2. Детдом
Утром сквозь сон почувствовал Глеб, что в комнате играет солнце. От окна к двери и от двери к окну гулял воздух, насыщенный весной. Даша стояла у стола и закручивала на голове огненную повязку.
Она поглядывала на него и улыбалась.
- Я уже, Глебушка, успела набросать доклад о детских яслях. Выработала смету, а взять негде… Такие мы голоштанные!.. Надо бы маленько ущемить буржуазию. Да! ведь ты еще не видал Нюрки. Хочешь, пойдем вместе в детдом? Он здесь рядом!
- А ну-ка, Дашок, пойди сюда!..
Даша подошла с лукавым вопросом в утренних глазах.
- Ну? А дальше что?
- Дай руку. Вот. - Оба помолчали, улыбаясь и прислушиваясь друг к другу. - Черт тебя поймет: будто и прежняя, а все-таки - новая… А может быть, и я сам - не слесарь? Хорошо… будем учиться. Теперь и солнце работает не тем боком.
- Да, Глеб, может быть, и солнце стало другим. Все изменилось - это правда. И ты стал иным: не то моложе, не то старее - не знаю… А у меня все внутри перевернулось… Ты вот на меня злишься, а ведь сам виноват: ты и не поинтересовался, как я жила и в каком огне горела. Если бы ты хоть немножко меня узнал и почувствовал, не так бы грубо со мной обращался. Эх ты, детина!..
И она засмеялась и выбежала из комнаты на крылечко.
- Ну, ну, сражайся! Я жду тебя…
Вплоть до детского дома Даша шла впереди, по дорожке, которая виляла в кустах туй и кизила. Она пряталась в них и опять вспыхивала красной повязкой.
Детский дом имени Крупской громоздился в ущелье, в охапках садовых деревьев. Стены были сложены из дикого камня грубой, крепкой кладки, с потоками цемента. Окна большие, как двери, - были открыты, и из темных пустот вырывался птичий разноголосый гам. Массивная лестница шла на второй этаж изломами, с цементными вазами на тумбах. На веранде спелыми дыньками зрели на солнце головенки ребят, а лица их издали казались мертвенно-исхудалыми. Кто они - мальчики? девочки? - не поймешь: все в серых длинных рубахах. И няни - тоже серые, в белых косынках - млели на солнце.
А вправо, за корпусами и над корпусами, небесной синью кипело в ослепительных искрах море.
Черным жучком-плавунцом бежал от пирса и каботажей портовой катер, и между ним и каботажами натягивались нити треугольника. И город, и горные дали были четки и близки.
…Вот оно - и горы, и море, и завод, и город, и дали, уходящие за горизонты, - вся Россия - мы… Все эти громады - и горы, а завод, и дали - поют в недрах своих о великом труде… Разве руки наши не дрожат от предчувствия упорной работы? Разве сердце не рвется от напора крови?.. Это - рабочая Россия, это - мы, это - новая планета, о которой мечтало а веках человечество…
Даша стояла у лестницы и пристально улыбалась ему навстречу.
- Какой воздух хороший, Глеб, - будто море!.. Весна! Нюрка живет на втором этаже.
И опять пошла на несколько ступеней впереди. И шла, как домой, и была она здесь своя, как дома.
С веранды увидел Глеб детишек, которые рыскали в кустарниках, в чаще чахлых деревьев. Кучками барахтались в земле - рылись жадно, торопливо, по-воровски, с оглядкой. Копают, копают - рвут друг у друга добычу. А вон там, у забора, детишки копошатся в навозе.
Глеб кивнул на ребятишек и, пораженный, уставился на Дашу.
- Ведь они передохнут у вас с голоду, Дашок… Расстрелять вас надо за вашу работу…
Даша удивленно подняла брови, взглянула вниз, и подбородок у нее дрогнул от улыбки.
- Ах, это? земляные работы?.. Это не так страшно: бывает хуже, Если бы не было глаза - все передохли бы как мухи. Пооткрывали дома, а кормить ребят нечем. Персонал, дай волю, перегрыз бы горло детям. Впрочем, есть кое-кто хорошие… нашей выучки…
- И Нюрка - тоже? И она так же копается в земле и в навозе, как эти голодные чушки?
- А чем же Нюрка лучше других? Бывала и с Нюркой беда. Если бы не наши женщины - детей бы съели вши и зараза.
