- Эх, опозорился я, несчастный. Такой самолюбивый и гордый человек, как я! О, небо, не снести мне такого унижения!
- Да что случилось, что? Где опозорился, как?
- Здесь, на базаре.
- Я что-то ничего не заметил?!
- А что ты мог заметить, вор ко мне прицепился, решил, что у меня в чохе денег полным-полно, все карманы облазил, ни гроша не нашёл, скривился от отвращения, пробормотал что-то, наверное, выругал, а может, и проклял и ушёл себе!
- А ты что, дуралей, язык проглотил, тебя грабили, а ты молчал?
- А я нарочно, дал ему волю, пусть, думаю, пошарит, я сам ничего не нахожу, может, он что отыщет! Так нет же, осрамил меня, проклятый, на весь свет ославил. Теперь всему народу расскажет, что у меня в кармане вошь на аркане!
- И вправду, теперь ты посрамлён. На людях показываться не следует. Хоть бы у меня гроша два одолжил, да в карман положил. Как же ты отпустил человека с пустыми руками, эдакого почтенного вора? Да будь я на его месте, не только пристрелил бы тебя, надавал бы тебе ещё впридачу хороших тумаков!
Большое зеркало и узелок, полный денег
- Давай-ка пойдём к тому пекарю, который меня вчера накормил, - предложил Кечошка, когда мы вышли с базара. - Нарубим ему дров, авось, даст нам немного хлеба, а то у меня от голода кишки сводит. Проклятый живот, эдакая прорва ненасытная!
На дверях пекарни висела красивая вывеска - торчащие наперекрёст, как сабли, румяные и тонкие хлебы - шоти. А вокруг стоял такой приятный, возбуждающий аппетит аромат, что прямо-таки дух захватывало.
Мне даже показалось, что это хлебы на вывеске так пахли.
Нас встретил коренастый плотный мужчина с толстыми, как у борца, руками. Лицо у него было тоже толстое и круглое, а с длинных пышных усов хорошо, пожалуй, было бы сцеживать мачари.
- Дядя Арчил, хочешь мы тебе дров наколем? - спросил Кечо.
- Нет, сынок. А вы что, хлеба хотите, да я вас и так накормлю.
- Так нам не надо, не дармоеды мы, - солидно проговорил Кечошка.
- Ну, тогда тесто месите.
- Чем по улицам шататься и грязь месить, лучше уж тесто, - тотчас же отозвался я.
- Если сгодитесь, пущу потом вас к тонэ, хорошие деньги заработаете, согласны?
- Согласны, согласны!
- Жильё у вас есть?
- Откуда! Спим в лачуге на берегу Куры.
- Сговоримся - тогда комнату вам достану. Тут неподалёку вдова одна сдаёт. А вообще-то не думайте, что лёгкое это занятие, хлеб печь. Был у меня один подмастерье - не подошёл. Пустил я его к тонэ, а он - раз! Да прямо в огонь угодил.
- Ой, мама! - воскликнул я.
- Чего испугался, - успокоил меня пекарь, - слава богу, я рядом стоял, помог ему, не то несчастный сгорел бы в тонэ. Так я его ловко ухватил, что он только брови спалил да слегка руки обжёг, а в общем - хорошо отделался. Вот сосед, тот не смог своего подмастерья спасти. Упал у него мальчик в тонэ, а он подумал, дай-ка я огонь водой потушу. Огонь он потушил, а бедный парнишка тотчас же от пара задохнулся, и вытащили его мёртвым. Я потому вам это, ребята, рассказываю, что в каждом деле нужна сноровка и умение. Если чувствуешь, что не лежит у тебя душа к этому делу, найди себе занятие, которое больше подходит. Вот вам моё слово… Ну как, надумали?
- Попробуем! - одновременно воскликнули мы.
Вошли в лавку. Полки были полны румяных свежих шоти, на стойке стояли весы, а в углу валялся длинный острый нож. Дверь вела в соседнюю комнату, почти половину которой занимала огромная, толстобрюхая, наполовину врытая в землю глиняная круглая печь - тонэ. У одной стены стояла большая лохань, у второй валялись мешки, полные муки, а рядом в углу приткнулась длинная палка с насаженной на неё большой вилкой.
