Он только засмеялся, не спросил почему. Знает, наверно, какое он производит впечатление. О чем бы таком интересном заговорить с ним, чтобы он не подумал, что я совсем серая? И сказала - ничего лучше сообразить не могла:
- Вы любите футбол? Один мой бывший одноклассник играет правым крайним в нападении "Зенита". Говорит, что в этом сезоне они войдут в первую пятерку.
- Вряд ли, - охотно отозвался Анатолий, точно ему все равно было, о чем разговаривать, - о памятниках, об иностранцах или футболе; потом я часто замечала в нем эту черту. - Вообще, знаете, удивительно: в городе почти четыре миллиона населения, в детстве каждый мальчишка гоняет мяч, а одиннадцать человек для первоклассной команды найти никак не могут.
И по его лицу, по тому, как он на мгновение будто чуть смешался, как в ту первую нашу встречу в лаборатории, я вдруг поняла, что нравлюсь ему и идет он со мной совсем не из-за того, что ему по пути. И обрадованно стала что-то говорить о жестком режиме тренировок спортсменов. Он внимательно и вежливо слушал меня, но у него чуть порозовела щека, и я подумала: он знает, что я догадалась. Надо было сейчас же как-то доказать, что я все это поняла, что тоже рада и он мне нравится. И я неожиданно по-простому предложила:
- Погода такая хорошая. Давайте посидим?.. - И быстренько двинулась к скамейке.
Он ничего не ответил. Послушно пошел. И не посмотрел на меня. А мне снова стало жарко, точно мы уже объяснились в любви. И я вдруг неизвестно отчего уверилась, что все у нас с ним будет хорошо. И даже так, как я хочу. Это было просто невероятно: я и он, а верх - мой!..
Мы сели. Он вежливо, полувопросительно сказал:
- Я закурю?
- Пожалуйста.
И я совсем осмелела: спокойно смахнула пылинку с его плеча, как у старого знакомого, у Лешки, например. Анатолий молча кивнул мне, и в лице его появилось что-то новое, по-мальчишески послушное и радостное. А я вспомнила, что он один у родителей. В детстве, наверно, был маменькиным сынком и мальчишки во дворе дразнили его "гогочкой". И вдруг - что удивительно - я почувствовала, что в чем-то сильнее его.
Так мы молча и сидели, будто все уже было сказано. Мимо шли люди. Парни иногда оглядывались на меня, и мне было приятно это. И Анатолий видел, конечно, их восхищенные взгляды. А кое-кто из девушек смотрел на него, подтянутого, собранного, одетого с иголочки. И это было приятно мне. Вообще, посмотрела бы на нас сейчас Зинка или кто-нибудь из наших!
И я вдруг - точно меня кто-то уверенно вел за руку - стала рассказывать о Светке и Косте. О том, как давным-давно мы с Лешкой выкупали Светку в озере, воспитывая в ней характер. Потом вообще о Светке и Косте, не хвастаясь, но так, чтобы и не умалять их достоинств. И Анатолий смеялся там, где надо, как я и рассчитывала, и вообще понимал меня, как я того хотела. У меня не было ощущения, что мы давно знакомы с ним, я по-прежнему чувствовала разницу между нами, но одновременно очень отчетливо понимала, что мы подходим друг другу, как две детали из одного узла. Раньше, если парень мне нравился, я ни о чем не задумывалась. А тут было что-то новое: я, пожалуй, ни на минуту не переставала думать, сравнивать. Анатолий нравился мне. Но по-новому, не так, как ребята раньше. Теперь-то я знаю, почему у меня тогда было такое чувство, почему у меня все шло от ума. Да и в то время, ну, может быть, чуточку попозже, я уже начинала догадываться о характере моего чувства к Анатолию. Но в этом ведь не так просто разобраться, - кто из нас по-настоящему знает, что такое любовь? Ведь она у каждого своя. Легко ли двадцатилетней девице? Да еще такой, которая в голову себе уже заранее что-то вбила.
