- Не правда ли, Сережа, мы с тобой еще ни разу не гуляли с таким удовольствием, как сейчас?.. Этими моментами надо дорожить… тем более, что эти минуты - последние в нашей жизни… Ты уморишь меня своим бравым видом вояки… Надо полегче… Ведь ты слишком жалкий раб своей партии, чтобы распоряжаться собою в этот час вашей глупой удачи…
Они поднялись из оврага и пошли по дороге по взгорью.
По горам и мутному небу далекими молниями вспыхивали разряды.
- А все-таки ваше дело - дрянь, кустари… Завтра вашими мозгами будут загажены мостовые. Жаль, что я не увижу своими глазами. А тебя, Сережа, я повесил бы публично у ворот своего дома…
Сергей засмеялся и тут же изумился, как он мог смеяться в это мгновение.
- Да, мог ли ты ожидать, Дмитрий, что я поведу тебя на смерть? А вот видишь? Как тебя расстреляют - я не увижу. Но уж одно то, что ты пойман… пойман при моем участии… дает мне удовлетворение… Я веду тебя под собственной пулей…
Дмитрий иронически засмеялся.
- Ну, ты совсем уморил меня, Сережа… Ты бесподобный комик, ей-богу…
Глеб выпустил руку Дмитрия и взял ружье под мышку.
- Ну как, полковник? Наша прогулка под стать чертовой ночи… Если бы увидели нас обыватели, они сказали бы: вот ребята!.. как, мол, они дружно идут!..
Дмитрий смеялся, но в голосе его была заноза. И Сергею показалось, что он вовсе не смеется, а дрожит от тоски и хочет сказать что-то такое, чего не могут выразить человеческие слова.
- Да, да… очень весело!.. Мне жаль, Сережа, что ты не будешь участвовать в этой забавной игре, которая именуется расстрелом. Я бы очень хотел, очень хотел, Сережа… Мы вспомнили бы детство… Ты хорошо помнишь наши детские годы?.. Я желал бы, чтобы ты в тот час сам наставил на меня дуло винтовки… Может быть, ты это сделаешь сейчас?.. Ваши застенки - хуже тех кладбищенских ночей, которых я боялся в младенчества. Я не хочу, чтобы там опустошили мою душу… Пойдем со мной, Сережа, до конца: это было бы очень красиво… А? Заманчиво? Романтично?..
Городской патруль шел навстречу с винтовками наперевес.
XIII. ТИХИЙ ХОД
1. На повороте
Опять наступили спокойные, упрямые дни хозяйственных хлопот и будничной работы в отделах, организациях и на заводе. И эти дни были точь-в-точь такие же, как и до восстания казаков и бело-зеленых: опять зашелестели бумагами канцелярии, опять заседания в исполкоме, в совпрофе, в экосо - в угарном табачном дыму, с окурками на полу, с бесконечными прениями, резолюциями и планами. По ночам уже не было видно блуждающих тревожных факелов в горах. Субботние привозы деревенских продуктов - картофеля, муки, зелени, яиц и мелкой животины - загромождали базарную площадь предместья, и в воздухе пряно запахло лошадиным потом и перегноем. В горных ущельях, по которым не было проходу ни пешему, ни конному, открывались мирные лесные дороги с тележным скрипом, с дремотной песней землероба.
И опять городские обыватели и деловые люди, в гимнастерках, во френчах, в коже, с портфелями и без портфелей, выползали из ослепших квартир на улицы, и никто не вспоминал об эвакуации, о громе пушек за горами, о пережитых ночных ужасах.
Небесно голубело море в горных берегах. На рейде, за молами, до самого горизонта замахали острыми крыльями рыбачьи белопарусники. По утрам неизвестно откуда появились у каботажей турецкие фелюги и вразнолет чертили воздух тонкими веретенами мачт. Обыватели уже не играли бровями при встречах, не шептались на перекрестках, у заборов и на панелях, а деловито и громко говорили о новой экономической политике, о валюте и контрабанде.
