"КТО… РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ".
Глеб остановился в тревоге. Да, новая экономическая политика - рынки, продналог, кооперация….
…Вот - кафе и струнный оркестр… А полфунта пайкового хлеба? А дачка - аршин мануфактуры, наусники и дамские подвязки от профсоюза? Почему так быстро начинают обсахариваться витрины. И почему так беспокойно на душе?..
На другой стороне улицы, у окна кофейни, Глеб увидел Полю. Она стояла к нему спиной, смотрела в окно и не могла оторваться. Стремительно пробежал мимо нее человек в новом френче, с портфелем (кто не носит теперь портфелей!), задел ее плечом и оторвал от окна. Но она не заметила и стала на прежнее место.
Глеб перешел мостовую и остановился рядом с Полей. Но она и его не заметила. Там, в дымной, сумеречной глубине, сидели за столиком попарно и группами тени, воскресшие из прошлого.
Через окно призрачно струились далекие скрипки.
За спиной, на тротуаре, - деловой разговор:
- …твердой валютой… только твердой валютой…
- Товар свежей заграничной доставки… франко… фелюги… процент чистой прибыли…
- Можно прекрасно заработать на комиссии…
- Предлагается партия сухумского табаку…
- Но самая выгодная операция с мукой… Понимаете - голод…
Глеб оглянулся и увидел адвоката Мирского с двумя субъектами в панамах: один из них - бывший крупный винодел побережья, другой - бывший табачный фабрикант.
…Будь оно проклято! На заводе пахнет еще Октябрем, и голова не отдохнула от гражданской войны. А когда он бывает в городе - будто совершается странный сдвиг и мир изменяет свой облик…
Глеб, играя, потянул портфель из рук Поли. Она дрогнула и очнулась. В испуге взглянула на него, и в ее глазах он увидел задавленный крик.
- Ну вот скажи мне, Глеб… Ты понимаешь что-нибудь? Я хожу по этой улице и глазею на окна, как дура. Что со мной происходит?.. Смотрю до боли в голове, до скрипа в зубах и - ничего не понимаю… Я ничего не понимаю, Глеб…
- Иди в женотдел. Пусть глазеют дураки, прохвосты.
Он взял ее под локоть и повел с собою вдоль улицы, а Поля испуганно смотрела по сторонам, в двери и окна магазинов, и глаза ее дрожали, как капли на ветру.
- Сегодня я не пойду в женотдел. Там - Даша. Твоя жена - редкая женщина: она далеко пойдет, вот увидишь… Впрочем, что можно сказать о других, когда не можешь знать о себе?.. Вчера я была одна, а сегодня - другая.
- Стыдно, товарищ завженотделом! Что за паника? Драться надо, а не плакать и не хромать.
Он говорил грубо, но руку ее прижимал ласково и взволнованно.
- Что со мной делается, Глеб? Может быть, только ты в силах разобраться в этом ералаше?.. Я - точно зачумленная. Чувствую, как подо мною зыблется почва. Ведь я была на фронтах, видела настоящие ужасы… Два раза пережила страх неизбежной смерти. Была активной участницей московских боев. А вот сейчас переживаю такое, чего со мной не было никогда. Точно надо мной кто-то издевается, а мне - стыдно, потому что не могу защититься. Это - так нужно? Это - неизбежно? Это - необходимый результат наших страданий и жертв?.. Так ли это, Глеб?.. Может быть, и ты тоже очумел? Скажи мне откровенно: может быть, Глеб, ты только храбришься по привычке?
Дошли до Дома Советов. Поля остановилась, но не отрывалась от Глеба, и было видно, что ей тяжело оставаться одной и тяжело - на людях. Глеб волновался. От чего больше? - от того ли, что взбудоражили слова Поли, или она влекла его к себе, идущая в него из-за Даши и через Дашу?..
…Концессия на завод. Глеб испугался тогда этого нового, зловещего слова. Неизвестно, кем слово было брошено на ветер, и он тогда не мог добиться никакого толку. Был подпольный, косноязычный слух, но он скоро растворился в тумане. А вот улица заговорила горластым языком витрин и суетливой толчеей спекулянтов и торгашей. Это был уже зловещий признак… нет дыма без огня… Слух о концессии должен был родиться неизбежно. Несомненно, в недрах совнархоза уже подготовляли почву для акционерного общества с привлечением прежних владельцев.