И все же по каким-то неуловимым признакам я догадывалась, что Анатолий относится ко мне иначе, чем я к нему: было что-то похожее на отношение ко мне влюбленных мальчишек, того же Лешки. Временами он даже терялся, - то без причины смеялся, то начинал волноваться. И я тогда же подумала, что он, наверно, никого еще не любил в своей жизни и вообще не был близок с женщинами.
Там же на скамейке он рассказал мне о своем детстве, об отце и матери. Рассказывал он с улыбкой взрослого, но я неожиданно увидела, что в нем и сейчас еще много детского: к отцу и матери он относился с ревностным почтением ребенка, с увлечением говорил о первом приемнике, который собрал своими руками, будто этот приемник и до сих пор что-то значил для него; так и чувствовалась в нем привязанность к своему дому, привычкам семьи, видно было, что они очень много значат в его жизни.
Я узнала, что отец его из рабочей семьи, что познакомился он с матерью Анатолия где-то в Сибири. Отец после окончания института работал там инженером. Анатолий в годы войны был с матерью в эвакуации, как и я, в армию не попал: в сорок четвертом году из института, где он учился, в армию не брали. В сорок пятом отец демобилизовался, и они с матерью вернулись к нему в Ленинград. Теперь отец преподает в институте, мама не работает, у них отдельная квартира и пес Ярд, дог, величиной с теленка.
Рассказывал он мне все это очень доверчиво, как близкому человеку, два раза даже легонько дотронулся до моей руки. И это еще сильнее сближало нас, сводило его с пьедестала, и я чувствовала себя с ним все свободнее, увереннее. И все желанней и заманчивей казалась мне жизнь, о которой он рассказывал, все сильнее мне хотелось попасть в его семью. Смешно, конечно, но особенно укрепил мою веру в незыблемое благополучие этой семьи один штрих в его рассказе - собака: у некоторых наших наиболее состоятельных дачников всегда были такие породистые, огромные собаки.
И я уже первой, точно желая проверить, подчинится ли мне Анатолий, сказала:
- Ну что же, пойдемте? - И встала.
И он тотчас вежливо поднялся.
Мы шли вдоль Невы - я водила рукой по теплому от солнца, шершавому граниту парапета - шли мимо Адмиралтейства, мимо Зимнего дворца к Кировскому мосту, а потом через Литейный мост к вокзалу. Небо было блекло-голубым, как выстиранное, гладь Невы лучилась солнечными зайчиками, вокруг слышался говор и смех по-летнему нарядных и оживленных людей, а у стен Петропавловки было еще много купающихся. Анатолий что-то рассказывал о статуях на Зимнем дворце, потом о романе Ольги Форш "Одеты камнем". Но теперь уже все это звучало совсем не так, как на Исаакиевской площади, при разговоре о памятниках. То есть я по-прежнему признавала превосходство Анатолия, восхищалась им, но и не чувствовала смущения от того, что сама ничего такого не знаю, что знает он. Будто между нами произошло нечто более серьезное, и эта мелочь уже не могла изменить отношения Анатолия ко мне. И я прямо-таки наслаждалась, была на седьмом небе от того, что вот так, под руку, иду рядом с ним.
На вокзале мы снова долго сидели на скамейке. Разговаривали, а мои поезда уходили один за другим. Мы оба замечали это, хотя и делали вид, что не замечаем. И мне уже было просто интересно, поедет Анатолий провожать меня в Мельничный Ручей или нет. Даже казалось, что я могу заставить его сделать это, только все не удавалось придумать, как именно. А потом я решила, что могу показаться навязчивой, и стала прощаться. Он долго не отпускал мою руку.
В поезде, а потом дома, за столом с родителями и в постели перед сном, у меня все время было такое ощущение, будто я выиграла по трехрублевому билету "Волгу", причем билет уже проверен, все сошлось и надо только подождать, когда в магазин поступят машины.
Утром проснулась, как в детстве, от предчувствия близкого счастья. И странно, ведь ничего еще решительно не случилось, не было сказано ни слова, а я почему-то твердо верила, что все будет хорошо, что все уже решилось. Вдруг увидела Анатолия улыбающимся, тотчас вспомнила, как он некрасив, представила, как он меня целует, и впервые чего-то испугалась, постаралась прогнать мысли об этом, даже забыть их. И смутно догадывалась, что и в этом отношение мое к Анатолию не похоже на отношение к другим парням. Раньше мне нравились только красивые. И одновременно понимала, что все-таки сумею заставить себя поцеловаться с ним.