Когда они шли с горы, дети были уже на веранде, а когда поднялись на веранду - и дети и няни пропали. Должно быть, побежали передать весть о гостях.
В зале было много солнца, и воздух был густой и горячий. Топчаны стояли в два ряда, в белых и розовых одеялках в прорехах и заплатах. Дети одеты были в серые балахончики. На стенах висели мазюльки - клубные работы ребят. Няни почтительно останавливались.
- Здравствуйте, товарищ Чумалова! Заведующий сейчас придет.
Даша чувствовала себя здесь хозяйкой.
- Нюрка, я - здесь!.. Нюрка!..
Девочка в балахончике (маленькая - меньше всех) уже с визгом и смехом бежала навстречу. Дети тоже визжали и неслись за нею.
- Тетя Даша пришла!.. Тетя Даша пришла!..
…Нюрка! Вот она, чертенок, какая - совсем не узнать: чужая, но что-то узнается родное.
Она с разлету вросла в мать и утонула в се юбке.
- Мама! Мама моя!.. Мама!..
Даша тоже смеялась. Она подхватила ее на руки, закружилась с ней и зацеловала ее.
- Нюрочка моя!.. Девочка моя!..
…Опять - прежняя Даша, - та, которая была дома, когда с Нюркой встречала его вечером. И нежность, и ласка - прежние, со слезою глаза, и певучий голос с нервной дрожью…
- А вот - твой папа, Нюрочка… вот он… Помнишь своего папу?..
Нюрка нелюдимо уставилась на Глеба синими глазенками и насупилась.
Он засмеялся, протянул руку и почувствовал, как горло у него сдавила судорога.
- Ну, поцелуи меня, Нюрочка. Какая ты стала большая!.. Как мама, большая…
А она отшатнулась назад и опять впилась в мать пристальным взглядом.
- Это - папа, Нюрочка.
- Нет, это - не папа. Это - красноармеец.
- Но я же - папа, и я же - красноармеец.
- Нет, это - не папа.
Глаза Даши налились слезами, но она улыбалась.
- Ну пускай, для первого разу я - не папа. А ты все же - моя дочка. Будем товарищами. Я принесу тебе в другой раз сахару. Из горы выкопаю, а принесу. Но мама чем лучше меня? Ты - тут, а она - там.
- Мама - тут. И днем - тут, и не днем - тут. А папы нет. Я не знаю, где папа… папа бьется с буржуями…
- Овва, вот откатала знаменито!.. Ну, дай же я тебя поцелую…
Дети с любопытством пялились па Глеба, смеялись и жадно ждали, когда обратит на них внимание тетя Даша. Девочки, стриженные под мальчат, вперебой тянулись к ней ручонками с кудрявыми пучками фиалок, и каждая непременно хотела первой вложить цветочки в ее руку.
- Тетя Даша!.. Тетя Даша!..
Где-то далеко в комнатах барабанили на пианино, и детский хор разноголосо кричал изо всех сил:
Вставайте, дети обновленья,
Всех стран свободные юнцы…
Даша смеялась, трепала ребят по головенкам, и видно было, что они привыкли к этой ласке и ждали ее так же, как обычной порции еды.
- Ну, детишки, что вы кушали, что вы пили, у кого - брюхо полное, у кого - пустырь?.. Говорите!..
А они кричали ей в ответ и царапали головенки и животы. Чумазый дитенок шмыгал носом, глотал сопельки и, выпучив глазенки, кряхтел и чесал грудь. Глеб подошел к нему и поднял рубашку. Мальчишка заорал и в испуге убежал за топчаны, в угол. Из-за топчанов видна была одна голова и выпученные глаза.
- А-та-та-та!.. Вот лютый герой, шкет, - разом кроет на баррикады!..
Все весело смеялись. А солнце играло в открытых окнах - больших, как двери.
С Нюркой за руку Даша пошла впереди. Глебу было больно: и здесь он - чужой. Даша, с Нюркой на руках, звенела среди ребят колокольчиком. А он и здесь и дома был одинок и бездетен.