…Поля. Вот она, близко, и в словах ее так много задушевной дружбы, и так она нуждается теперь в его силе. Чуял он в ней большую сумятицу, а войти в ее душу мягко и бережно не мог. Хотелось сказать ей милое слово: накрыть ее как шинелью от холода.
- Я не пойду в женотдел, Глеб. Лучше пойдем ко мне - посидишь немного. При тебе мне не будет так худо. Можешь скоро уйти, но лишь бы было ощущение, что я - не одна. Может быть, ты скажешь такое слово, которое отрезвит меня, и я буду глядеть на все другими глазами…
Она подтолкнула его к зеркальным дверям подъезда.
И вплоть до самой комнаты - по мраморной лестнице, по узкому коридору - она не выпускала его руки и повторяла:
- Так надо, да?.. Так надо?..
В комнатке было светло и пусто. У стены стояла железная кровать, на кровати - серое одеяло, белая подушка. Над кроватью - Ленин. У окна - столик, а на нем - свалка из книг и бумаг.
Если бы Глеб случайно зашел сюда, не зная, что здесь живет она, все равно почувствовал бы ее по запаху.
Она бросила на стол портфель, не села, а прислонилась к стене, около стола. Глеб прошелся по комнате и остановился около двери в левой стене.
- Кто там, за этой дверью?
- Это - комната Сергея.
Он стукнул в дверь кулаком. Внутри, в пустоте, вздохнуло эхо.
Подошел к двери в правой стене, около Поли.
- А тут?
- Я боюсь этой двери. Тут - Бадьин. Я не люблю его; в нем что-то тяжелое, и мне всегда чудится: отворится дверь - и будет… может быть, черт знает что…
- Он - бабник этот Бадьин.
- Почему? Откуда у тебя такое заключение?
Поля засмеялась, но глаза смотрели внутрь, и вся она прислушивалась к своей боли.
- Он - бабник. Я еще буду иметь с ним дело при случае.
- Какой ты еще раб, Глеб! Должны же мы наконец произвести революцию и в себе. В нас самих должна быть беспощадная гражданская война. Нет ничего более крепкого и живучего, как наши привычки, чувства и предрассудки. В тебе бунтует ревность - я знаю… Это хуже деспотизма. Это такая эксплуатация человека человеком, которую можно сравнить только с людоедством. Вот что скажу тебе, Глеб: к Даше ты с этим не подойдешь - будешь бит.
- Я уже и так бит.
- Ну вот. И поделом. Так тебе и надо.
- Это верно: есть какая-то запятая в любви. Этот орех надо хорошо раскусить. Не могу примириться… Внутри какая-то язва. Не клеится у нас с Дашей… Она по-своему, я - по-своему. Не могу забыть того, что у нее было… Гляжу на нее и чувствую - не в силах взять её такой, какая она есть. У нее что-то свое, и это делает меня зверем… Иногда думаю о ней - и хочется искалечить ее… Ревность - да!.. Никак не могу перековать себя… А она чувствует это, и между нами - будто ножи… Как-то надо разгрызть этот проклятый орех.
Поля опять встревоженно и растерянно осмотрелась вокруг. Она вцепилась пальцами в кудри и сморщила лицо, точно от головной боли.
- Да, орех, Глеб, крепкий орех… А надо раскусить… И ядро в нем чую - очень горькое и ядовитое. Надо!.. Пусть, черт с ним, если надо… Мы отравлялись кровью, но в крови же находили противоядие. А в чем противоядие от будней, которые идут из проклятого прошлого?.. В этом - весь ужас. С собой всегда труднее бороться, потому что в будни душа всегда обречена на одиночество.
Она стояла перед Глебом, такая простая, открытая, растерянная в своем смятении, такая доверчивая и близкая, будто знал он ее давно, будто такая она была всегда, встревоженная и мятежная. Стоит ее обнять, вскинуть на руки, и она ребенком прижмется к нему и будет родной и неотделимой, и от ласки его успокоится и опять засмеется, как недавно.
И с волной молчаливой нежности он прижал ее грудью к себе и щекой погладил ее кудри. А она сначала испугалась и вся съежилась в его руках. Потом дрогнула, обхватила его шею и посмотрела на него сквозь слезы.