8
После работы, когда все уже прощались и расходились, Анатолий, улыбаясь, подошел к моему столу, спокойно ждал, пока я соберусь. Громко, ни от кого не таясь, сказал:
- Я думаю, вам незачем перед театром ехать домой?..
Он еще утром пригласил меня в театр.
- Ой, но мне же надо переодеться!
- Что вы! - Он с восхищением поглядел на меня и снова чуточку смутился, поспешно договорил: - Зайдем к нам, пообедаем и как раз успеем.
Опять холодок пробежал по спине. Я сразу же поняла: если не понравлюсь его родителям - ничего у нас не получится! Была почему-то совершенно уверена, что, при всей своей внешней независимости, Анатолий ни за что не пойдет против родителей. Хотела было даже отказаться. Да ведь все равно - рано или поздно это должно было случиться. Так уж лучше сейчас. И я сказала:
- Ну что ж, отлично!
Когда мы вышли на улицу, я первой взяла Анатолия под руку. Он ничего не сказал, но я чувствовала, что ему это очень приятно. И всю дорогу старалась говорить о чем-нибудь постороннем, точно посещение таких домов, как их, для меня обычное дело. И при взгляде на фасады с колоннами всякий раз думала: не его ли это дом? И удовлетворенно улыбнулась: их дом был шестиэтажным, тоже с колоннами, желтеющий свежей краской; за решеткой - сквер.
Мы вошли на лестницу, широкую и чистую. Я почувствовала, что волнуюсь. Незаметно поправила платье, дотронулась до волос, проверила прическу. Очень хотелось посмотреться в зеркальце, но я не решилась. Анатолий, внимательно, даже придирчиво оглядев меня, не ощущая ни малейшей неловкости, сказал:
- Все хорошо! - И привычным движением оправил пиджак; мне стало еще беспокойнее.
Когда он открывал ключом высокую дверь с медной дощечкой "Доцент К. М. Локотов", за ней послышался такой густой, басистый лай, что даже я, никогда не боявшаяся собак, немного струхнула.
- Я войду первым. Собака… - как бы извиняясь, проговорил Анатолий.
Я вошла вслед за ним. Дог, вихляя огромным, мускулистым, голубовато-дымчатым телом, - ростом пес был мне по пояс - ткнулся мне в руку влажным носом. Любовно поглаживая его, Анатолий ласково говорил: "Своя! Своя!" - и дог радостно завертелся вокруг Анатолия.
- Ну и пес, - с восхищением выговорила я; знала, что Анатолию понравится это. - Первый раз такого голубого вижу!
- Таких в Ленинграде всего несколько, - с гордостью ответил Анатолий и заторопился: - Проходите, проходите!..
Прихожую я увидела как-то всю сразу, и комнаты потом разглядела так же, будто с одного взгляда. Большое зеркало до пола, полки с книгами до потолка, в углу - круглая вешалка с разноцветными плащами, яркими сумками, шляпками и шляпами. И хотя в доме собака - пахнет чистотой, опрятностью, свежим воздухом. Все это мне очень понравилось.
- Толик, ты?.. - откуда-то из глубины коридора послышался по-молодому звучный женский голос.
- Я, мама, - спокойно, весело ответил Анатолий и сказал так, точно обо мне уже знали; даже ждали меня: - Мы с Таней зашли пообедать перед театром.
Легкие быстрые шаги, - я старалась не покраснеть, невольно подтянулась. Ко мне, улыбаясь красивым маленьким лицом - на нем неожиданно большими казались живые, светящиеся глаза, - подошла миниатюрная женщина (Ярд был чуть не до плеча ей) в домашнем скромном платье с белыми кружевами по вороту, в прорезиненном тонком и ярком фартуке.
- Очень рада, Танечка! - Она протянула по-девичьи худенькую, маленькую руку: - Софья Сергеевна.