Я заглянул в тонэ, оттуда полыхало жаром. Нет, решил тут же я, мне ещё моя голова пригодится, а деньги можно и иначе заработать.
- Снимайте-ка вашу одежонку, надевайте передники и - к лохани! - приказал Арчил.
Кечо проворно разделся.
В лохани лежала мука, Арчил сделал в ней лунку, влил из бочки закваску и повернулся к нам:
- Ну теперь дело за вами! Муку разделите пополам, так легче.
Каждый из нас работал самостоятельно. Мешали муку с закваской, размешивали, и постепенно месиво это становилось тестом. Скоро тесто окрепло, и переворачивать его стало трудно.
Кечо справлялся ловчее меня, дышал он глубоко и прерывисто, а пот его мешался с тестом. У меня ничего не получалось, казалось, в лохань опустился кто-то огромный, держит меня и хочет оторвать мне руки. Смертный пот выступил на щеках моих.
Арчил смотрел, смотрел и говорит:
- Эх, сыночек, по лодыжкам твоим чувствую, не выйдет из тебя пекаря. Посмотри, как это делается.
Он разделся по пояс, обнажив волосатую грудь, взял меня за руки и вытащил их из теста, потом сам стал за корыто. Лицо его озарилось какой-то тихой радостью, казалось, он собственную жену обнимает, а мускулы напряглись… Тесто он катал легко и ловко.
- Считать умеешь? - спросил он вдруг меня.
- Ещё бы, меня провести - не фунт изюма!
- Русский знаешь?
- Инчи-бинчи не понимаю! А почему спрашиваешь?
- Подумал, может, за прилавок тебя поставить, хлебом торговать будешь.
- А что, по-твоему, хлеб, что ли, я не продам? - обиделся я.
- Понимаешь, брат, покупатели у меня тут и русские.
- Ну для них-то я два-три слова как-нибудь выучу.
- Ого! Видимо, у него и впрямь голова не пустая, - обратился Арчил к Кечо.
- Да, ваше степенство, - не бросая своего занятия, живо и так, чтобы я слышал, отозвался Кечошка, - голова у него набита сеном, соломой, самшитом да вербой!
Арчил решил привести свои замыслы в исполнение и стал меня дотошно расспрашивать.
А знаю ли я, сколько стоит фунт хлеба?
- Я по три копейки покупал, батоно.
- Что ты, бог с тобой! Разве тот хлеб и этот одно и то же?
- Не знаю, батоно, по цвету этот лучше. А на вкус, как попробую, тогда и скажу.
- И на вкус лучше. Лучше, чем я, никто хлеб в городе не печёт, поэтому у меня и покупателей больше, и продаю я дороже, пятак за фунт.
- И я так продавать буду, батоно. Ведь у меня счастье пятикопеечное, везёт мне на пять копеек…
- А если русский тебя спросит, как ты ему скажешь?
- Гирванка хлэба, шаур! - нашёлся я тотчас же.
- Что это за русский язык! Нужно сказать: господин, пунт хлэба стоить пиат капеек, - ну-ка повтори!
- Господин, пунт хлэба стоит пиат копейка!
- Малладэц! - Арчил тряхнул меня рукой по плечу и, оставив у прилавка, пошёл к тонэ.
Голоден я был страшно, глотал-глотал слюну, но взять хлеб без разрешения Арчила не решался.
А эти бездушные шоти так бесстыдно разлеглись на полках, так и хотелось укусить какой-нибудь из них за румяную, поджаристую щёчку! Но я не смел.
Вошёл какой-то господин во фраке.
- Здравствуйте!
- Господин, пунт стоит пиат копейка! - отбарабанил я тут же.
- Молодой человек, сначала нужно ответить на приветствие! - нахмурился фрак.
- Пунт стоит пиат копейка! - повторил я.
- Ты кто такой? - удивился он.
- Пиат копейка, - снова сказал я.
- Где Арчил?
- Хлэба пиат копейка! - стоял я на своём.
- Заладил тоже! - отмахнулся фрак и хотел уже уходить, но в это время из соседней комнаты вышел Арчил.
- Кто там?
Русский что-то сказал и, не взяв хлеба, вышел из лавки.
- Это наш старый покупатель, вон в том большом доме живёт. Хлеб ему обычно прислуга носит, а сегодня он попросил, чтобы мы сами ему домой доставили. Вот тебе корзина, положи в неё пять шоти и отнеси.