- Глеб!.. Милый!.. Если бы ты знал, как мне тяжело! Ты почувствуй меня, Глеб, и не презирай… Ты - самый мне близкий человек, и я тебя очень люблю. Дай мне почувствовать тебя всего… такого родного…
А он, Глеб, все молчал и все прижимался щекой к ее кудрям. И у кровати, когда он уже поднял ее на руки, раздался дробный стук в дверь.
- Товарищ Мехова, можно?
И скрипнула дверь. То была Даша. Вспыхнула красная повязка, а лицо было прежнее - ясное, с прозрачными глазами, с молодым оскалом зубов.
- Вот так здорово!.. И ты тут, Глебушка? Вот непоседа!..
И весело засмеялась.
- Ну, хорошо… Я - на минутку…
Только на одно мгновение блеснул испуг в ее глазах, а за ресницами что-то взметнулось бледной пленкой. Может быть, это показалось Глебу, потому что он сам испугался и сразу не мог овладеть собою. Мехова отошла от него и обняла Дашу одной рукой.
- Ты не ревнуешь, Даша? Твой Глеб - большой ребенок. Это правда: мужик он замечательный, но глупый до последней возможности. Не отличишь в нем дикаря от умника.
Глеб стал между ними и положил руки и на ту и на другую.
- Черт его возьми!.. Этот орех надо раскусить… Пусть сломаю зубы… У Даши теперь всякий орех - как блоха для собачьего зуба, и теперь ей все нипочем…
Даша усмехнулась и отошла к столу.
- Кое-какие орехи и я грызть научилась, хоть приходилось и зубы ломать… - И деловито стала рыться в своем портфелишке. - Я, товарищ Мехова, из окружкома. Ведь у нас на носу женская конференция… Ты не забыла? Сегодня на пять часов заседание совпрофа. Ты должна делать доклад.
- Я это помню, Даша. Но было бы лучше, если бы выступила с докладом ты: я ничего не соображаю сегодня.
- Идет, товарищ Мехова. Я доклад сделаю…
Она пытливо посмотрела на Полю и сказала строго и ласково:
- Это ты брось, Поля… Не разводи нюни, голубка. Плакать нетрудно… Ты сумей с сердцем управиться да глаза сохранить зоркими…
И насмешливо уставилась па Глеба.
- Ты можешь продолжать свой разговор с Полей, Глебушка… Я сейчас уйду.
Поля смотрела в окно и смеялась, как больная.
- Нет уж… продолжайте сами разрешать свои проблемы… а я пойду… некогда…
И Глеб вышел, красный от смущения.
В коридоре он встретил Чибиса. По обыкновению, Чибис не подал ему руки и не поздоровался. Шел он упруго, но грузно и смотрел на него не мигая, как на чужого.
- Ну, так вот, райлес, как тебе известно, отправился в уютную дыру. Он сразу же там покрылся пылью, а пыль столбом поднялась во всех отделах, и все отделы похожи на сумасшедший дом. Жук оказался хорошим дураком. Сегодня я не спал. По ночам я не сплю: сплю только утром и после обеда. Сейчас прилягу на полчаса. А знаешь, этот безрукий - великолепный человеческий экземпляр. Я говорил с ним по ночам с большим удовольствием. Буржуазия умела давать молодежи высокую культуру. Нам нужно очень многому и очень много учиться. Чтобы овладеть культурой, надо знать, как ею пользоваться, а это не так просто, мой дорогой.
- То-то я гляжу, почему это Жук перестал бродяжить и трепать языком в эти дни…
- Он - неплохой рыбак. Его нужно только держать в крепких руках. Из двух десятков расстреляем верную половину. Я передаю дело в ревтрибунал. А за ущемление нам все-таки попадет. Головотяпство. Во время партийного съезда… Раз головотяпство - обязательно склока. Как ты думаешь, кто кого съест?
- Я думаю, что Бадьина голыми руками не возьмешь - хороший деляга, но бюрократ и… бабник…
- Да-с. Что такое будни?.. Это - склока, а склока - это героизм, превращенный в обывательство. Самое веселое время у меня - ночь. Приходи ко мне, и мы с тобой забавно проведем время. Ночью видишь больше, чем днем.
