- Между прочим, не знаю, как вы, Василий Васильевич, а я совершенно убежден: эксцентрический алогизм, парадоксальный поворот образного начала - это необходимо для любого циркового номера. Все равно как закваска, как грибок для творческого брожения! Недавно один из моих друзей - акробат Анатолий Красовский. Правда, он старше меня, но это нисколько не мешает нашей дружбе! Так вот, недавно Анатолий представил в главк заявку на новый номер. Слов нет, интересная заявка. Так сказать, симфоническое, полнозвучное использование всех возможностей батудного прыжка. И все же лично я считаю: номеру еще недостает образного решения. Я так и сказал: "Подумай, Толя, об эксцентрическом аспекте. Без него твой номер может стать академически скучным!"
Васютин слушал и все растеряннее мигал глазами. Насчет теории был он слабоват и даже не все статьи в журнале "Советский цирк" дочитывал до конца. Наконец сказал примирительно:
- Очень интересно ты рассказываешь, Женечка. Все, что говоришь, - сущая правда. Я сам такого же мнения. Но не пора ли об отдыхе подумать? Завтра с утра общая репетиция в цирке!
- Что ж, предложение не лишено привлекательности, - согласился Жариков. - Тем более в поезде я не выспался: только успел возлечь на верхнюю полку, как посетила меня одна гениальная идея.
- Спать, давай-ка спать! - повторил поспешно Васютин, опасаясь, как бы снова не полилась пространная речь.
Постелив гостю на кушетке, так при этом нежно ему улыбнувшись, что невозможно было не откликнуться, Римма исчезла за ширмами. Пошушукалась с меньшими сестрами, и все утихло. Жариков снял пиджак, повесил его на спинку стула и потянулся:
- Значит, сын у вас? Что ж, вполне прогрессивное мероприятие. Слово-то какое, вслушайтесь. Сын-н-н! Металлом гудит!
Разделся, нырнул под простыню и мгновенно уснул.
5
Репетиция пролога была назначена на одиннадцать. Артисты стали собираться значительно раньше. Накануне премьеры никому не сидится дома, да и дел у каждого хватало. Одни наводили порядок в своих гардеробных, другие освежали и подкрашивали реквизит, а на манеже репетировали эквилибристы Павел и Лидия Никольские - те самые, что, приехав позднее других и к тому же неожиданно, ввергли Костюченко в озабоченность. Они репетировали под оркестр, но условно, опуская сложные трюки и лишь договариваясь с дирижером.
- Отсюда, как пойдем на копфштейн, дадите под сурдиночку. А отсюда, когда с лестницы спустимся, - форте. Договорились?
- Эка себя берегут, - насмешливо хмыкнул кто-то из молодых.
- А ты как думал. Закон сохранения энергии!
Чета Никольских была в изрядных летах. Он - лысоват, морщинист, с натруженно-жилистой шеей и блеклыми глазами под низким лбом. Она же отличалась тяжеловесностью, которую, несмотря на все ухищрения, уже невозможно было скрыть. Отсюда скованная поступь, замедленность движений.
В одиннадцать прозвенел звонок, и Никольским пришлось освободить манеж. Со всех сторон прихлынули артисты. Тут-то, пользуясь многолюдством, Васютин и обнародовал свою семейную новость. Ему захлопали, стали наперебой поздравлять, а Столбовая даже вспомнила о давней цирковой примете: чтобы сбор полным был, обязательно первый билет продавали мужчине.
- Теперь, конечно, времена другие, - рассудительно добавила Столбовая. - А все же правильно, Вася, что ты в канун премьеры мальчишкой расстарался. Дай поцелую тебя!
Не менее оживленно был встречен и Жариков.
- Женя, Женечка! - закричала молодежь. - Какими судьбами? Рассказывай про училище!
Чувствовалось, что для молодых артистов Жариков все еще является частицей недавней студенческой жизни. Ира Лузанова - та попросту на шее у него повисла. Прыгуны Федорченко - один за другим - дружески прихлопнули по плечу. И даже Багреевы, обычно державшие фасон (как-никак лауреаты!), - и они дружески пожали руку.
