Но я хорошо знал, что бабушка хочет только попугать меня, и продолжал свои забавы.
Рассвирепевший кот отмахивался от палки лапами и выпускал когти, жертвой которых стала бабушка. Он изодрал бабушкины пёстрые цинды и даже расцарапал ей колено.
- Одуреть с тобой можно, негодник ты этакий! - не выдерживала она.
- А ты разве была когда-нибудь умной? - нашептал мне на ухо дедушка, и я повторил его слова.
- Боже праведный! До чего я дожила! Ах ты, гадкий мальчишка, для того я радовалась твоему рождению, чтоб ты меня потом дурой называл? И не стыдно тебе, бессовестный?! - глаза бабушки наполнились слезами.
Но я почему-то думал, что слёзы эти были вызваны не моими грубыми словами, а царапинами кота.
- Ладно, уж будет! - заступился за меня дед. - У него язык злой, а душа-то добрая.
- Ну, как же, защищай его, будто я сама не знаю, что он из себя представляет! Я его маленького, можно сказать, с колен не спускала, а ты будешь мне сказки про него рассказывать! А ну, негодник, подойди, поцелуй меня назло деду.
Я поцеловал её, но тут же насыпал перцу на свежую ещё рану:
- Бабуся, ты под солнцем не засиживайся, а то, вишь, у тебя щёки совсем высохли, как сушёное яблоко.
- Ах ты, обезьянка! Небось мои сушёные яблочки уплетаешь, а высохшие щёки тебе не по вкусу, - обиделась она.
- Ну что ты? Я ж не хотел тебя обижать! - встревожился я и снова поцеловал её. Я бы что угодно стерпел, лишь бы бабушка не осталась на меня в обиде.
Правда, жабу я бы не смог целовать, а вот сушёные яблоки - пожалуйста!
Но тут вдруг печально вздохнул дед:
- Эх, Караманчик, - сказал он, - знаешь, какие это были раньше румяные яблочки? В юности не один я мечтал хоть разок попробовать, а там и смерть не страшна! Но не таков я был, чтобы другому уступить! Схватил за руку, накинул на неё бурку, посадил на коня и… поминай как звали.
Это уже было для меня совершенной новостью. Я вытаращил глаза:
- Похитил?
Тут бабушка оживилась и не дала закончить рассказ деду, сама застрекотала:
- А ты что думал, дурачок! Я тебе не кто-нибудь, а похищенная женщина! - горделиво повела она плечами.
Лицо её расплылось в широкой улыбке, и она совсем стала похожа на девушку, только беззубый рот всё портил.
- Но кому ты была нужна такая старая и беззубая? - воскликнул я, не подумав.
- Глупенький, разве я тогда такой была? Улыбалась - хрустальные зубы сверкали, а глаза - со звёздами в небе заигрывали. Вот живой свидетель, спроси у него.
- Да что толку говорить? Всё равно не верит! Вот вырастет, постареет и сам увидит, что у него от зубов останется! - грустно сказал дед.
Я представил себя на бабушкином месте: беззубый рот, ввалившиеся щёки и вспухшие вены. - Бррр, - по спине побежали мурашки: предстоящая старость меня напугала. Тогда я мало смыслил в жизни. Лишь позже я узнал, что несчастен не тот, кто доживает до старости, а тот, кто преждевременно уходит из этой жизни. Тяжела, ох как тяжела старость, но в два раза горше, если не узнаешь её…
Так или иначе, но беседа эта испортила мне настроение. Я бросил палку, забыл о коте и помрачнел. А дед укорил меня:
- Ты вот всё рыщешь, смотришь, где бы напроказничать. А лучше посидел бы со мной, может, научился бы чему-нибудь!
- Да ну тебя! - отмахнулся я. - Всю неделю корпишь над одним несчастным колесом!
- А ты смотри и учись, или, думаешь, за тебя всегда другие будут делать?
- А ты на что?
- Так я ж не всегда с тобой буду! Видишь, как я сгибаюсь день ото дня. Словно ястребиный клюв. Эх, где она, моя молодость! Будь я молодым, я для тебя всё на свете сделал бы, разве кто-нибудь мне дороже тебя?
- Дедуля, кто был в молодости лучше, ты или Кечошкин дед? - вдруг спросил я его.
