- Алле! - произнесла негромко Зуева. Она стояла лицом к собакам, к залу спиной и потому не заметила, как, пропуская Сагайдачного, приотворилась дверь. - В чем дело, Пупсик? Ты не слышал? Я же сказала - алле!
Пупсик, он же фокстерьер, тоненько взвизгнул, но с места не тронулся. Остальные собаки безразлично продолжали обнюхивать свои подставки.
- Горе мне с вами! - вздохнула Зуева. - Собаки вы. Никакие не собаки. Одры!
Она повернулась к залу лицом, точно не в силах дальше общаться со своими друзьями. Свет лампочки упал ей на лицо, и теперь Сагайдачный мог без помех разглядеть бывшую жену.
- Горе мне с вами! - повторила Зуева.
Да, она была Зуевой, Надеждой Зуевой, Надей, Надюшей, первой его женой, его партнершей - когда-то из вечера в вечер, из года в год. И в то же время была совершенно чужой, более чем чужой - незнакомой, неизвестной.
Остолбенело остановившись посреди зала, Сагайдачный продолжал смотреть. Разве не на это намекал ему Казарин? Да что - намекал. Так прямо и предупредил - обрюзгла, сдала. И все-таки, как ни был подготовлен Сагайдачный, он не мог не поразиться той перемене, тому разрушению, какое воочию сейчас увидел.
Нельзя было дальше медлить. Надо было или уйти, сбежать, или же, напротив, набраться храбрости и объявиться. Сагайдачный так и сделал: он шагнул вперед. Зуева услыхала шаги и наклонилась к залу. И увидела Сагайдачного. И узнала, сразу узнала.
- Вот где снова довелось нам встретиться, Надя, - сказал Сагайдачный. - Не ждала, наверное? Я и сам не предполагал. Все дело в том, что главк разнарядку мне переменил.
Надежда Зуева, Надя, Надюша, фигура без малейшего изъяна, словно вырезанная тончайшим резцом (такой когда-то увидел и полюбил ее Сагайдачный!), стояла теперь перед ним по-нездоровому отяжелевшая, лицо набухшее, под глазами мешки.
- Да нет, я ждала, - отозвалась она наконец. - По городу всюду твоя реклама. Еще какая. Аттракцион крупнейший, под руководством, при участии. Смотри-ка, всего добился в жизни. Сын, слыхала, у тебя?
- Сын. В четвертый класс перешел.
- И жена подходящая? Ну конечно, как же иначе. Конечно, такая же отважная, как и ты?
Сагайдачный попробовал переменить разговор. С этой до оторопи незнакомой ему женщиной он не мог спорить или враждовать.
- Стоит ли обо мне говорить, Надя! Лучше про себя расскажи. Живешь-то как?
Ответу помешала собака, соскочившая с тумбы. Отбежав к кулисам, приподняла заднюю лапку.
- Это еще что? - крикнула Зуева, обнаружив непорядок. - Чего себе позволяешь? На место!
Собака вернулась, разочарованно свесив ухо.
- Как я живу? Интересуешься моей нынешней жизнью?
- Конечно! - с чуть напускной оживленностью подтвердил Сагайдачный. - Мы с тобой давно не встречались, но это не значит…
Еще раз, с обостренным вниманием, всмотрелась Зуева в лицо Сагайдачного. Странным, переменчивым сделался ее взгляд. Мелькнуло что-то не только недоброе, но и грозящее. Тут же сменилось мягким, затаенным, как будто издалека вернулся прежний - юный и чистый - образ: тот, что в последнее время так настойчиво вспоминался Сагайдачному.
Все еще храня молчание, Зуева вышла вперед, на авансцену. Она хотела спуститься в зал, но лесенка была отодвинута, и Сагайдачному пришлось помочь - протянуть для поддержки руку. Тяжело навалилась Зуева на руку.
- Эх, Надя, Надя! Как же ты так? - проговорил Сагайдачный.
Он не хотел обидеть. Непроизвольно вырвалось. Но Зуева разом отпрянула, и тотчас на ее лице исчезло все то, что с таким усилием пыталось пробиться.
- Кыш! Убирайтесь! Прочь пошли! - хрипло крикнула Зуева собакам.