- Хорошо!
- Ну иди, иди!
Я положил в корзину пять хлебов и собрался уходить.
- Да, - остановил меня Арчил, - вон в том красивом доме напротив живёт доктор Татаришвили, зайди к нему да спроси, когда прислать хлеб, сейчас или вечером?
Я пересёк улицу, подошёл к дому напротив и потянул руку к кружочку над входной дверью. Где-то далеко раздался глухой звонок. Дверь мне открыла молодая нарядная женщина, вся она была увешана какими-то блестящими безделушками, протянула мне руку и что-то сказала. Хоть я ничего и не понял, но всё-таки пошёл за нею следом. Прошли мы большую комнату и попали в кухню, там оставил я корзину и вернулся обратно, и тут увидел, что кто-то вышел мне навстречу из точно такой же комнаты, в какой я находился. Этот человек был странно похож на меня. Я кивнул ему - он тоже. Я улыбнулся - он тоже. Я собрался было пожать ему руку, и вдруг - бум! Стукнулся лбом и рукой обо что-то холодное.
Зеркало я, конечно, видел, но чтобы оно было такое огромное, прямо во всю стену, - этого я уж никак не мог себе представить. Хорошо, что никто не узнал о моём позоре. Ославили бы меня на весь город.
Обескураженный вышел я на улицу.
Дверь в квартиру доктора была слегка приоткрыта, я распахнул её и вошёл:
- Можно, батоно?
- Пожалуйста, пожалуйста!
Вижу, в кресле сидит человек в белом халате, держит в руках большую книгу в красной обложке и шепчет что-то про себя.
- Здравствуйте, господин доктор, - говорю робко.
- Здравствуйте, здравствуйте, - не поднимает он от книги глаз.
- Вот, я… пришёл…
- Вижу… Раздевайтесь! - прервал меня доктор.
Я опешил, оглядел себя и смущённо начал:
- Уважаемый доктор, знаете…
- Знаю, знаю, говорю вам, снимите одежду, - перебил меня он, не переставая листать книгу.
Мне подумалось, что этот добрый человек, вероятно, пожалел меня и собрался подарить мне одежду какого-нибудь своего шалопая-слуги, и я, сразу почувствовав к нему огромную благодарность, стал поспешно раздеваться. Доктор закрыл книгу и встал:
- На что жалуетесь, молодой человек?
Вот тебе раз! Что это ещё за вопрос: да на что только я не жалуюсь… на счастье своё, на безденежье, на превратности этого мира и на тысячи всяких неустройств. Чудной он какой-то, какое ему до этого дело?..
- Что у тебя болит, юноша? - спросил доктор уже с раздражением.
- Да ничего не болит, здоров я, как кремень, - сказал я изумлённо.
- А что тебя привело ко мне?
- Меня Арчил послал. Хлеб вам принести сейчас, или вечером?
- Извини, дружок, а я принял тебя за больного. Арчилу же передай, что хлеб мне сегодня не нужен, а завтра утром пусть будет так любезен, пришлёт три хлеба, понял?
Я нехотя натянул свою убогую одежду и вышел еле волоча ноги. Когда я вошёл в лавку, Арчил и Кечо уже завтракали. Напрасно в прошлую ночь Кечошка убеждал меня, что неделю есть ничего не будет, он глотал такие огромные кусищи, будто девять дней во рту и крошки не держал. Я, разумеется, присоединился к завтракавшим. А поев, снова встал за прилавок.
В лавку заглянула какая-то старушонка в чёрном платье. В одной руке она держала палку, в другой - четырёхугольную корзину:
- Хлеб у тебя свежий?
- Только из тонэ, бабуся, сколько фунтов желаете?
- Взвесь три хлеба.
Я положил на весы три шоти.
- На пять пятаков.
- Смотри, чтобы сырые не оказались, не то обратно принесу, да голову тебе ими проломлю.
- Подумаешь, напугала, голову можно проломить хорошо испечённым хлебом, ну а от теста что мне сделается, - засмеялся я.
Старуха покосилась на меня и, ничего не сказав в ответ, вышла за дверь. В это время в лавку вошёл Арчил, он слышал разговор и строго обратился ко мне:
- У тебя, милейший, длинный язык. Эдак ты мне всех покупателей разгонишь.