Звонок умолк, и на середину манежа вышел Сагайдачный:
- Внимание! Попрошу ко мне!
Двинулись нестройной толпой, на ходу переговариваясь, пересмеиваясь. Шум заставил Сагайдачного поморщиться. Он поднял руку, призывая к порядку. Потом спросил, повысив голос:
- Неужели так трудно соблюсти тишину?
Притихли. Еще раз укоризненно всех оглядев, Сагайдачный намеревался приступить к репетиции, но тут из-за кулис вышел Казарин, а перед ним - неизменной парой - Семен Гаврилович и Георгий Львович.
- Прошу извинить секундное запоздание, - распевно проговорил Казарин. - И я, и мои ассистенты в полном вашем распоряжении, Сергей Сергеевич. Скажите только, все ли мои помощники будут вам нужны?
Сагайдачный ответил: нет, не все. И показал глазами на лилипутов.
- В таком случае, друзья, не смею вас задерживать, - учтиво и даже церемонно поклонился Казарин своим помощникам.
Они удалились, а Сагайдачный едва удержался, чтобы снова не поморщиться: "Ох уж этот деятель! Только бы позы ему принимать"!
Совсем немного времени - лишь несколько минут - занимает пролог в цирковой программе. Зрителям, однако, он по душе и своей многокрасочностью, и праздничностью. Если же приложить творческую руку - пролог может стать впечатляющим и по заложенной в нем мысли.
- Внимание, товарищи! - повторил Сагайдачный с жестким нажимом. - У нас очень мало времени. Попрошу сосредоточиться. Итак. Построившись за форгангом, попарно идете до середины манежа. Затем образуете вдоль барьера два полукружья. Затем выступает чтец. Последняя фраза его монолога. Еще раз попрошу внимания! Каждому надо твердо запомнить эту фразу! Последняя фраза: "Тебе, Отчизна, наше мастерство!" - является для вас сигналом. Все разом высоко подымаете флажки и взмахиваете ими в такт музыке. Понятно? Кстати, где же флажки? Почему до сих пор флажки не розданы?
Петряков, приблизившись к барьеру, смущенно объяснил, что полотнища приколочены еще с вечера, но древки не успели просохнуть и краска липнет к ладоням.
- Здрасте-пожалуйста! - раздраженно оборвал Сагайдачный. - Это что же получается? На охоту ехать - собак кормить? Ничего не попишешь: придется пока что без флажков репетировать. Маэстро, вы готовы?
Оркестр заиграл знаменитый "Цирковой марш" Дунаевского, и тогда из-за кулис появились артисты. Дойдя до середины манежа, они разъединились на два полукружья, уступили место чтецу. Выучить монолог он не успел и потому читал по бумажке. В конце провозгласил:
- Тебе, Отчизна, наше мастерство!
Фразу эту должен был подхватить оркестр, но возникла какая-то заминка: дирижер постучал по пюпитру, и музыка оборвалась.
- В чем дело? Что там еще? - обернулся Сагайдачный к оркестровой раковине. - Ах вот, значит, как? Мало того, что флажки не просохли. Вдобавок ноты только-только розданы. Хороша репетиция! Не репетиция, а шаляй-валяй!
Анна - она стояла невдалеке от мужа - невольно прикрыла глаза: "Когда же, наконец, он придет в себя? Как будто подменили!" И еще раз прикрыла, встретившись с внимательным взглядом Казарина: "Все видит, все замечает. Хоть бы его тут не было!"
Повинуясь знаку Сагайдачного, артисты опять прошли за кулисы, опять построились и вышли на манеж, опять вступил чтец, и опять, едва прозвучало: "Тебе, Отчизна, наше мастерство!" - разнобой в оркестре, стук дирижерской палочки по пюпитру.
На этот раз лицо Сагайдачного исказилось.
- Послушайте, маэстро! - вскричал он. - Да-да, я к вам обращаюсь. Скажите откровенно: хоть на что-нибудь лабухи ваши способны?
Не только вызывающе - неприкрыто грубо прозвучала эта жаргонная кличка. Настолько грубо, что многих передернуло.