Дедушка Нико не был глухим, но почему-то притворился, что не слышит.
Я повторил свой вопрос.
- Устами ребёнка ангел говорит, - вмешалась бабушка, - ответь ему!
- Когда он тебя обидел, ты его негодником назвала, а теперь он вдруг ангелом у тебя стал? - насмешливо спросил дед.
- Ладно уж, не язви! Ребёнок спрашивает, не можешь ему ответить?
- Ну что тебе? - неохотно повернулся ко мне дед.
- Я спрашиваю: кто был лучше в молодости, ты или Кечошкин дед?
- Чем, детка, - удалью, умом или силой?
- Да всем… и умом и силой?
- Не люблю о покойниках вспоминать, но раз ты пристаёшь, ладно уж, отвечу. Силы у него больше было, но зато я был ловчее его, да и разума у меня было побольше. Вот, ежели охота послушать, расскажу тебе одну историю.
Однажды мой отец велел мне отнести нашему господину, которому мы задолжали, жирного гусака. Я предстал перед князем Эристави, восседающим в кресле под ореховым деревом, и говорю, что вот, мол, принёс гуся.
- Одного? - спрашивает он.
- Да, говорю, - ведь мы были должны только одного гуся.
- А нас в семье шестеро, - отвечает князь. - Как же мы твоего гусака делить будем?
Но я не растерялся.
- Это, - говорю, - тебе, как главе семьи. - Оторвал у птицы голову и положил её перед ним. Гузку я преподнёс госпоже, лапки - сыновьям, а крылья барышням; всё равно, мол, улетят, и пусть господь бог благословит их полёт. Остальное я сунул себе под мышку: это, мол, мне за труды.
Князь рассмеялся, похвалил мою смекалку и подарил на прощанье целый мешок зерна.
Узнал об этом Кечошкин дед и решил: "За одного гусака князь его так одарил, а если отнести ему несколько, то он и вовсе озолотит!"
Он схватил пять откормленных птиц и помчался с ними к князю. Князь ему и говорит:
- Нас шестеро, как мы их разделим?
- Ваша воля! - отвечает Кечошкин дед Фидо.
Тогда князь велел позвать меня. Я преподнёс одного супругам, - вас трое, - говорю. Второго отдал братьям, - вас тоже трое. - Третьего отдал сёстрам: - и вас трое. Оставшихся двух я сунул под мышку: - пускай нас тоже будет трое, - решил я.
Князь так развеселился, что подарил мне пять мешков зерна, Фидо же ушёл не солоно хлебавши.
Мне показалось, что эту историю я уже где-то слыхал, но про деда в ней не упоминалось.
- Дедуля, - спросил я с подозрением, - разве эта история с тобой приключилась?
- А что, не понравилось?
- Да понравиться-то понравилось, только раньше не про тебя в ней рассказывали.
- Верно, детка, это и на самом деле не со мной приключилось. Себе её приписал, потому что, думаю, скорее запомнишь. Чем без дела-то сидеть, не лучше ли такие истории слушать? И ум оттачивает, и развлекает…
Вот и повелось у нас с того дня рассказывать всякие были и небылицы; всю осень дед и сам забавлялся и меня развлекал. Когда солнце совсем остыло, он заготовил целый воз дров и, придвинув свою скамеечку поближе к огню, провёл там почти всю зиму. Зимой он грелся у трещавших в огне сучьев, а я весь день катался на санках. И только ночью мы были вместе.
Весной, когда выглянувшее солнышко стало уже пригревать, дед начал свой обычный труд в винограднике. Работы за зиму скопилось много, и я, чем мог, помогал ему. Но я хорошо видел, что дед уже был не тот, что раньше; он чаще обычного присаживался передохнуть, и тяжело и прерывисто дышал. На одежде его было множество карманов, и он всё никак не мог запомнить, в котором из них он держал кальян.
Меня это очень удивляло: он прекрасно помнил всё, что происходило с ним даже в детстве, со всеми подробностями, а теперь не мог запомнить такой простой вещи! Забывал даже то, что случалось вчера! Вдобавок ко всему у него появилась ломота в коленях и мучила бессонница.