На главной улице около магазинов, бывших под складами и базами разных хозорганов, гремели дроги, ржали и дрались лошади, и грузчики по целым дням рычали и крякали под тяжестью тюков, ящиков и мешков. Главная улица горела солнцем, пахла весенним небом, чистилась, как курица, в предчувствии новых надежд. Когда-то она цвела нарядами витрин, дышала ароматом духов и шелестом гуляющих модниц, а по ночам волновалась в лучах электрических реклам. Завтрашний день снился румяными улыбками, без пайков, без квартирного уплотнения, без регистрации и перерегистраций, без ущемлений, без карточек и обязательной трудовой повинности.
Бабы и девки с поднятыми выше колеи подолами стояли на подоконниках и лестницах, мыли и терли зеркальные стекла, и застарелая грязь рыжими потоками стекала на тротуар. А из темных утроб магазинов несло плесенью и затхлой прохладой погреба. Перед раскрытыми дверями и окнами толпились люди и долго с беспокойным любопытством смотрели в нутро магазинов, на мокрые окна, на голые икры баб. И там, где окна чернели прозрачной пустотой, а внутри стучали молотки и визжали рубанки, на дверях и на стенах фасадов ослепительно белели аншлаги:
"В НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНОМ ВРЕМЕНИ
ЗДЕСЬ БУДЕТ ОТКРЫТ
РАБКООП".
"УНИВЕРСАЛЬНЫЙ МАГАЗИН ЕПО".
"ЗДЕСЬ ОТКРЫВАЕТСЯ КОФЕЙНЯ".
"ТОРГОВОЕ Т-ВО "МАНУФАКТУРА".
А на гладких стенах Городского дома (коммунхоз) - аршинными буквами:
"КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ".
"НА РУИНАХ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО МИРА
МЫ ПОСТРОИМ ВЕЛИКОЕ ЗДАНИЕ
КОММУНИЗМА".
"МЫ ПОТЕРЯЛИ ТОЛЬКО ОДНИ ЦЕПИ,
А ПРИОБРЕЛИ ЦЕЛЫЙ МИР".
На базарной площади сбивались новые лотки и палатки. Там чавкали топоры, вспыхивали золотые стружки, и в городе по улицам пахло сосновой смолой и масляной краской.
Около наробраза с утра и до четырех толпились шкрабы с сизыми лицами. Сбитые в кучки, они стояли и сидели на тротуаре, с покорным отчаянием, как слепые. Так толпились они около наробраза каждый день, целую зиму и всю весну. Школы были заняты под учреждения, в школах были разграблены белыми библиотеки и кабинеты, а парты изрублены на топку, в наробразе же нет дензнаков. Почему ж не сидеть и не ждать зарплаты, которой не выдают им давно?..
И когда Сергей выходил с заседания коллегии на улицу, он сразу угорал от нищей толпы шкрабов, от сизых их лиц и мутных глаз, налитых слезной мольбой и покорностью.
- Сергей Иваныч!.. Сергей Иваныч!.. Голубчик, Сергей Иваныч!.. Вы сами учитель… Вы сами должны знать… Как же так, Сергей Иваныч?..
А Сергей пробирался сквозь душную толчею и никого не видел: смотрел вниз, мимо всех, и смущенно улыбался. Улыбался и мучился от смутной вины перед этими тоскующими людьми.
- Ничего не могу, товарищи… Требую, добиваюсь, но что же я могу сделать?.. Я все знаю, товарищи… Но ничего не могу…
Он шел, торопился, но никак не мог выбраться из толпы, никак не мог убежать от этих покорных глаз…
…Опять был массовый воскресник. Опять на бремсберге муравейно копошились тысячи рабочих и гремели молотами, кайлами и лопатами. Важно опираясь на палку, Клейст опять лично руководил массовыми работами. К вечеру бремсберг заиграл ролами, и колеса электропередачи замахали железными спицами в разных направлениях и пересечениях. А ночью завод опять вспыхнул электрическими звездами.
…Рабочие райлеса запрудили улицу у совнархоза. В лохмотьях, патлатые, будто только пришедшие с работ, с топорами за поясом, они толпились у парадных дверей, таращили глаза я кричали, как на митинге.