Заметно растерявшись, дирижер повторил, что нельзя винить оркестрантов: ноты едва успели расписать по инструментам, и мыслимо ли вот так - без единой репетиции, с листа.
- А что же можете другое предложить? - перебил Сагайдачный. - Премьеру перенести на неделю-другую? Или же новый состав оркестра подобрать? Ладно! Начнем сначала! Не моя вина, если в третий раз придется танцевать от печки!
На этот раз, к счастью, все обошлось благополучно, и Сагайдачный, впервые разгладив лоб, собрался было отпустить артистов. Помешал неожиданный шум: из оркестровой раковины на манеж устремился один из музыкантов.
- Кто вам позволил оскорбительный этот тон? - крикнул он Сагайдачному. - Кто вам позволил?
Это произошло неожиданно, и все вокруг замерли.
- Что такое? - переспросил, прищурясь, Сагайдачный. Казалось, он был и впрямь удивлен, но тут же черты лица сделались жесткими, напряженными. - В чем дело?
Что такое?
Музыкант - немолодой, сутулый, нервически сжавший кулаки - что-то еще намеревался сказать, но ничего не смог: мешала одышка.
- Ну и ну! - громко сказал Сагайдачный, как будто со всеми вокруг делясь своим несказанным удивлением. - Ишь чистоплюй какой выискался!
Артисты не откликнулись на эти слова. Они стояли не только молча, но и заметно насупясь. И даже Вершинин, обычно до безотказности услужливый по отношению к своему патрону, на этот раз предпочел стушеваться, схорониться подальше за спины товарищей.
- Ничего себе, занятная ситуация! - повысил Сагайдачный голос. - Мы все тут стараемся, без остатка силы вкладываем, а этот…
Фразу окончить не успел. Точно догадавшись, какого она может быть характера, белесый и остроносый юноша (прежде Сагайдачному не приходилось видеть Жарикова) быстро вышел вперед и заслонил собой музыканта. И остальная молодежь громко, негодующе зашумела.
Все это заняло считанные мгновения. Анна опять увидела Казарина и как он смотрит на происходящее - все равно как учтивый гость, старающийся сделать вид, что не замечает непорядок в том доме, куда приглашен. Повинуясь неодолимому порыву, Анна шагнула вперед. Она хотела остановить, удержать, образумить мужа. И Сагайдачный увидел ее, поднял руку - не то угрожающим, не то предостерегающим жестом. Снова взрыв голосов - взволнованных, протестующих, спорящих, возмущенных. И неожиданный своим спокойствием голос Костюченко (никто не заметил, когда директор появился в зале):
- Тихо, товарищи!
Примолкли. Костюченко прошел вперед.
- Вы, кажется, успели закончить репетицию? - осведомился он у Сагайдачного. - Если так, пусть товарищи артисты отдыхают, а мы с вами. Нам надо поговорить,
Сергей Сергеевич!
Они вдвоем покинули зал, прошли в директорский кабинет, и там, пригласив Сагайдачного сесть, Костюченко спросил его напрямик:
- Что произошло?
- Да ничего особенного.
- А все же?
- Ничего особенного, - повторил Сагайдачный. И чуть улыбнулся: - Стоит ли вам, товарищ директор, так близко к сердцу принимать? Если я взялся за пролог - уж как-нибудь, вас не утруждая, сам справлюсь!
При этом поднялся, давая понять, что говорить больше не о чем. Нет, Костюченко не согласился.
- Садитесь, - пригласил он снова, и на этот раз приглашение прозвучало с такой настойчивостью, что Сагайдачный не стал перечить.
- Слушаю вас, - сказал он, стараясь не выдать свое раздражение.
- Да нет, Сергей Сергеевич. Лучше мне вас послушать. Как вы считаете: почему артисты пришли в такое возбуждение?
- Ах, вот вы о чем. Пустяковый случай. Одного музыканта пришлось повоспитывать.
- Повоспитывать? - переспросил Костюченко. - Но разве грубое оскорбление подходит для воспитания?