Как-то в полночь меня разбудил его голос. Слышу, дед сам с собой разговаривает…
- Не спите, глаза мои? Все мои болячки вам! - злился он, измаявшись от бессонницы. - А ну-ка, убирайтесь отсюда вон, идите пахать!
Дед поднялся с постели, надел свою одежду и, шатаясь, вышел из комнаты. Бабушка крепко спала и ничего не слышала.
Но на этом не кончилось. Бессонница его совсем одолела, и однажды ночью меня снова разбудило бурчанье деда.
- Опять вам не спится, чтоб вас землёй засыпало! Убирайтесь хлев чистить!
И дед снова поплёлся в ночи, едва передвигая ноги. И пошло и пошло! Просыпаюсь утром - где дед? - Ушёл в полночь в виноградник! Просыпается бабушка - его и след простыл! Воспользовавшись лунной ночью, пошёл дрова пилить! Словом, дел у бедняги всё прибавлялось.
Так он наказывал свои глаза, мешавшие ему уснуть. А я уж и не знал, кого больше жалеть: бедного дедушку или его упрямые глаза.
Каменная глыба и воркотня стариков
Вот, оказывается, какова она, старость! Постоянная бессонница деда привела к тому, что у старика начали дрожать руки и ноги. Теперь у него не было сил подниматься высоко в горы, и вскоре, окончательно измучившись, он слёг в постель. Самым большим мучением было для него то, что он и заснуть-то не мог, и с кровати слезть был не в состоянии. Бабушка Гванца ни на минуту не отходила от изголовья больного. А мой отец в это время работал где-то на стороне.
Однажды в воскресное утро мама надела новое платье. Дед заметил и спросил её:
- Куда собралась, невестка?
- В Они.
- Что тебе там надо?
- Может, сыну на ярмарке сандалии куплю.
- Так ведь отец ему недавно прислал, когда ж это он успел их износить?
- Не знаешь разве мальчишек? Бегают как волки. Тут не только сандалии, но и железные каламани не смогли бы выдержать.
- Но ведь он всё время босиком бегает! Когда же он успел их порвать?
- Значит, я выдумываю?
- А ну-ка, взгляни мне в глаза. А! Видишь? Правда, память моя уже слаба стала, но всё же я хорошо помню, что ярмарка в Они бывает только по пятницам. Не ходи! Сколько раз я должен вам твердить: никаких докторов мне не надо. Самое большее, что они сделают - дадут выпить какой-нибудь отравы, от которой тошно сделается. Ты лучше возьми этот кувшинчик, спустись в погреб и зачерпни мне винца из малого чана. Уж лучше этого лекарь наверняка ничего не пропишет.
Мама взяла кувшин и встряхнула его:
- Отец, ты и это ещё не допил…
- Это вы, женщины, допивайте, а мне неси холодненького. Знаешь поговорку: хорошо, когда сердце тёплое, а вино холодное?
После этого мама ещё несколько раз порывалась сходить за врачом, но дед по-прежнему не пускал её.
- Послушай, детка, - сказал он ей однажды, - давай я тебе лучше вот что расскажу: в юности я учился столярному делу у деда Беко. Нередко он отправлялся в Гурию и Мингрелию и брал меня с собой. Бывало, если не находилась работа по душе, то мы не пренебрегали любой другой работёнкой. Помню, как-то гурийцы мотыжили на кукурузном поле. В это время идут двое путников и просят у них воды напиться. Гурийцы подали им кувшин вина Чхавери, а потом и отобедать пригласили. Тогда один из путников спросил их:
- Что это у вас, чан в поле зарыт?
- Нет, - ответил гуриец, - куда бы мы ни шли, мы всегда берём с собой кувшин вина.
Старший путник многозначительно поглядел на младшего и заметил:
- Пойдём обратно, в этом краю нам делать нечего, у них свой лекарь всегда рядом. Так вот, дочка, понятно тебе, к чему я клоню?
- Тут и понимать нечего, - ответила мама и отправилась в погреб.