Двери совнархоза были заперты, и толпа напирала на стены в двери.
- Подавай нам совнархоза!.. Райлеса сюда на аркан!.. Подавай воряг и грабителей!.. Где Чека? Почему не глазами, а задом глядит Чека? Давай сюда коммунистов!.. Почему там сидят коммунисты?..
На тротуарах сидели, опираясь спинами о стены, другие рабочие и жевали пайковый хлеб. Они млели от жары, напитанной запахом асфальта и раскаленной пыли, ходили за угол, к воротам совнархоза, толкаясь локтями и плечами.
На ступеньках крыльца появился Жук и замахал руками.
- Товарищи, внимание!..
Он скинул картуз и оглядел толпу с молчаливой угрозой.
- Товарищи, я знаю эту шатию очень великолепно… Я уже здорово закрутил им хвосты. - Он завертел руками и оскалил зубы. - Я их всех вывел на чистую воду, всех обрил под первый номер… Мы, рабочий класс, знаем, как надо брать их за галстуки. Они все золото в обшивку зубов отправили… А здесь обдирают рабочий класс, охомутать хотят нашего брата… Старую эксплуатацию строят… Саботируют, берут измором… чтобы легче было вернуть царское время…
Внезапно он исчез, как сквозь землю провалился, и замолк. На его месте толпа увидела предисполкома Бадьина. Лицо его было неподвижно и жестко.
Первые слова он сказал спокойно и тихо, как у себя в кабинете, но голос его был четкий и гулкий.
- Товарищи, в нашем городе - двадцать тысяч организованного пролетариата. Из этих двадцати тысяч вы, маленькая кучка, пришли сюда, как с базарного толчка, оравой, и позорно дезорганизуете стройные ряды революционных рабочих. Стыдно и преступно, товарищи! В чем дело? Чего вы хотите? Разве нет у вас профсоюза, нет у вас ваших рабочих органов, в которых вы могли бы поставить немедленно все вопросы и разрешить их в спешном порядке?
Толпа дрогнула, забунтовала и заглушила слова Бадьина:
- Давай сюда грабителей!.. Давай райлесных воров!.. Не пойдем на работы… Мы не острожная шпана…
Бадьин поднял руку. Лицо его не изменилось: оно по-прежнему было металлически неподвижно и твердо:
- Я пришел сюда не для того, чтобы спорить и препираться с вами, товарищи. Все требования ваши, которые будут предъявлены через ваших представителей, через ваши органы будут удовлетворены. Организованно отправляйтесь по своим местам. Знайте, что каждый прогульный час в эти тяжелые дни для республики наносит непоправимый ущерб на хозяйственном фронте. И вина будет падать только на вас. Вы не смоете позорного пятна, которое вы накладываете на наш пролетариат. У него слишком много боевых подвигов, чтобы он мог снести этот позор. Не сами вы пошли на это унизительное выступление. Это - дело отдельных склочников. Я знаю этих смутьянов. Вот он - только что выступал передо мною - Жук. Я отдам приказ об его аресте.
Не успел кончить Бадьин, Жук, весь всклоченный, бледный, запрыгал около Бадьина и закричал:
- Неправда!.. Неправда!.. Товарищи, это - ложь… Я не могу терпеть этого, товарищи…
Оглушительный рев оборвал крики Жука. Толпа зашаталась, замахала руками, и казалось: пройдет мгновение - и у стены, около двери, разразится бешеный самосуд.
- Бей их!.. Катай, волоки!.. Наш Жук!.. Давай в головку Жука!.. Жук!.. Жук!..
Бадьин по-прежнему стоял на верхней ступеньке крыльца и невозмутимо смотрел на ревущую толпу. Он смотрел не мигая и ждал; пройдет еще несколько мгновений - и люди надорвутся, осядут и успокоятся.
Но он не дождался; помешал Лукава. Он вбежал на крыльцо, встряхнул черной шевелюрой и поднял успокоительно руку:
- Товарищи, внимание! Стойте смирно и слушайте!..