Теперь Сагайдачный понял: как видно, директор был свидетелем того, что разыгралось на манеже. Ишь каков. Изображает тихоню, а сам норовит во все вокруг вмешиваться. Мало ему собственных дел.
- Я, конечно, понимаю, товарищ директор, - с усмешкой отозвался Сагайдачный. - В систему нашу вы пришли недавно, многое для вас в новинку. Потому и хочу посоветовать: не обращайте сугубого внимания. Такой уж в цирке у нас народ: пошумит, поволнуется, а затем, глядишь, как ни в чем не бывало. Снова все в порядке!
- Вы так думаете?
- Определенно. Вы, возможно, не все еще знаете.
- Действительно, не все мне еще известно, - согласился Костюченко. - И все же одно я знаю твердо. Знаю, что в цирке трудятся такие же советские люди, как и везде. И если это так. Завтра у вас на какой час назначена репетиция?
- Так же, как и нынче. Начнем в одиннадцать.
- Вот и хорошо, - кивнул Костюченко. - Небольшое отступление займет у вас совсем мало времени. Я думаю, вам лучше всего с этого и начать: объяснить товарищам, что нервы подвели, что сами сознаете недопустимость.
Сагайдачный как сидел, так вместе с креслом и отодвинулся от стола:
- Это вы что же предлагаете? Чтоб я извинения принес?
- Называйте как хотите. Вы сами должны понимать.
На этот раз Сагайдачный не только поднялся, но и смерил Костюченко откровенно вызывающим взглядом:
- Не надо смешить меня. Еще не родился тот человек, тот, понимаете, который…
- Сергей Сергеевич! Речь идет не о том человеке, а о вас, персонально о вас. Могу уточнить - о чести заслуженного советского артиста!
Обычно Сагайдачный умел собой владеть. Однако в тех редких случаях, когда утрачивал внутреннюю узду, ничто уже не могло его остановить. Так и сейчас. Не только пестро, но и красно сделалось у него перед глазами.
- Понятно, товарищ директор. Все понятно. Что ж, если точка зрения ваша такова. Все в вашей власти.
Сделайте милость - снимайте мой аттракцион с программы!
Они стояли друг против друга: разъяренный Сагайдачный и внешне ни в чем не утративший выдержки Костюченко.
- Значит, так, - проговорил он, будто не услыхав угрозы Сагайдачного. - Значит, завтрашняя ваша репетиция с одиннадцати утра. Не сомневаюсь, товарищи и выслушают вас, и поймут. Всего хорошего, Сергей Сергеевич. До завтра!
Глава пятая
1
В тех случаях, когда ему становилось особенно трудно, Костюченко спрашивал себя: "Так как же, полковник?" Он испытывал потребность внутренне подтянуться, ощутить ту полную душевную выправку, к какой его приучила армия.
"Так как же, полковник? - спросил он себя и на этот раз (дверь за Сагайдачным с шумом захлопнулась). - Как поступишь, если упрется?"
Об этом продолжал размышлять и вернувшись домой. Лег раньше обычного, сославшись на приступ головной боли: она и в самом деле была близка. Лежал не смыкая глаз и продолжал себя допытывать: "Что тогда предпримешь?"
В том, что он напрямик объяснился с Сагайдачным, Костюченко ничуть не раскаивался. Потакать грубости, распущенности? Пройти мимо того, что может скверно повлиять на коллектив, и прежде всего на артистическую молодежь? Нет, разговор был необходим, нельзя было уйти от него. Но, как видно, нрав у Сагайдачного не из легких. Что, если и впрямь заартачится?
Самое, казалось бы, простое - выговор вынести в приказе. Но Костюченко не хотелось таким приказом начинать сезон. Да и вообще - разве дело в том, чтобы выговор записать. Куда важнее, чтобы Сагайдачный сам понял, как некрасив, недопустим его поступок.
Рядом спала жена. Стараясь не потревожить ее, Костюченко лежал неподвижно, и от этой вынужденной скованности становилось еще хуже.