- Я слышал, товарищ Чибис, что Ленин тоже не спит по ночам.
- Не знаю.
- Ну, так как же, товарищ Чибис? На улицах, выходит, - кафе с постоянным оркестром? Опять завоняло с заднего двора?
- А ты испугался? Поезжай обратно в армию: еще помуштруй себя и поучись политграмоте. Меня это нисколько не тревожит. Нужно уметь смотреть на солнце и на кровь одинаково не моргая. Не надо бояться, что солнце сожжет глаза, а кровь отравит душу.
Он поднял ресницы и усмехнулся, и Глеб увидел в глазах его младенческую ясность и огненную точку, которая беспокойно билась в зрачке и не могла остановиться.
Чибис пошел по коридору, тяжело вскидывая правое плечо, и Глеб впервые почувствовал, что этот человек смертельно устал, что в своем переутомлении он уже давно разучился спать и не знает уже разницы между днем и ночью.
XIV. ВСТРЕЧА ПОКАЯННЫХ
1. Через Голгофу - в Каноссу
В этот солнечный день Поля опять пережила бурную встряску, как в ночь ущемления и в дни борьбы с бело-зелеными. Опять она горела восторгом и радостью, и на лице ее не было ни раздумья, ни боли, ни растерянности.
Вместе с нею в катер сели - Жидкий, Чибис, Глеб и Сергей.
Чибис поднял руки и скомандовал:
- Режем, братва! Держись крепче! Давай ход, военмор!
И уронил руку на плечо матроса, чумазого, с исковерканным лицом, в шрамах, с паклей в руках.
Далеко, на рейде, в знойных струях, стоял пароход, как огромная глыба, растущая из воды, Это был первый пароход с "покаянными".
Пристани рвались в зеленой зыби на куски и стекали в бездну жирными потоками нефти. Впереди, у носа, ломался бурун с хрустальным звоном. Позади, за кормой, у спины Глеба, снежно пенилась выше головы непадающая волна. У молов два дельфина перекатывались один за другим чугунными колесами. Искры стреляли от круглых спин и больно кололи глаза.
На набережных и массивах каботажей пестрели несчетные толпы. Давно не было пароходов. Они ушли вместе с белыми. Люди проголодались без кораблей, и теперь прибытие пароходов было настоящим событием.
Сергей смотрел на черную махину корабля и грыз ноготь на мизинце. Глеб бил его по руке, но он не мог оторваться.
- Вот оно. Через Голгофу - в Каноссу… Таков путь контрреволюции…
Жидкий покосился на Сергея, и ноздри его раздулись.
- Брось, Сережа! Это - интеллигентский бред. Так сейчас говорят только сменовеховцы.
А Сергей говорил сам с собою, а может быть, всем сразу:
- На этом корабле их - триста… и четырнадцать офицеров… Когда их не принимали в Туапсе, они сказали: "Пароход не пойдет обратно: пусть направят нас туда-то. Выйдем на берег - пусть нас расстреляют…" Это - великолепно. Сейчас они несут в себе страшно много энергии. Ее надо взять. Взять и - преобразить.
Жидкий вытаращил глаза на Сергея.
- А сколько они взяли у нас? Сколько проглочено нашей крови, наших сил - ты это учел?.. От этого голова кружится.
- Ну и что же?
Поля взглянула на Сергея и засмеялась. Она цвела весенней радостью, а ресницы и брови искрились солнцем.
- Ах, Сережа! Как бы тебя расклевали наши горластые делегатки, если бы услышали твою мудрость!..
Глеб глядел на дельфинов. Вращались два маховых колеса одно за другим - вспыхивали и тонули. Острыми мечами на спинах резали воду. И когда исчезали в глубинах, вода плавилась густо, без воли, без всплесков. Так же могуче и крылато в железном полете мчались маховики у дизелей на заводе и потрясали электрическим насыщением. Их было много когда-то в легком воздушном движении, а теперь - только два. Их жизни воплощаются вон там, в кратерной впадине гор, вон ползают черепахами две вагонетки - и вверх, и вниз, и ближе - по магистрали, вереницей навстречу друг другу, минуя друг друга, одна за другою, длинной цепочкой, много других вагонеток. А вот эти заряженные животной кровью колеса расточительно уносят в морские недра драгоценную солнечную энергию…
Пристани уже далеко. Горы, мерцающие медью в изломах, в фиолетовой мгле, колыбельно качаются - плавают в море. Это играет катер на зыби, и корабль вздымается и падает, закрывает полнеба и громоздится небоскребом. И Чибис, и Жидкий, и Поля - все кажутся маленькими и четкими, как в выпуклом зеркале. И он, Глеб, - маленький, только сердце - большое, больше его самого.
