным визгом. Меньшие дочки - Варюша и Катенька - подхватили визг. Пуля разразилась заливистым лаем.
И вдруг поверх всего этого шума отчетливо раздался тоненький писк - такой тонюсенький и жалобный, будто и впрямь в комнату только что внесли новорожденного младенца. Изумленно оглядевшись, Васютин обнаружил, что этот писк издает ни кто другой, как Жариков.
Только что нескладно-угловатый, сейчас он был собран в малейшем своем движении. И такую выразительность обрели все его жесты, что Васютину показалось, будто юноша склоняется над конвертиком. Сначала младенец лишь тихонько пищал, потом заплакал громче, - потом разорался. Пришлось распеленать его, положить вниз животиком, присыпать. Очень точно, умело и бережно двигались руки Жарикова.
- Ишь ладненький какой, - шепнул он Васютину. - Теперь ваш черед. Принимайте, папочка!
Сказано это было с такой подкупающей убедительностью, что Васютин, поддавшись импровизации Жарикова, и в самом деле протянул руки. В ответ раздался смешок:
- Так как же - удался этюдик? Конечно, простенький, без особой выдумки. А все же полезный тренаж!
На этот раз Васютин испытал желание поближе приглядеться к своему нежданному гостю. Что верно, то верно: не отличался юноша красотой. Какая там красота! Васютин никогда еще, кажется, не встречал столь предельной, нечеловеческой белесости. Она дополнялась рыжеватой россыпью веснушек, но почему-то они, веснушки эти, занимали лишь одну сторону лица. Зато на другой была родинка, похожая на небольшую кляксу. А нос - и острый, и длинный, и большой. И рот ему под стать - из тех, что называются "до ушей". И все же юноша располагал к себе. Глаза его были пытливы и прямодушны, свидетельствовали о натуре веселой, открытой, живой.
- Ну, а теперь, Василий Васильевич, - возвестил Жариков, принимая солидную позу, - теперь, если с вашей стороны нет возражений, мы могли бы перейти к деловой, к производственной части разговора.
Жариков сообщил, что занимается в Цирковом училище, собирается стать коверным клоуном, а сюда, в Горноуральский цирк, прислан на летнюю практику.
- Не сомневаюсь, Василий Васильевич, мы сработаемся с вами. Во всяком случае, посягать на вашу творческую индивидуальность я ни в коем случае не собираюсь.
Разговор разговором, но и про еду не забывал великодушный юноша. Аппетит его был истинно волчьим. Все, что подкладывала Римма, уничтожалось мгновенно и без остатка.
- Итак, на чем же мы остановились? Ах да, на совместной работе. Впрочем, не лучше ли нам сначала обменяться суждениями по вопросам теоретического порядка. Хотелось бы мне знать - как относитесь вы, Василий Васильевич, к проблеме эксцентрического. Не кажется ли вам, что внутренний комедийный посыл.
Все увлеченнее становилась речь Жарикова. В ней мелькали ссылки на Чарли Чаплина и Марселя Марсо, на Жана Барро и знаменитого его классического предшественника Дюберо, на маски итальянской комедии дель-арте, на забористые шутки балаганных дедов-зазывал. Бог мой, какую необъятную эрудицию обнаруживал Евгений Жариков! Что только не вмещалось в юной его голове!