Да, надо и тут завоевывать жизнь…
Прошли по всем этажам: были в столовой, где - посуда и дети, и в кухне были, где - пар и запах шрапнели и тоже дети; заглянули и в клуб, где - пусто, а стены - в плесени и мазюльках, Это здесь сбитые в кучу около стриженой девицы, с бурым родимым пятном во всю щеку, дети разноголосо пели:
Вставайте, дети обновленья…
Вы - мира светлого творцы…
Домаха и Лизавета - соседки - тоже здесь хозяйничали. Ив них Глеб увидел что-то новое, не виданное никогда, Домаха была на кухне и помогала стряпать. Распаренная, с засученными рукавами, она хлопотала, как у себя в комнате. Встретила она Дашу поцелуями.
- Ну вот, пришла наша атаманша. Ты пробери там этот паршивый наробраз: надо дело делать, а не сморкаться в платочки. А продком - особо, лбом об стенку: где это видано, чтоб детей кормить червями и мышиным дерьмом?.. Что, опять благоверный навязался? Гони его в шею!.. Мой не пришел - и ладно: черт с ним! Не пужай своим колпаком!.. А в продком я сама пойду и ботинкой буду бить им хари…
Даша похлопала ее по широким лопаткам и засмеялась.
- Ну, загорланила, гусыня… Лихая же ты баба, Домаха, уф!..
- Морды всем надо колошматить… Все они, черти, глядят только в свою утробу. Я им всем там штаны спущу.
Глеб смеялся.
Лизавету нашли в кладовой, у завхоза. И завхоз и Лизавета были обе высокие, гордые; обе - опрятно одетые, похожие на сестер милосердия. Только завхоз была черная, с армянскими усиками, а Лизавета - белобрысая, полнотелая (голод, разруха, а вся - налитая). Отвешивали продукты, проверяли, записывали.
И с Дашей встретилась Лизавета гордо, а улыбнулась одной вспышкой в глазах.
- Пройди, Даша, к кастелянше. После стирки белье превратилось в тряпки. Дети - без смены. Они ходят в горы за топкой, а падалку всю подобрали рабочие - не на чем разварить шрапнель. Кого бить по башкам?
Даша записывала слова Домахи и Лизаветы с серьезной морщиной на лбу.
- Ты, товарищ Лизавета, обследуешь все дома и доложишь в женотделе. Рыть землю надо - верно. И бить надо - тоже правда.
А Лизавета только один раз толкнула взглядом Глеба, а потом больше его не замечала.
И опять всюду ходили женщины в белых косынках и без косынок, и все почтительно и льстиво улыбались Даше. А на Глеба подозрительно косились. Кто он? Может быть, один из надоедливых ревизоров, к которому надо присмотреться и узнать его слабые стороны?
Глеб ловил ручку Нюрки и просил:
- Нюрочка, ну дай же ручку!.. Маме ручку дала, а почему мне нет?..
Но она опасливо прятала руки. И когда он нечаянно поцеловал ее и вскинул на руки, она вдруг стала покорной и впервые пристально и вдумчиво поглядела ему в лицо.
- Ваша Нюрочка - славная девочка…
Это сказала заведующая, юркая мышка, пестренькая, в искорках, ускользающая, с золотыми зубами.
Даша смотрела мимо нес, и лицо ее опять стало сурово я жестко.
- Что - Нюрочка… Здесь все - одинаковые. Все должны быть славные…
- Да, конечно, конечно!.. Мы делаем все для пролетарских детей… Теперь пролетарские дети должны быть центром нашего внимания. Советская власть так много заботится…
У Глеба заскрежетало в челюстях.
"Брешет. Надо обследовать, какой здесь элемент".
А потом полились жалобы, жалобы, жалобы…
И на жалобы Даша тоже отвечала строго и неприветливо (такого голоса раньше не слышал Глеб):
- Не плачьте, пожалуйста, товарищ завдомом! Вы покажите дело, а не плачьте. Плакать - это еще не суть важное…
- Ну, конечно, конечно же, товарищ Чумалова!.. С вами так хорошо и весело работать!..
Даша ходила по всем закоулкам, нюхала, задавала вопросы, Не утерпела - толкнулась и в комнаты персонала.
- Вот это та-ак… Почему же стулья, кресла, диваны в этих чуланах? Тут и цветочки, и картины, и статуи… и всякое такое… Я же говорила: нельзя отнимать у детей… Это - безобразие!.. Разве им плохо подчас поваляться на диванах и на коврах? Так нельзя!..