- Не гожусь - не надо, что свет клином на этом месте сошёлся?! - вспылил я.
- Что-о! - заорал Арчил, - противный рачинец! Тоже мне ещё, разобиделся, уходи, батоно, удерживать за подол не стану, скатертью тебе дорога! Ты из тех, что на одном месте долго не задерживаются. Давай-ка, давай, убирайся подобру-поздорову.
Он замахнулся и напоролся рукой на большой ржавый гвоздь, глубоко вбитый в полку. Выругался в сердцах - так, мол, и так, того, кто тебя сделал, схватил его, потянул и, вытащив легонько, зашвырнул далеко за стойку. Это меня испугало гораздо больше, чем его гнев.
"Ну, - подумал я, - если он с гвоздями так справляется, то ему всё нипочём. Страшно с таким дело иметь, не понравится ему что-нибудь, он кулаком р-раз! - и душу из меня вытрясет. Уберусь-ка я отсюда, пока ноги целы".
- Нет, не по мне ремесло пекаря, попытаю судьбу в другом месте, - поделился я своими переживаниями с Кечошкой!
- Ты что это, дурья башка! Белены что ли объелся. Вздумал тоже! Что касается меня, то я отсюда ни шагу… если только силой не погонит.
И правда, ел-пил он здесь до отвала, да и переспать было где. Так что пришлось мне уходить одному. Снова оказался я на улице, один, без хлеба, без пристанища.
Стемнело, кругом зажглись фонари. А я шёл, сам не знаю куда. Вдруг что-то ударило меня по спине, поглядел, узелок какой-то рядом валяется, поднял его, развязал, вижу денег пачку.
От удивления я даже рот разинул, сон это или явь, не пойму. Ущипнул себя - не сон. Благодаренье богу, такая действительность лучше тысячи красивых снов… Хвала всевышнему, не оставляет он человека в беде! Но тут в душе моей вдруг зашевелился червь сомнения. А не кроется ли здесь какой-нибудь подвох. Шут их разберёт, этих городских. Может, деньги в узелке фальшивые. Увидит кто у меня такие деньги, схватит да пригвоздит на большой площади к позорному столбу. Пропадай тогда моя буйная головушка! Известное дело, деньги с неба не падают. Правда, предку моему Гагнии сбросил когда-то господь-бог бурдюки, так то ж время другое было. А тут ловушка, беспременно ловушка! - Оглядываюсь я вокруг, кошусь туда, сюда, нигде духа человеческого не слышно…
"Чего это ты, Караман, - ругаю я себя, - в небе витаешь, опустись на грешную землю, оглядись вокруг, счастье рядом с тобою, наконец оно тебе привалило, бери его, не робей, чего отмахиваешься!"
Вдруг засветилось одно окно, оказалось, что стою я около большого каменного дома. Окно светится на втором этаже. Узелок определённо выброшен из него. Чёрт знает, счастье ли это или несчастье… Я почти был убеждён, что это подвох. Разве может пойти впрок то, что тебе не предназначено? Так не бывает.
"Осторожней, Караман, осторожней, буйная головушка! Это, определённо, дело рук какого-нибудь негодяя".
Из освещённого окна слышался какой-то шум. И тут я увидел чью-то тень с пистолетом в руке.
"Разбойники! - молнией проносится у меня в голове, - разбойники, никто другой не может быть!"
Не помня себя от страха, вбежал я в подъезд дома и поднялся вверх по тёмной лестнице, в мгновение ока оказавшись на втором этаже. Дверь была приоткрыта, но я всё-таки из приличия спросил:
- Можно?
Тут кто-то, притаившийся за дверью, схватил меня за горло.
- Попался, сукин сын!
"Господи! - обомлел я, - полицейские. Чего им тут надо?"
Полицейский, воспользовавшись моим замешательством, выхватил у меня узелок и надел на меня наручники. Я даже удивиться не успел.
- Кто дал тебе узел? - полицейский так свирепо завращал глазами, что у меня душа в пятки ушла.
- Узелок… узелок… не знаю, батоно, я думал… думал отсюда кто-то выбросил. Упал он мне прямо на спину, случайно, думаю, выпал отсюда, вот я и принёс его вам обратно.
