- Не знаю… - чуть слышно ответил Костя.
14
В школе было шумно. Надежда Александровна в десятый раз заставляла Николая Субботкина пройти пять шагов по сцене в рассеянной задумчивости, потом как бы очнуться, удивленно воскликнуть: "Вера!" - и броситься к Груне, раскрыв объятия. И каждый раз, пройдя пять шагов и "как бы очнувшись", Николай вместо того, чтобы выбросить руки вперед, бессильно опускал их и смущенно улыбался. Он никак не мог решиться обнять Груню. А она, словно чувствуя свою неприступность и видя его растерянность, насмешливо улыбалась.
- Дорогой мой! - восклицала Надежда Александровна и бежала к Николаю, не отрывая от пола ног, седенькая и маленькая. - Ну неужели вы не можете понять простой вещи. Вот, смотрите… - Она шла несколько шагов, "как бы в рассеянной задумчивости", потряхивая белой головой, потом, внезапно остановившись, кричала: "Вера!" - и бросалась к Груне, обнимала ее и прижималась щекой к ее плечу. Потом опять отходила на середину сцены и, тяжело дыша, говорила: - Ну, что здесь трудного, подойти и обнять девушку.
Николай переступал с ноги на ногу и робко поглядывал на Груню. А она стояла и нетерпеливо теребила цветной платок, покусывая губы.
- Нет, не могу, - безнадежным голосом говорил он.
- Да почему же не можете, это ведь так просто. Ну, представьте себе, что вы не видели в течение всей войны свою сестру и вот сейчас встретили. Ну, как бы вы поступили? Покажите, как бы вы поступили.
Но Николай не мог показать. У него никогда не было сестры.
- Ну, хорошо, сестры у вас нет. Ну, как вы встретились с матерью?
Николай демобилизовался в июле. Когда он пришел домой, мать работала на колхозном поле; пройдя прогоном, он увидал ее среди фиолетовой ботвы картофеля. Бросив на землю заплечный мешок, Николай на носках подкрался к ней и, схватив за плечи, крикнул: "Здравствуй, мама!" - Василиса так и присела.
- Не могу играть такую роль, - проговорил тихо Николай. - Прошу заменить Никандром.
Господи, как будто я не знаю, кем его можно заменить. Да ведь в том-то и дело, что ваш рост очень устраивает меня как руководителя. Неужели я не понимаю простых вещей. К тому же вы красавец: осанка, ястребиный взгляд, наконец, усы. Все это замечательно.
Николай крякнул и, чтобы скрыть замешательство, закашлялся. Полинка захохотала. Она-то понимала, в чем дело, а вот Надежда Александровна, хоть и старенькая, а не понимает. А может, потому и не понимает, что старенькая? Полинка за свою игру была спокойна, на сцене она должна была появиться всего три раза, каждый раз с криком: "Фронтовики пришли!" И все три раза она так оглушительно кричала, так таращила свои рыжие глаза, что Надежда Александровна только диву давалась и затыкала уши, зато Полинка была довольна. Что-что, а из-за нее спектакль не сорвется в день выборов.
- Ну, попробуйте еще раз, - уговаривала Николая Надежда Александровна, - посмотрите, какая замечательная девушка Груня. Представьте себе, что вы действительно в нее влюблены, что вы давно ее не видели и вот встретились. Ну, представьте!..
Николай с отчаянием взглянул на Груню. На ней было зеленое платье, на ногах туфля с высокими каблучками, и через плечо на грудь свисала тяжелая русая коса.
- Долго мне так стоять? - красиво усмехнулась Груня. - Я в памятник могу превратиться.
Полинка фыркнула. Вдруг в класс ворвался Никандр.
- Надежда Александровна, отпустите Субботкина, надо втащить мотор в избу Кузьмы Иваныча, - выпалил он.
Николай не стал ждать, когда учительница разрешит, схватил со стола шапку и спрыгнул со сцены. Грунька досадливо тряхнула головой.
- Ничего из этого артиста не выйдет, - сказала Полинка, как только дверь закрылась за Субботкиным.