- Видите ли, товарищ Чумалова… вы правы, конечно… Но воспитательская практика… Это - вредно: развивается лень… всякая пыль и зараза…
В глазах заведующей дрожали иголки, а Даша, не глядя на нее, говорила тем же голосом, с красными пятнами на щеках:
- А наплевать мне на вашу практику! Наши дети жили по-свински… А сейчас - побольше им света, воздуха… и мягкую мебель и картины… Все надо дать им, что можем… Обставить, украсить клуб… Им надо есть, играть, любоваться природой. Нам - ничего, а им - все: зарежь, удуши себя, а дай!.. А чтобы не ленился персонал, надо загнать его в драные чуланы… Вы мне, пожалуйста, не заливайте глаза, товарищ завдомом: я понимаю, кроме вашей практики, и кое-что другое…
Юркая пестренькая мышка сверкала золотыми зубами и смеялась в восторге (а в глазах играли острые иголки).
- Ну кто же в этом сомневается, товарищ Чумалова?.. Вы - редкая женщина по чуткости и внимательности. При вашем руководстве все хорошо, все будет прекрасно…
И когда уходили, опять Даша ласкалась к Нюрке, и опять к ней липли детишки с разноголосым криком.
Нюрка опять долго, вдумчиво смотрела на Глеба.
- Домой хочешь, Нюрочка? Там будешь играть, как раньше… И папа и мама…
- Мама - тут… Вот она… А папы - нет… Моя постелька вон там. Мы сейчас кушали молоко и будем ходить под музыку.
И впервые робко и мягко обняла Глеба, а в глазенках (мамина глазёнки) тлелась искорка нерешенного вопроса.
От детдома до шоссе Даша молчала. Лицо се светилось неостывшей лаской. На шоссе она с сожалением сказала:
- Ну, я пошла в окружком. Работы много - приду поздно. Нам, женотделу, суток не хватает. Не детей обрабатывать… нет! Надо обрабатывать наших проклятых баб… Если бы не глаз и руки - всё бы разграбили до последней крошки… Сами!.. По-рабски! Уф! Везде - враги… Ой, как много врагов… Тем, золотозубым, уж так положено… а свои… свои, Глеб!.. По-рабски!.. Ну, так как же ты думаешь насчет ущемления буржуев?
А Глебу было невыносимо: чужая, новая, незнакомая женщина…
Угрюмо, почти враждебно, он пробормотал:
- Додумаем… Это просто не решается… Как посмотрит бюро губкома…
Даша улыбалась исподлобья, и у нее чуть-чуть вздрагивал подбородок. Она испытующе спрашивала его о чем-то глазами, а он мрачно смотрел в сторону.
III. ОКРУЖКОМ
1. Товарищ Жук, который кроет
Дворец труда громоздился кирпичной казармой в два этажа на набережной, у длинной ажурной эстакады, убегающей черными сваями в бухту. Бетонная стена ломаной лентой улетала в обе стороны от фасада и отрезала набережную от железнодорожной территории. В проломы и разрывы стены видно было, как вытягивались и ветвились железные жилы ржавых и накатанных рельс. Сарайно пластались лабазы вплоть до вокзала, и далеко, на упорах предгорья, древними башнями глядели омшелые вышки элеватора. А он громоздился под горами, как гигантский храм.
По мостовой, вдоль стены, грохотали телеги, и серые массивы пристаней с циклопическими кольцами для причала океанских кораблей, с звенящим, блеском рельсовых путей в мусоре вагонного лома, пустынными мысами и молами резали бухту на каменные кварталы. А вдали, в дыму весенней мглы, гавань играла радужными пленками, и вспыхивали чайками рыбачьи белопарусники. Переваливались дельфины с бычьими спинами, и прыскала серебром на солнце кефаль.
…Тоскующие пристани, голодное море… В каких водах и странах блуждают плененные корабли?..
У Дворца труда перед порталом с высокой пирамидой ступеней был когда-то цветник и росли каштаны. Но теперь цветов уже нет, ограда разрушена и каштаны срублены на топку.
Высоко над крышей, на красных взмахах флага, зажигались и гасли белые ромашки: РСФСР.
Глеб вошел в коридор. Прямо, в зале заседаний, видны были знамена и транспаранты. Накрест тянулся другой коридор - темный и пыльный. Направо помещался окружном, налево - совпроф.