Кинулись врассыпную. Чьи-то руки, высовываясь из-за кулис, хватали собак на бегу.
- Правильно, Сережа. Это ты правильно заметил. Не такой я была. Значит, интересуешься, как нынче живу? И Жанной, наверно, тоже интересуешься?
- А как же! - воскликнул Сагайдачный. - Так ей и передай: пусть готовится к встрече с отцом!
И осекся. Вдруг увидел перед собой злорадные глаза.
- К встрече с отцом, говоришь? Ну и богатый же ты папаша. Там сынок, здесь дочка. Все еще называешь Жанну своей дочерью?
- Она мне дочь, - сдержанно, но твердо сказал Сагайдачный.
- Да ну!
- Она мне дочь, - повторил он громче. - Разве моя вина, что ты пожелала скрыться? Все могло бы быть иначе. Ты сама отказалась от помощи. Затем и вовсе скрылась.
И тут, встретясь опять глазами с Зуевой, понял наконец, что она уже давно - не месяцы, а годы - ждала-дожидалась этого разговора. И теперь все выскажет.
- Ошибаешься, Сереженька. Нет у тебя, не осталось дочери. Жива, здорова, а не осталось, - ответила Зуева, раздельно выговаривая каждое слово. - Да и откуда бы Жанне быть тебе дочерью, если знает все о тебе: как разуверился во мне, как бросил. И про цирк она все знает. Слышишь? Все знает. Ничем теперь ее не приманишь к цирку!
- Твоя работа?
- Мое воспитание!
- Пакость твоя! - кинул Сагайдачный, теряя голову (чего угодно, но такого поворота в разговоре он не ждал). - Нет уж, не допущу, чтобы дочка. Сам с ней объяснюсь!
- Жанну не тронь! - с отчаянной и яростной болью вскричала Зуева. - Девочка в тысячу раз лучше. Да, она лучше и тебя, и меня. Чище, честнее. Уж кому, как не мне, знать, каков ты на самом деле: все о себе, для себя. Она и об этом знает! И не нуждается в тебе! Не нужен ты ей!
Сагайдачный не стал дальше слушать. Ударом кулака распахнув дверь в фойе, он не вышел - ринулся из зала. Еще удар кулаком - и оказался на улице.
Горели высоко звезды. К ним, полыхая, тянулись заводские зарева. Дул свежий ветерок, но не мог остудить лицо Сагайдачного.
"Кончено с этим! Покончено! - приказал он себе. - Я с открытой душой, по-хорошему, а она. Дочь против меня настроила. Ладно же! Ни ее, ни дочь больше знать не хочу!"
В гостинице, на пороге номера, столкнулся с Анной.
- Как ты задержался. Мы с Гришей и распаковаться успели, и проголодаться. Здесь, говорят, ресторан неплохой. Идем скорей ужинать.
Он так поглядел на жену, точно впервые увидел.
В этот вечер Жанна чуть не опоздала в спортивный клуб.
Ей полагалось заниматься с семи часов вечера, но пришлось долго ждать трамвая, и потому лишь в самую последнюю минуту, запыхавшись, на ходу застегивая поясок костюма, она появилась на пороге зала.
- Ох и досталось бы снова тебе от Никандрова, - подкусил кто-то.
- А где он?
- Да тут!
Андрей Никандров, инструктор клуба, находился на той площадке, где был установлен турник. Одной рукой схватясь за оттяжку снаряда, другой, приподнятой, Никандров как бы сопутствовал вращению гимнаста. Когда же, оторвавшись от перекладины и недостаточно четко придя вниз, на мат, гимнаст пошатнулся - подозвал его и объяснил допущенную ошибку. Тут же заметил Жанну (она подошла ближе), кивнул: "Сейчас!", но не прервал объяснения:
- Следите за равномерным распределением тяжести. Соскок должен быть безукоризненно точным, литым!
В легких синих брюках, в белоснежной майке, плотно облегающей торс, Никандров выглядел юно (в действительности ему было под тридцать). Фигура стройная, скорее гибкая, чем мускулистая. Однако на руках, обнаженных до плеч, с тугой рельефностью обозначались бицепсы.
- Здравствуй, - сказал Никандров. - А я уж подумал - снова запаздывает Жанна!
- Ничего подобного. Я минута в минуту!