- Каков мошенник! - полицейский хватил меня по шее и втолкнул в комнату. Там я увидел ещё двоих полицейских, один из которых стоял рядом с пожилым человеком в чёрной чохе, спокойно и с достоинством восседавшим в кресле. Другой рылся в пёстром сундуке.
- Не ищите, денег здесь нет, - пробасил мой пленитель.
Сидящий в кресле заскрежетал зубами и уставился на меня так грозно, словно нацелился двумя пистолетами.
- Это ещё что за шутки? - взглянул на меня шаривший в сундуке.
- Напарник разбойника. Узелок принёс, - ответил ему мой пленитель. - Вишь, каким волком смотрит, бандит проклятый!
- Ты часом не бредишь? Я своими глазами видел, как бандит с узелком бежал. Нет, здесь, наверно, какой-то другой трюк. Возьмём-ка их обоих в участок. Там разберёмся.
Человек в чёрной чохе снова грозно взглянул на меня, встал и с достоинством пошёл впереди полицейского. Я уныло поплёлся за ним.
Всю дорогу меня щедро угощали тумаками, зато Чёрная чоха шёл себе преспокойно - его никто не трогал. Я не совсем понимал, что произошло. Полицейским я казался сообщником бандита, это я уразумел. Но меня удивило другое: кому и зачем понадобилось напакостить мне, несчастному? Кому и что я сделал плохого в этом мире? Шёл я и думал:
- Господи, если уж написана мне на роду смерть, освободи меня от этой пытки, положи конец моим страданиям!
В участке меня расспросили обо всём подробно, кто я такой, где живу.
Я рассказал всё, как было, но мне не поверили. Били меня нещадно.
- Кто ты такой, сколько семейств ограбил, давно ли подружился с Дарчо? - приставали ко мне мои мучители.
Лишь в конце недели они поняли, что я не тот, за кого они меня принимали. Начало и конец того дела, в которое я влип, я узнал намного позднее.
Дарчо - человек в чёрной чохе, был известным бандитом. Он грабил семьи и магазины, крал деньги и золото, опустошал казну. Полиция давно преследовала его, но безуспешно. И вот, наконец, Дарчо накрыли в его собственном доме. Он, зная, что не пойман - не вор, решил освободиться от улик и выкинул узелок с деньгами за окно. И на горе узелок тот упал к моим ногам.
- О ты, родившийся в чёрный день, неужели в голове твоей не завалялась хоть крупица ума?! Что ты наделал, несчастный! - сказал мне Дарчо при расставании. - И себя погубил, и семью мою по миру пустил! Взял бы узелок и сидел бы себе преспокойно. Ну, кто, скажи на милость, стал бы у тебя его отнимать? Говорят, блажен вор, укравший у вора! Эх ты, несчастный, и сам не украл, и тем, что тебе в руки приплыло, не воспользовался… Ходи теперь с разинутым ртом да глотай мух на здоровье! Дурак!
Упрёк Дарчо заставил меня призадуматься. И правда, где только у меня были мозги? Нужно было бы удрать, и дело с концом. Но для этого смелость нужна. Не зря говорят, кто смел, тот и съел! А этой самой нечестной смелости мне как раз и не хватало. Так что пришлось-таки похоронить мои красивые мечты о том, что зазвенит, заструится чистый холодный ключ, у ключа этого вырастет раскидистое ореховое дерево, тут же под деревом появится покрытый камчатой скатертью большой стол, рядом красиво украшенное старинной деревянной резьбой кресло, в кресле госпожа Гульчина развалится, а нянюшка рядышком колыбельку начнёт качать, и наследник в ней мирно посапывать. Подумать только как легко умирают и оживают мечты!
"Эх, Гульчина, где ты теперь? Посмотрела бы хоть краешком глаза на своего Карамана непутёвого. Счастье человеку привалило, в ногах у него валялось, а он его пинком отшвырнул далеко-далеко, а потом ему самому пинок дали: счастье, мол, тебе, дураку, дарили, а ты не взял! Один я в своём несчастье виноват, бесталанный! И зачем такому несчастному небо коптить, в пору головой об стенку, да расшибить её, глупому, успокоишься тогда навеки, Караман-бедолага!"