После этого разговора кувшин с прохладным вином постоянно стоял у изголовья больного. Дед любил повторять, что кусок застрянет у него в горле, если его не смочить вином: он и до болезни не прочь был им побаловаться. А теперь и вовсе решил, что вылечить его сможет только вино. Он считал его лучшим лекарством от всякой хворобы, и, на самом деле, вино ему как будто всегда помогало, и он быстро выздоравливал. Но на этот раз он совсем расхворался. Лишь в самом конце августа ему стало немного легче. Он сильно похудел, ослаб и с трудом держался на ногах, но, опираясь на палку, всё же вышел во двор. Свежий воздух пошёл ему на пользу: у старика появился аппетит, и он вскоре заметно окреп.
- Теперь ты, как кремень, неправда ли? - спросил я его, чтобы несколько приободрить.
- Эх, детка, это уже точно, что старость не радость! Стою на ногах - сесть трудно, сижу - встать не могу. И кому я теперь нужен такой? Казалось бы, лучше совсем не жить, но что поделаешь? Сердцу приятно это благословенное солнце, жаль с ним расстаться!..
Я не помнил случая, чтобы дед жаловался, мне от души стало жаль его, и я, расчувствовавшись, поддержал его под руку.
Однажды вечером наш дед пропал. Мы бросились и туда, и сюда - нет его нигде и всё тут.
- Ой, горе мне, - перепугалась бабушка, - может, болезнь измучила его и он решил утопиться в Риони? Да, да! Так и есть, недаром он давеча мне говорил: если помру, расходов у вас никаких не будет, я сам себя схороню! Ох, горе мне, не иначе, как утопился он, несчастный!
- Бабуля, а арбы-то во дворе нет! - осенило меня внезапно.
Я бросился в стойло - волов там тоже не оказалось.
- Боже милостивый! Наверное, в горы поехал за дровами! Совсем ополоумел! - снова запричитала бабушка.
- Так что же ты плачешь? Ведь он жив? - рассердился я. - Усядется на арбу и приедет обратно. Что же ему делать, бедному, если он соскучился по лесу?
- Ай-я-яй! Ночью его волки загрызут! Ой-ой! Горе мне!
- Не бойся, - утешал я её, - ведь на нём мяса совсем не осталось, не станут они его трогать.
Рассвело, а дед всё не появлялся. Бабушка уже начала сходить с ума. Настал полдень, все тени уже переместились, а деда по-прежнему не было.
- Послушай, Караманчик, - начала она, волнуясь, - скажи, ведь правда, что я тебя никогда ничего не просила?
- Как же? А чурчхелы не воровать не ты просила? И ещё говорила: не трогай, дам вдвое больше?
- Но ты же не исполнил моей просьбы?
- Не исполнил! А что поделаешь, если украденная чурчхела слаще?
- Хорошо! Выполни хоть теперь мою просьбу: сходим вместе в лес, поищем нашего деда. Может, он, бедненький, уже помер там где-нибудь? Тебе не жаль его?
Бабушка так жалостливо говорила, что камень, и тот бы истёк слезами. Я всхлипнул, взял бабушку за руку, и пошли мы с ней в лес на поиски пропавшего деда.
Недалеко от опушки нам встретился столяр Беко: он рубил большущую липу.
- Ты там нигде не встретил моего? - спросила его бабушка.
- Да он же во двор с трудом выходит, - удивился Беко, - как я мог его здесь встретить, ангелы его сюда перенесли, что ли?
Бабушка, махнув рукой, потащила меня дальше, и мы спустились к ручью. Здесь на камне сидел глухой Сепелика и мастерил из дерева разную утварь.
- Ты моего дедушку нигде не видел? - заорал я ему в ухо.
- Миску? - спросил он меня.
Я мотнул головой.
- Ложку?
Я замахал руками, а глухой пожал плечами.
- Чего ж тебе надо? Корзинок нет, я их уже не делаю.
Он опустил голову и продолжил своё дело.
Но я не отстал от него и толкнул его в плечо. Изобразив руками рога у себя на голове, я большим пальцем показал на себя.
- Корову купил? - спросил он.
Словом, как я ни старался, что я ему ни показывал - да и бабушка тоже, ничего не получилось. Глухой твердил своё, мы - своё. Так, ничего не поняв, мы пошли в буковый перелесок, откуда доносился стук топора.
Когда мы поднимались по косогору, над нами пролетел ворон и закаркал. Бабушке это показалось дурным предзнаменованием, и она без сил опустилась на траву.
Я с трудом привёл её в чувство.