Или, может быть, обратиться в партийную организацию? Неважно, что Сагайдачный беспартийный. Пусть прислушается к голосу коммунистов. Собственной партийной организации Горноуральский цирк не имел: рассудив, что нет смысла ее создавать, поскольку сезон цирка ограничен лишь летними месяцами, городской комитет принял решение - прикрепить коммунистов цирка к парторганизации соседнего кинотеатра. Конечно, можно было бы осудить поведение Сагайдачного на партийной группе. Тем более теперь, когда на ее учет стали Столетов, Торопов, Петряков. Нет, и эту мысль отверг Костюченко. Ему не хотелось, чтобы с конфликтного дела начиналась жизнь партгруппы.
Лишь под утро уснул, и недолгим, некрепким был сон. Проснулся от голоса жены: она уже поднялась, говорила по телефону в соседней комнате.
- Спасибо за приглашение. Обязательно зайду. Всего вернее, одна. Дети в отъезде, Александр Афанасьевич очень занят. Вы же знаете, какой он безотказный. Потому-то на плечи ему всегда и взваливают самое трудное, неблагодарное!
Костюченко невесело усмехнулся. Вот, значит, как! Он и раньше подозревал, хотя прямого разговора с женой на этот счет не было, что она по сей день не примирилась с его директорством, а потому и старается каждому внушить, будто оно, цирковое директорство это, не более как вынужденный шаг, чуть ли не жертва с его стороны.
Поднявшись с постели, нарочно громко кашлянул. Жена услыхала и поспешила закончить разговор.
Сразу после завтрака собрался уходить.
- К обеду, Саша, ждать?
- Пожалуй, Оля, не приду. День-то ведь сегодня какой: открытие сезона! Давай условимся так: перекушу в закулисном буфете, а за тобой зайду ближе к вечеру.
- Как знаешь, Саша. Вообще, если тебе трудно.
- Ну что ты, что ты! И доставлю, и на почетное место посажу. Какая же без тебя, без директорши, премьера!
Обо всем этом Костюченко говорил улыбчиво, шутливо, но, выйдя из дому, разом отбросил улыбку; начинавшийся день сулил немало забот.
Возле дверей своего кабинета обнаружил целую толпу ожидающих: тут был и бухгалтер с документами на подпись, и кое-кто из служащих, и артисты. Однако всех опередила рослая, плечистая девица.
- На работу берете? - решительно спросила она, вплотную подступив к Костюченко.
- Смотря на какую.
- На ту, про которую объявление вывесили. В униформисты.
Станишевский - вслед за девицей он вошел в кабинет - даже присвистнул:
- Да что вы, голубушка! Униформисты нам действительно требуются. Но вы. Это же, поймите, мужицкая работа. Для нее физическая сила требуется.
- А я не слабая, - сердито сверкнула глазами девушка. - Откуда взяли, что я слабая?
Станишевский предпочел отступить, а Костюченко, внося умиротворение, предложил посетительнице наведаться попозднее, дня через два-три. Она покинула кабинет, еще раз смерив администратора суровым взглядом.
- Ну и ну! - развел руками Филипп Оскарович. - Это же уму непостижимо, какой только народ вокруг цирка не бродит. Девицу эту я в последние дни часто примечал. Думал, кому-нибудь из артистов в поклонницы записалась. А она, оказывается, вот на что замахивается. Чудеса!
Вскоре раздался звонок, сзывающий артистов на репетицию, и Костюченко, доверив Станишевскому оставшиеся вопросы, направился в зрительный зал.
Как и накануне, Сагайдачный начал репетицию минута в минуту. Скользнув взглядом по рядам партера, он заметил Костюченко, но отвел глаза и даже отвернулся.
- Готовы, товарищи? И вы, маэстро? Начинаем!
Не в пример вчерашнему, нынешняя - вторая и последняя - репетиция шла вполне успешно: все переходы исполнялись четко, чтец успел разучить монолог, оркестр вступал вовремя. Иным было и настроение артистов - ровным, без какой-либо нервозности.
Убедившись в этом, Костюченко испытал колебание. "Может быть, крест поставить на вчерашнем? Ведь при моем объяснении с Сагайдачным свидетелей не было. Пускай останется между нами!"