- Жаль только - минут этих у нас все меньше остается, - улыбнулся он в ответ. Улыбка была суховатой, одними уголками губ. - А потому сделай разминку, и начнем!
В первый момент перекладина трапеции показалась холодной, неподатливой. Но затем, стоило перейти в убыстренный кач, вслед за ним начать балансы и обрывы - все то, что придает работе воздушного гимнаста до невесомости легкую пластичность (какая обманчивая легкость!), - все переменилось, и Жанна радостно почувствовала: покорной, послушной сделалась трапеция.
Жанна и в школе увлекалась спортом: стометровку бегала, входила в волейбольную команду, участвовала в лыжных вылазках. Возможно, это увлечение подсказывалось инстинктом самосохранения: девочку тянуло к тому, чего не имела дома, - к здоровому и светлому, физически полноценному. Придя на завод, с первых же дней отыскала дорогу в спортивный клуб. И все же сперва не могла решить, на чем именно сосредоточить силы: то в одной секции занималась, то переходила в другую.
Однажды, нечаянно обернувшись, заметила наблюдающий взгляд Никандрова. Сперва не придала этому особого значения, а потом, убедившись, как пристально продолжает наблюдать инструктор, спросила у одной из подруг:
- Чего он так смотрит?
- Не обращай внимания! - ответила та. - Он всегда такой. Ужасно, до невозможности серьезный!
Наступил Первомайский праздник. Утром, весело распевая песни, Жанна шагала в колонне заводских демонстрантов. Вечером отправилась в Дом культуры - на молодежный бал.
Призывно грянул оркестр, но первой, самой смелой пары еще не находилось. Тогда-то - напрямик через зал, ничуть не смутясь от того, что к нему обратились сотни глаз, - Никандров подошел к Жанне:
- Разрешите?
Танцевали много, весь вечер. И в перерывах между танцами оставались вместе. Но странное дело, инструктор и теперь не спешил завязать разговор. Жанна поглядывала на него и выжидала.
Танец за танцем. Стены зала неслись навстречу, приближались почти вплотную. Однако в самый последний момент Никандров искусно менял направление, и опять раскрывался простор для танца, и конфетти разлеталось вокруг цветной метелью, и плечи щекотно опутывал серпантин.
В разгаре был последний танец, когда Никандров наконец нарушил молчание:
- Возможно, вы замечали. Я давно наблюдаю за вами!
- Подруги мне говорили.
- А сами не замечали?
- Да нет, не приходилось, - ответила Жанна. Потом поправилась: - Разве что раз или два! - Покраснела при этом, точно в чем-то уличенная. И вдруг рассердилась - Между прочим, вам бы следовало давно объяснить, что означают все эти взгляды?
Никандров кивнул:
- Объясню.
Ни на миг не прерывая танца (стены опять понеслись навстречу), он сообщил, что своей ближайшей целью ставит укрепление гимнастической секции.
- Потому-то, девушка, я и приглядывался к вам.
- Меня звать Жанной.
- Ладно. Вот что, Жанна. Есть такой красивый воздушный снаряд - трапецией называется. Думаю, вам был бы смысл попробовать. Правда, в официальные спортивные программы снаряд этот не входит. Но в индивидуальном порядке. Лично я убежден, что именно здесь ваше настоящее призвание.
Подружки на следующий день сказали: "Вот это да! Закружила ты на балу инструктора!" Жанна лишь отмахнулась, всем своим видом давая понять, что не придает значения вчерашнему. Однако спустя несколько дней приступила к занятиям под руководством Никандрова.
Изменился ли он? Нисколько. Остался таким же сдержанным, рассудительным, немногословным. И очень требовательным: ни в чем не давал поблажки.
"И откуда он такой? - иногда роптала Жанна. - Вот возьму и перестану ходить!" Но это были пустые угрозы, с каждым днем все желаннее становились занятия, трапеция, воздух.
Постепенно разузнала кое-что о своем наставнике. Оказалось, что до призыва в армию Никандров работал на этом же заводе, у станка. Отслужив армейский срок, пошел в Институт физической культуры. А после, окончив институт, опять появился на заводе - но уже не в цехе, а в спортивном клубе, в качестве инструктора.