Кого только мы не повстречали по дороге, у кого только мы не спрашивали! Куда там! Дедушки и след простыл. Бедная бабушка ослабела, ноги у неё подкашивались. Я с трудом помог ей подняться, и она, опираясь на меня, кое-как дотащилась до дому. Идя домой, она так стонала и причитала, что сердце моё совсем размякло, и мы с ней оросили слезами все тропинки.
Наконец подошли к дому, вошли во двор и…
- Ба! Да вот же дед!
Волы, как ни в чём не бывало, лежали перед стойлом и лениво обмахивались хвостами, а на арбе - громадный плоский камень.
Дед, задумавшись, сидел преспокойно на камне, тянул кальян и поплёвывал.
- Чтоб тебе провалиться! - яростно напустилась на него бабушка. - Где ты был, чёрт проклятый? Чтоб я тебя в гробу видела!
- Вот за тем-то я как раз и ходил, - спокойно ответил ей дед. - Видишь, привёз!
- Что это, мучитель ты мой, что это?
- Как что? Камень, не видишь разве?
- Батюшки мои светы! Совсем рехнулся, старый!
- Ничего, пусть я в девять раз поглупею, всё равно столько ума, сколько у тебя сейчас, всё же останется! - ввернул дед.
- Безмозглый, зачем ты приволок сюда эту бандуру?
- От безмозглой слышу! Знаю я всех вас, пока я жив, хвостами передо мной вертитесь, а как помру, кто его знает, какое у вас настроение будет? Может быть, поленитесь поставить мне на могиле камень, зачем же мне вас тяготить? Вот я и притащил его, и вам будет легче, и у меня на душе спокойнее.
- Дурень ты, - обозлилась бабушка, - ты как помрёшь, я тебе такой камень поставлю, что не сможешь улежать под ним! Нашёл, о чем печалиться! Но только… разве время тебе умирать? Пусть я и дня не проживу после тебя!
Бабушка села рядом с дедом, и оба тихо заплакали. Их прозрачные слёзы послушно падали на распростёртый на арбе камень. Вдоволь наплакавшись, они снова принялись укорять друг друга.
- Не лицедействуй! Скажи начистоту, что ты больше меня не любишь! - пристал к ней вдруг дед.
- Вот сумасшедший! Что же я, твоего соседа люблю? Это ты ко мне остыл, и сам на свой аршин меришь!
Так, по крупинке, помаленьку, они сдобрили слова перцем, затем, забывшись, шумно загалдели, а потом даже замахали друг на друга руками. В конце концов они и вовсе разобиделись друг на друга и надулись, как дети. А я и не догадывался, что старики тоже могли поссориться ни с того ни с сего, совсем, как я, Кечо и Гульчина, но с той только разницей, что мы тут же мирились, а они долго ходили насупленные и задумчивые.
Только ночью оба забывали о нанесённой обиде, и во сне то бабка, выкрикивая, произносила имя деда, то дед звал её к себе. Утром они по-прежнему хмурились и молча делали своё дело.
В те дни я заболел краснухой.
Мама натащила красной материи и завесила ею стены моей комнаты. Правда, красный цвет портил мне настроение, заставляя вспоминать тот самый проклятый перец дяди Пирана, но мне сказали: "так надо, лежи и молчи".
Бабушка всё время была при мне и всё молилась, заклиная кого-то невидимого. Дед тоже старался побыть со мной и говорил мне ласковые слова. И всё было бы хорошо, да только мне не нравилось, что они не разговаривают друг с другом. И тогда я вспомнил, что есть такой обычай: желания ребёнка, заболевшего краснухой, немедленно исполняются. Я вытянул голову из-под одеяла и позвал:
- Деда!
- Что, радость моя, что, лапочка?
- Исполнишь мою просьбу?
- Конечно, жизнь моя, соколик мой, не одну, а тысячу просьб исполню! Проворкуй мне свои желания, проворкуй, счастье моё!
- Ты почему в обиде на бабушку?
- Я?!.. Нет, ласточка моя, нет, золотце! Отчего это мне на неё обижаться?
- Ба! Ты тоже не в обиде на деда?
- Что ты, радость моя! Какие там ещё обиды? Так, пошутили просто! Разве мы когда-нибудь обижались друг на друга?