От табачной мути воздух был грязный. И стены были грязные, в пятнах, с расковырянной штукатуркой. Всюду бродили с голодными лицами рабочие, злые и покорные, а между ними шныряли какие-то хлопотливые люди.
Далеко и близко в комнатах рокотали голоса и смех, трещали машинки, щелкали винтовочные затворы - должно быть, в отряде особого назначения.
Глеб пошел по коридору направо.
У стеклянных дверей окружкома стояли два человека. На матовых квадратах стекол их головы вырезались четкими силуэтами. Один - лысый, с турецким носом. Верхняя губа - коротенькая, рот - полуоткрыт в улыбке. Другой - курносый, с маленьким лбом и толстым подбородком.
- Стыд и срам, товарищи дорогие!.. Стыд и срам, и позор!..
Это обличительно говорил курносый.
- Чиновничество заело… бюрократизм…
- Вы ошибаетесь, товарищ Жук. Не это важно… совсем не это… Врагов много, товарищ Жук. Нужен беспощадный террор, иначе республика будет между жизнью и смертью. Вот о чем нужно думать. Я вас понимаю, товарищ Жук, но у Советской власти должен быть крепкий, выверенный аппарат… пусть бюрократический аппарат… но он должен работать наверняка.
- И ты - туда же… Все - туда же… А куда же рабочий класс? Эх, товарищ дорогой, Сережа!.. Нутро болит…
- Теперь только одно, товарищ Жук: работа среди масс. Работа, работа и работа… Массы должны немедленно насытить весь рабочий аппарат республики вплоть до самой верхушки. Крылатая фраза товарища Ленина о кухарке должна быть твердым бытовым фактором. В этом - все… И вы ошибаетесь…
- Эх ты, Сережа!.. Преданный, называется, коммунист, а слепой. Сердца надо побольше рабочему классу, а насчет врагов - черт с ними: крутили и будем крутить.
Глеб узнал в этом курносом обличителе своего давнишнего приятеля токаря Жука с завода "Судосталь". Он, оказывается, и сейчас кричит и жалуется, как три года назад…
Глеб подошел к нему и ударил его по плечу.
- Здорово, друг!.. Кричишь? Обличаешь?.. По-старому?.. Когда перестанешь обличать? Командовать надо, а ты скулишь, курносый.
Жук выпучил глаза от изумления. Он со свистом вдохнул и выдохнул воздух.
- Товарищ дорогой!.. Глеб!.. Шатия!.. Вояка!.. Мать ты моя родная!..
Он кинулся обнимать Глеба.
- Да как же это ты, а?.. Друг!.. Да мы сейчас с тобой всех покроем… Всех на место поставим… Какая тебя планида, а? Сережа, вот тебе - мой самый верный друг… из страды и крови…
Глеб и Сергей потрогались руками, сплелись пальцами осторожно, по-чужому. И в пальцах Сергея почувствовал Глеб мягкость и девичью робость.
У Сергея вились рыжие кудри вокруг лысины, в глазах сияла улыбка. И не поймешь: не то эта улыбка была насмешливой, не то застенчивой.
- Я уже знаю вас, товарищ Чумалов. Видел в прошлый раз, когда вы были на регистрации. О вас ставился вопрос в комитете. Вы пришли кстати. Пройдите к секретарю, товарищ Чумалов. Там заседание, но секретарь распорядился немедленно вызвать вас телефонограммой. Пройдите… Жидкий - фамилия…
- Ну, уж ты сам проводи его, Сережа: тебе с руки. И я пойду с вами - погляжу, как они возьмут его голыми руками…
- Я занят, товарищ Жук. Сейчас - совещание в агитпропе, потом заседание коллегии ОНО, потом - выступление…
- Эх, Сережа!.. Образованный ты человек, а хуже монаха: в великом послушании и смирении…
Прямо у окна, за столом, с карандашом в руке, в синей косоворотке сидела товарищ Мехова, завженотделом. Из-под красной повязки кудрявились волосы и играли на солнце. Верхняя губа - с пушком, как у мальчишки, и брови переливались и пылились искорками. Она задержала на Глебе большие глаза в длинных ресницах, и брови ее вздрогнули от улыбки.
Сбоку, у стола, стояла Даша и говорила бойко и звонко. На Глеба она бросила только короткий взгляд. Около нее и по стенам толпились женщины. Они слушали доклад Даши.