- А ты чего интересуешься? - спросили подружки. - Никак по душе пришелся?
- Да нет, хотя, конечно, он толковый, знающий.
Месяц спустя Никандров предложил:
- Если хочешь, будем говорить друг другу "ты". Конечно, если хочешь.
- Хочу, - ответила Жанна и удивленно поймала себя на каком-то волнении.
Затем опоздала раз на занятие. Построив группу, Никандров вызвал Жанну вперед. Стал сердито отчитывать:
- Предупреждаю, Сагайдачная. Если хоть раз еще повторится…
Она стояла сердито потупясь и думала: "Ага, голубчик! При других не решаешься обратиться на "ты"?
И услыхала:
- Ты это запомни, Жанна! Никто с тобой цацкаться не будет!
Несколько дней после этого ходила с оскорбленным видом, а потом рассудила - сама виновата, не на кого пенять. И с этого дня сделалась особенно точной, дисциплинированной.
Сверху спортивный зал как на ладони. И зал, и множество юношей и девушек, занимающихся в нем.
Они занимаются на различных снарядах, отрабатывают баланс и прыжок, выжимают гири, колотят в боксерские груши. Это внизу. А здесь, под потолком, залитым яркими лампионами, - здесь, по мере того как идет занятие, ощущение все большей собранности и уверенности.
После, когда Жанна спустилась вниз, Никандров ее похвалил:
- Молодцом!
- Правда? Я сама почувствовала.
- Только смотри: чтобы и дальше так же! Иди переоденься. Я подожду.
Вскоре, как уже не раз до того, вместе вышли из клуба. И вот о чем зашел по пути разговор.
Сначала о молодежном спортивном празднике. Каждый год в начале июля на городском стадионе проводился этот праздник.
- Нынче меня приглашают участвовать, - сообщил Никандров. - С упражнениями на кольцах. Я еще в институте выступал. Кольца, подвешенные к вертолету.
- К вертолету? Это как же - над землей?
- Ну да. Только, конечно, высота небольшая, чтобы можно было разглядеть гимнаста.
Жанна зажмурилась, постаралась представить себе и вертолет, и Никандрова, висящего под ним на кольцах. Потом тряхнула головой:
- Все равно очень здорово! И не боишься?
- Там, наверху, не до того, - улыбнулся Никандров. - А тебе бы, Жанна, не хотелось выступить?
- То есть как? На празднике? Думаешь, смогла бы?
- Все зависит от того, как дальше будешь заниматься, - уклончиво ответил он. И переменил разговор, остановясь перед уличной афишной тумбой. - Ишь как цирк открытие свое анонсирует! Между прочим, я и по этой линии получил предложение. Вчера повстречал одного журналиста знакомого. Он к нам в часть наведывался, когда я армейскую службу проходил. Теперь в газете здешней - отделом искусства и культуры ведает. Он и предложил мне с ходу рецензию писать на цирковую программу. Дескать, мне, как спортсмену, и карты в руки. Конечно, это не совсем так: спорт и цирк не одно и то же. А все же предложение заманчивое. Правда?
Жанна не откликнулась. Казалось, все ее внимание обращено к цирковой афише. И даже вслух начала читать:
- Лузановы, молодежная эксцентрика. Торопов, жонглер. Столбовая, в мире крылатых. Кто это - крылатые?
- Думаю, птицы, - объяснил Никандров. - Слыхал, что некоторые из птиц очень восприимчивы к дрессировке.
Жанна, кивнув, продолжала:
- Вершинины, музыкальные эксцентрики. Буйнарович, силовой акт. Багреевы, воздушные гимнасты.
- Кстати, - перебил Никандров, - тебе бы этот номер полезно посмотреть. Хочешь пойти со мной на открытие?
На улице было темно, Жанна стояла вполоборота к фонарю, и все же Никандров заметил, как она нахмурилась.
- Да нет. Зачем мне? Не хочу!
- Странно ты рассуждаешь, - удивился Никандров. - Как это зачем? Чтобы испытать удовольствие, радость! Лично я очень уважаю цирковое искусство. Гордое оно. Иначе не скажешь - именно гордое. Лучше всяких слов убеждает, сколько совершенного, прекрасного заложено в твоем теле! Почему ты не хочешь.