Толпа замолчала, отхлынула назад и в стороны по мостовой.
- Лухава!.. Сейчас Лухава всем шкуру сдерет… Крой!..
Лухава заговорил просто, по-свойски, с обычной горячностью:
- Какого черта вы здесь дурака валяете, товарищи? Топоры - за поясом, сумки - на плечах, а одежда и обутки растут на деревьях. Это, товарищи, - прибаутки, а дело выходит такое: через час выступаем. Сбор у совпрофа. Продукты грузятся на подводы. Партком выделил на заведование снабжением товарища Жука. Прозодежда выдается по одной паре. Весь состав райлеса - к черту под ноготь!.. Стройся рядами и - шагай дружно за Жуком!.. Командуй, Жук!..
Толпа забушевала у крыльца, и Лухава залетал в воздухе, размахивая руками и ногами. Когда утихомирились и построились в ряды, Лухава махнул рукой, и все пошли по улице - к набережной.
Бадьин и Лухава стояли у стены совнархоза и беседовали, как задушевные друзья, но глаза их обжигали ненавистью друг друга.
- В свое время я уже сообщал куда следует о вашем головотяпстве с ущемлением. Этому мальчишеству надо положить конец, милые товарищи. Какими полномочиями пользовались вы, разрушая без постановления исполкома аппарат райлеса? Об этом опять будет сообщено краевым органам, и я сумею поставить вас на свои места.
Лухава улыбнулся вприщурку, и колючие искорки в дрожали и смеялись.
- Бюрократ!..
2. Упрямым шагом
Из окна заводоуправления видно, как перед клубом "Коминтерн" комсомольцы и комсомолки, голорукие, голоногие, в трусах, проводят часы физкультуры. А в воздушной дали, в кратерном взлете гор, из невидимого дна воронки до вершины перевала, ввысь на восемьсот метров, натягивается рельсами бремсберг, И сверх и вниз, навстречу друг другу, минуя друг друга, приближаясь и удаляясь, ползут две вагонетки. Издали они - маленькие, как черепахи, и скользят по рельсам медленно и плавно: пять минут - вверх, пять минут - вниз, а встречаются опять через четверть часа. Вверх - пустая, вниз - с дровами. Видно, как машут спицами колеса на электропередаче, в разных наклонениях и пересечениях. И от перевала до электропередачи, по пологому спуску, поперек горы, по разработанной дороге, подъезжают и отъезжают грузовики и телеги.
Глеб целые дни проводил в заводоуправлении. Спецы, давно уже присланные из совнархоза, все еще не изучили сложной системы хозяйства. Все они были прилизаны и бледны от опрятности, все - бритые по-английски, А что они делали за своими дубовыми бюро, почему говорили в полуголос и полушепот - трудно было понять. Они оглядывали Глеба (так его оглядывали и в совнархозе), а на его вопросы отвечали странными словами, сквозь дым папиросы. Глеб не понимал их, а слышал отчетливо только одно слово, которое возненавидел давно: промбюро.
На ячейке по его докладу решили: потребовать подробный доклад заводоуправления на общем собрании рабочих. Сам же Глеб до изнурения изучал положение дел - взвалил на себя добровольную каторгу - разобраться в цифрах, в нарядах и планах. Он обалдел в первые дни, и работа пропала впустую - ничего не понял в мусоре цифр и таблиц. На вопросы учтиво отвечали бритые спецы, умело скрывая насмешку и презрение вприщурку. И с этими бритыми спецами Глеб сам был учтив, сам говорил в полуголос и в полушепот и задавал дурацкие вопросы, которые вызывали у них улыбку, а другие вопросы, над которыми думал по ночам, тревожили спецов, ставили их в тупик, и они отвечали только одно:
- Промбюро… Совнархоз… Главцемент… СТО…
Глеб смотрел в окно на работу бремсберга, изучал заводские дела, которые надлежало знать только спецам… и считал, сколько будет доставлено дров с лесосек до нового года.
"Одна кубсажень - в полчаса. В день, при двух сменах, - 24 куба. В месяц - 600, а до конца года - 4800. Мало; это не разрешает кризиса. Бремсберг должен работать зимой".