Сергей не отрывал влажных глаз от парохода и кусал мизинец.
В утробе корабля грохотали перезвоны металла.
Сверху, с борта парохода, смотрело множество пепельных лиц. Люди глядели вниз немигающими глазами, махали тысячами рук и выли. В высоте, за каруселями канатов и лебедок, сизый вихрился дым. Внизу, на волнах масляной зыби, плескался, трещал пулеметом маленький катер с красным полотном на корме - грозная пылинка огненной РСФСР.
Англичанин в позументе - должно быть, капитан - стоял у трапа, опирался на парапет и бесстрастно смотрел вниз на летающий катер в волнах.
Далекая набережная струилась и цвела маковым полем.
А в утробе парохода грохотало железо глухим потрясающим громом.
2. Беззубые волки
Серые люди сбивались потной, вонючей толпой. Это были восставшие мертвецы, - тиф, цветущий плесенью. И нельзя было различить, где офицер, где солдат.
Жидкий говорил с англичанином а позументе и сам был похож на англичанина.
Чибис стоял в желтой коже и говорил бесстрастно и отчетливо:
- Офицеры - вперед и ближе! Остальные - назад!
Толпа очистила место на палубе. И место это показалось лобным.
Торопливо пробрались сквозь толпу бравые оборванцы с голодной водянкой и грязью в лицах.
Поля озорно усмехнулась.
- Смотри, Глеб; это - удавленники. Они целовали ручки у дам. Протухли, как жужелицы…
Голос Чибиса был ровный и тусклый:
- Вы - наши враги. Вы нас ненавидите. Вы тысячами истребляли нас - рабочих и крестьян. Вы ехали и надеялись, что найдете здесь не смерть, а жизнь. Зачем вы приехали в Советскую Россию?
С серебряной щетиной на челюстях вышел старик.
- Мы не боимся ответа… о нет!.. Мы - только мучительно уставшие люди… Разбитый враг - не враг. Разве мы пережили меньше, чем вы? Кроме родины, у нас ничего нет, и нет вне родины. Мы - прокляты, и в проклятии - наше искупление. Пусть требует от нас родина мук, смерти… Мы - готовы, мы - покорны. Вы не лишите нас этой радости…
И когда говорил, не смотрел на Чибиса, а торжественно поднимал голову к солнцу.
Чибис молча и пристально смотрел на него сквозь ресницы. Все молчали, и в этом молчании было нестерпимое ожидание. Закричал и забился маленький офицерик-юноша:
- Я был обманут… Я был слеп… Я - убийца, да… Дайте мне оправдать жизнь… Пусть умереть, по - оправдать…
Чибис небрежно отмахнулся от его выкриков.
- Прекрасно. Но чем вы докажете, что говорите правду?
Офицерик подбежал к Чибису и разорвал ворот рубахи.
- Застрелите меня сейчас… Застрелите!..
Чибис опять холодно отмахнулся.
- Идите на место! Вы можете уехать назад, не сходя на берег.
Офицер выбросил вверх руки. Рукава рубашки сползли к плечам.
- Вы не можете меня убить… не можете… Я хочу жить… жить!..
Его подхватили под руки и увели в сторону. И там он кричал надрывно одно и то же:
- Жить!.. Жить!..
Поля морщилась и усмехалась, и глаза ее были большие и круглые от радости.
- Какие слабые нервы у этих жужелиц!.. На кой черт они сдались нам, Глеб? Скажи им, Сережа… Они меня не поймут…
Сергей возмущенно говорил в затылок Чибису:
- Имейте мужество, Чибис, говорить слова, достойные нас… Возьмите более трудную роль - говорить с врагами как с людьми…
Чибис рассеянно обернулся и сказал сквозь зубы:
- Я сейчас вас отправлю на берег, товарищ Ивагин. В чем дело?