- Не хочу! - повторила она. И вдруг добавила, набравшись решимости: - Хочешь знать: этот Сагайдачный. Этот, что повсюду на плакатах. Он мой отец!.
- Отец? Но ты никогда, ни разу.
- Верно. Не говорила. Не к чему говорить. Он с мамой расстался, когда я была еще маленькой.
- Ну а ты - ты-то сама к нему как относишься?
- Никак! Он для меня отвлеченное понятие!
- Постой! Но ведь отец же!
- Мало ли что. Был отцом, а теперь.
- Я бы так не мог, - сказал Никандров. - Возможно, потому, что рос сиротой, ласки родительской не видел. Эх, объявился бы у меня сейчас отец!
При этом, как показалось Жанне, взглянул на нее с укором. Подумала: "Надо бы досказать, объяснить, при каких обстоятельствах остались мы с мамой одни!" Но к этому рассказу не смогла себя принудить.
Остаток пути промолчали. Лишь у подъезда - обычно он здесь прощался с девушкой - Никандров спросил опять:
- Ну, а все же? Если я соглашусь писать рецензию. Может быть, все же пойдешь со мной в цирк?
- Нет, не пойду.
- Почему? Из-за матери?
- Да нет же. Как ты, Андрей, не понимаешь? Мне самой так спокойнее!
Глава четвертая
1
Утром, услыхав шум затормозившей у крыльца машины, Ефросинья Никитична догадалась, какой к ней пожаловал гость. Поспешила навстречу. Действительно, это был Казарин. И не один. За его спиной стояли два человечка. "Ахти мне! Никак, с ребятишками!" - подумала Ефросинья Никитична, и вовсе растерялась, когда, шагнув вперед, человечки учтиво поклонились ей и она увидела их лица - не по-детски серьезные, даже морщинистые.
- Помощники мои, - с улыбкой пояснил Казарин. - Прошу не беспокоиться. Жить они будут отдельно.
Продолжая улыбаться (только теперь Ефросинья Никитична приметила странность этой улыбки, как бы наброшенной поверх недвижимо холодного лица), Казарин прошел в приготовленную ему комнату.
- Как вам нравится мое жилище, Семен Гаврилович? А вам, Георгий Львович?
Лилипуты ответили не сразу. Семен Гаврилович (видимо, он был старшим) сперва окинул комнату острыми, чуть раскосыми глазками. Потом изрек снисходительно:
- Ничего. От цирка, правда, далековато. А так жить можно.
Георгий Львович тем временем вскарабкался на подоконник. "Ах ты, малыш!" - растроганно подумала Ефросинья Никитична, едва удержавшись от желания подсадить. Хорошо, что удержалась: "малышу" было за тридцать.
- Садик за окошком, - тоненько и мечтательно сообщил Георгий Львович. - Приятно, что садик. Воздух чистый, цветочки.
- Ну, значит, все в порядке, - подвел итог Казарин. - Что же касается отдаленности от цирка - она меня не смущает. Считаю даже плюсом. Возраст мой таков, что не следует избегать пешеходных прогулок. За дело, друзья!
Раскрыв большой, черной кожи, чемодан, с помощью лилипутов он стал вынимать и раскладывать вещи.
Ефросинья Никитична предложила поставить самовар.
- Благодарю вас. В поезде мы успели позавтракать. Да и в цирк спешить надо. Ну, а как вы поживаете, дорогая Ефросинья Никитична? Как самочувствие Нади? Как Жанна?
Обо всем этом Казарин расспрашивал таким заинтересованно-интимным тоном, точно был не жильцом, не пришлым человеком, а близким родственником. Ефросинья Никитична невольно поддалась такой иллюзии:
- У нас, Леонид Леонтьевич, все слава богу. Надюше скоро опять в поездку, а пока что в городе. И у Жанночки все хорошо, редкий день когда не забегает. Так что сами не сегодня-завтра увидите!
- Я буду очень рад, - заверил Казарин.
Спустя полчаса он вышел из дому. Впереди - чинной парой - лилипуты. Соседские мальчишки, и без того снедаемые любопытством (на окраинной этой улочке легковые машины появлялись редко), как привороженные двинулись вслед. Постепенно ребячья гурьба делалась все многолюднее.