Со дна воронки дрова шли по другому бремсбергу, железные ковши вагонеток одни за другими ползли от завода в горы и из гор к заводу, минуя друг друга: вверх - пустые, вниз - с дровами. Внизу, на электропередаче, они отстегивались от стального каната, отталкивались к ажурной вышке; там они вкатывались на площадку лифта и проваливались в преисподнюю. На дне шахты вагонетки опять подхватывались канатами и исчезали во тьме, а оттуда навстречу ползли пустые и по лифту улетали вверх.
И когда Глеб проходил через пути с вагонетками, он волновался от электрического шороха колес, от бойкой работы. Он бросал на землю дела и таблицы и ввязывался в артельную суету. Видел он, что другие были лица у рабочих - не тифозный отек, а пот и свежий загар.
Ночью он уже не ждал, как прежде, Даши, не запирал дверей и рано ложился спать. И не знал, в какой час приходила Даша. А когда просыпался на мгновение от ее присутствия, видел ее за столом: опираясь головой на руки, она читала настойчиво и очень внимательно. А утром, когда он уходил на работу, Даша улыбалась ему дружески и молодо.
3. Тревога
Нужно было узнать самому, что такое - промбюро, которое было неотразимым заслоном для совнархоза и заводоуправления. Эта тяжелая глыба стояла на его дороге, и его вопросы безответно упирались в ее грани. Глеб решил немедленно ехать и изучить это учреждение на месте. Если и там постигнет его неудача, если и там будут водить за нос, заранее дал себе слово, - направиться в Москву, к Ленину, в ВСНХ и СТО - рассказать, разоблачить, сделать скандал, поднять всех на ноги, а своего добиться: завод надо пустить - пустить во что бы то ни стало.
Заводоуправление погрязло в бесхозяйственности, бездеятельности и упорном саботаже. В совнархозе - злостный саботаж под видом заседательской и бумажной суетни. Запутывались простые вопросы до головокружительной неразберихи. Шрамм делал на экосо пространные, строго обоснованные доклады, но партийцы и низовые хозяйственники беспощадно критиковали его и со злой насмешкой называли этот отдел исполкома "совнагробом". Глебу было ясно, что в совнаркоме шла незримая работа врагов. Трехэтажный особняк каждый день дрожал от подозрительных толп, снующих из дверей в двери, и каждый день, с десяти до четырех, тротуары около стен здания засорялись хороводами необычайно говорливых людей, которые толкались раньше в кофейнях и на бирже. Тихо было в здравотделе, в наробразе, в собесе, хотя толпились люди и у земотдела, и коммунхоза, и внещторга.
Перед отъездом Глеб часто забегал в исполком, в совнархоз, в партком - собирал материалы, соображения, планы и постановления. Взял письмо Бадьина к близкому товарищу, члену краевого бюро ЦК, и письмо Жидкого - тоже товарищу, члену краевой КК.
Однажды он брел по улице к набережной, где ждал его заводской катер. Он не торопился - хотелось отдохнуть после хлопот в учреждениях. Шел и удивлялся: улица изменилась до неузнаваемости. Раньше магазины с зеркальными окнами были пустые или под складами всяких отделов и окна были пыльны и грязны. А теперь… тоже склады, как прежде, а вот среди них -
"ЗДЕСЬ В НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНОМ ВРЕМЕНИ…
ГАСТРОНОМИЯ…"
"КАФЕ С ПОСТОЯННЫМ СТРУННЫМ ОРКЕСТРОМ…"
"ТОРГОВОЕ ТОВАРИЩЕСТВО…"
"ТОВАРИЩИ, УКРЕПЛЯЙТЕ СМЫЧКУ ГОРОДА С ДЕРЕВНЕЙ!"
"В НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНОМ ВРЕМЕНИ…"
"КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ".
В этом лозунге в аршинных буквах на стене Городского дома (коммунхоза) чья-то насмешливая рука замазала грязью первое "не", и все прохожие не могли привыкнуть к новой комбинации слов и смеялись.