Я осторожно пожала ее руку. В женщине было что-то кукольное, игрушечное, и только глаза и голос были точно взяты взаймы у другого человека. Двигалась она с девичьей гибкостью и быстротой. Я увидела, что нисколько не вглядываясь, она сразу же поняла, что я за человек. И вдруг, словно спохватившись - "Вот какая никудышная хозяйка!" - заторопилась:
- Проходите, проходите, умывайтесь: я подаю на стол! - И почти побежала по коридору; Ярд, не отставая, двинулся за ней.
Я посмотрела на Анатолия, стараясь уловить, понравилась ли его матери; он глядел вслед ей с ласковой улыбкой. Я сказала:
- Как у вас хорошо!..
- Я рад, что вам нравится. Пойдемте. - И приостановился, пропуская меня вперед.
В широком коридоре горел свет в замысловатом бра, как букет тюльпанов. Анатолий, распахнул дверь:
- Это моя комната.
Я вошла. Письменный стол с пишущей машинкой, вся стена над ним и по обеим его сторонам заставлена полками с книгами; тахта - ее покрывал ковер, свисавший со стены, - треугольный журнальный столик с торшером и двумя низкими креслами. Блестящий, как в музее, пол, в углу - гири, боксерские перчатки, эспандер. В комнате метров двадцать, не меньше. И я снова, уже не скрывая зависти, повторила:
- Как у вас хорошо!..
Он засмеялся, достал из полированного шкафа свежее полотенце, двинулся к дверям, словно напоминая, что нам надо идти.
Ванная была отделана белым изразцом. Пластикатовая шторка, чтобы вода не брызгала на пол из душа. Флакончики и щеточки на стеклянной полке под зеркалом. Меня все не покидало завистливое чувство к этому уверенному благополучию, комфорту. Взяла из рук Анатолия, терпеливо ожидавшего меня, полотенце и отступила в коридор, освобождая ему место в ванной, а главное, чтобы получше разглядеть квартиру.
Дверь в кухню была раскрыта. Софья Сергеевна что-то готовила у стола. Кухонная мебель сверкала белизной, как на выставке. Анатолий взял у меня из рук полотенце. Заметил, наверно, мои взгляды и сказал:
- Там спальня родителей, а здесь столовая. Пойдемте?..
Во главе большого стола под накрахмаленной скатертью - на ней сохранились следы от сгибов; специально для меня постелили или всегда у них так? - сидел полный мужчина, как две капли воды похожий на Анатолия, но только старше. Он отложил газету, поднялся мне навстречу, протягивая руку:
- Кузьма Михайлович. - И сразу же очень серьезно заговорил мягким, по-домашнему покойным баском: - Сейчас иду из института, а ко мне какой-то мужчина. "Не смотрите, говорит, что у меня щеки выпуклые, внутри я весь больной! Продайте старые лотерейные билеты!" - Кузьма Михайлович снова опустился на стул; я с недоумением смотрела на него, он пояснял: - Оказывается, есть решение: сберкассы будут скупать невыигравшие билеты. - Я все не понимала; Анатолий молчал, смотрел в окно с таким же серьезным лицом; тогда Кузьма Михайлович договорил: - И снова разыгрывать их. До тех пор, пока все билеты не выиграют! Да-да! Не верите?
Я засмеялась. Он заулыбался; и на щеках его появились такие же точно желваки, как у Анатолия, только широкое лицо его от этого стало неожиданно милым и смешным, как у кролика.
- Прошу садиться! - приподнято-весело проговорила Софья Сергеевна, неся в руках большую красивую салатницу.
- Ещё бы полторы секунды, - многозначительно произнес Кузьма Михайлович, глядя на часы, - и был бы приказ об увольнении!
Я засмеялась. И по тому, как он смотрел на меня, поняла, что сразу же понравилась ему.
Кузьма Михайлович говорил непрерывно.
- Читаю сегодня лекцию с помощью диапроектора, а один студент и говорит: "Если еще слова лектора записать на магнитофон, то преподаватель будет совсем не нужен". Я, разумеется, поддерживаю. Почему бы, спрашиваю, тогда уж кинофильм не сделать, ведь это для государства дешевле, чем содержать преподавателей по всей стране!
Я опять не понимала, говорит он это всерьез или снова разыгрывает. Да и почему действительно не сделать кинофильм? Софья Сергеевна молчала, неопределенно улыбаясь, и мне казалось, что она подсмеивается надо мной. Анатолий тоже не помогал мне. Кузьма Михайлович сказал:
- А опыт этот, само собой, можно распространить и на школы: экономия миллиардная!
Тут уж я сообразила, даже заторопилась:
- Заставишь тогда учеников сидеть на уроках!
Они трое тотчас засмеялись. Анатолий и отец открыто, с удовольствием глядя на меня, Софья Сергеевна просто из приличия, считая, наверно, что я не бог весть какое остроумное замечание сделала. Анатолий пришел мне на выручку, но сказал словно не для меня:
- Ведь жизнь идет вперед, и в лекциях преподаватель должен учитывать это.
- Больше того, - неспешно проговорив Софья Сергеевна. - Студентам, видимо, не совсем ясно, что преподаватель ближе к артисту театра, чем кино. Ему так же необходим живой контакт с аудиторией.
Ела она очень мало, сидела, как Анатолий, а не расслабленно откинувшись на спинку стула, как Кузьма Михайлович. И движения ее рук были изящными, коротенькими, точно она не ела, а ковырялась в часах. И говорила вежливым, безразличным тоном, но я понимала, что она как бы снисходит до меня, поясняет и поучает. Вдруг встретилась с ее глазами, и в них на секунду мелькнуло такое высокомерно-пренебрежительное отношение ко мне, что я смутилась. Не такую, наверно, жену прочила своему сыну. Ну, это мы еще посмотрим!..
- Я бы так хотела, чтобы Анатолий со временем перешел на преподавательскую работу! Ведь уже само общение с молодежью так облагораживает…
А мне казалось, будто она говорит: "Я хочу, чтобы он перешел, и имею на это право. Я мать, а не какая-нибудь там скоропалительная знакомая!.."
Софья Сергеевна говорила или делала одно, а мне слышалось совсем другое.
Она, например, любезно подвигала мне другую подливку, действительно очень вкусную, как и все у нее, - я потом узнала, что она очень любила готовить, любила хозяйство и работу, по дому, - и говорила:
- Попробуйте, Танечка: совсем другой оттенок вкуса!
А я слышала: "Да понимаете ли вы вообще, что такое оттенок вкуса? Вам, наверно, главное побольше, а вкус - дело пятое!" И в движений ее рук тоже сквозила насмешка: где уж вам так изящно держаться за столом!
Но совершенно несомненно было одно: оба они очень любили Анатолия, гордились им. И он был послушным, почтительным сыном, искренне любящим родителей. Нелегко мне придется!..
Наконец Анатолий сказал:
- Ну, нам пора!
Я вздохнула с облегчением, сразу поднялась.
Когда мы с ним вышли, я все ждала, что он спросит, понравились ли мне его родители, но он не спросил, остановил такси, и мы поехали в Сад отдыха. И я уже с некоторым опасением ожидала знакомства с его приятелем и с женой этого приятеля - они должны были идти на спектакль вместе с нами. Но на этот раз все вышло хорошо и просто.
Еще издали Анатолий стал кивать высокому мужчине и женщине, стоявшей рядом с ним. Эта пара производила странное впечатление, и я удивилась: неужели между ними есть что-либо общее? И уж совсем невероятным казалось, что они муж и жена. У мужчины была гвардейская выправка, самоуверенное, лоснящееся лицо, пристальные, спокойные глаза. Стоял он чуть впереди, точно женщина пришла не с ним. И осмотрел меня сразу же тем взглядом, которым смотрят на хорошеньких женщин мужчины известного сорта. В нем было что-то от Гононова, заведующего галантерейным отделом в магазине. Женщина рядом с ним казалась очень худенькой, бледной и усталой, симпатичное большеглазое лицо ее - не по возрасту старым. И даже хорошее и дорогое платье выглядело на ней чужим. Известное сочетание "гусара-мужа" и жены - "прислуги за все".
- Мы опаздываем… - Она пожала мне руку, глядя с доброй улыбкой, негромко, словно нерешительно, представилась: - Вера.