- Много ты понимаешь, - неожиданно вступилась за него Груня, - он все может сыграть, если захочет. Просто ломается, и все…
Странная вещь происходила в душе Груни. Ей нравился Николай, нравилось, как он при встрече с ней начинал нести от смущения околесицу, даже усы его нравились. Но стоило только ему появиться, как неведомо откуда, сам собою, брался смех, колкие злые слова, пренебрежительное движение плечами. И вместо того, чтобы приветливо улыбнуться Николаю, Груня насмехалась над ним, а потом уходила и досадливо кусала губы, вспоминая о том, что наговорила Николаю. Иногда ей хотелось бросить работу, побежать к нему. В такие минуты казалось, что она любит его, а через час она успокаивалась, и Николай казался ей смешным. "Нет, такая любовь не бывает, - думала она, - если любишь, так это, значит, отдай свою жизнь за любимого человека. А разве я отдала бы за Николая? Нет, не отдала бы, - решала она, - а может, и отдала бы…
Как-то, возвращаясь из леса поздно вечером, Груня поотстала от сестер. За день умаялась. Вечер был тихий, морозный, на западе чуть приметно догорала алая полоска. Светила полная луна. Груня думала о том, как хорошо будет, когда отстроят избу-читальню; тогда можно по вечерам собираться в ней, потанцовать, и никто не скажет: "Пора кончать", - как говорила каждый раз мать Никандра. Так она шла и думала и не заметила, что рядом с ней идет Николай.
- Разрешите спросить, Груня, - негромко сказал он, посматривая на нее сбоку.
Груня озабоченно взглянула вперед: ей очень не хоте" лось, чтобы ее увидали сестры, - и ускорила шаг.
- Скажите, пожалуйста…
Но она резко оборвала его.
- И чего пристал? Иди, куда шел. - И сразу ей стало нехорошо от этих слов, и она пожалела, что они вырвались у нее.
Николай посмотрел каким-то страдающим взглядов и горько сказал:
- На фронте, Груня, я часто мечтал о будущей жизни, и всегда мне казалось, что люди после войны будут очень внимательны друг к другу. - И, не взглянув больше на Груню, быстро зашагал вперед.
Весь остальной путь до дому она жалела Николая, жалела себя за то, что ее никто никогда не полюбит (и так ей и надо!), и думала, что Николай с ней не станет говорить. Может, так бы оно и было. Но у любви есть свои законы: когда бежишь к ней навстречу, она убегает от тебя, но когда убегаешь от любви, она бежит за тобой. Именно в этот вечер Николай понял, что безнадежно влюблен. Но ведь этого Груня не знала, она шла и терзалась, давала слово больше не обижать Николая, а на другой день, повстречав его, не удержалась и опять начала сыпать колкостями и, когда он ушел, опять досадовала на себя. Но сколько бы она сама ни смеялась над Николаем, другим смеяться над ним она не разрешала.
Вот и теперь, стоило только Полянке сказать, что артиста из Николая не выйдет, как Груня сейчас же стала его защищать.
Полинка хитро посмотрела на сестру:
- Может, он только на сцене не умеет, - сказала она и выскочила из школы. Она направилась к дому Клиновых. С утра еще ее занимала мысль: "И чего это Павел Клинов стучал в сарайчике топором?" Почему-то Полинка была уверена, что Клиновы готовятся к отъезду. Марфа прямо сказала: "Мы сюда ехали не на поруганье, недорого возьмем и повернем оглобли обратно!" Может, уже и приготавливаются повернуть оглобли, ящики сколачивают. Что ж, убытка особого не будет колхозу от того, что Клиновы уедут, но все же лучше наперед знать про их отъезд и как следует поговорить с Костей по комсомольской линии.
На улице было очень тихо. Луна стояла высоко над Полинкиной головой. Ее ровный бледный свет делал и дома, и деревья, и заборы легкими, расплывчатыми. Полинка перебежала дорогу и посмотрела на клиновский дом. В окнах было черно. Как и во многих здешних домах, ограды не было. От крыльца до скотного сарая и к дровяному складу тянулись две черные тропки. Полинка оглянулась и вбежала во двор. Снег завизжал под валенками. Она насторожилась, но окна спали, и Полинка, не опасаясь, что ее услышат, потянула на себя дощатую дверь, ту самую дверь, которая когда-то висела у них в каменном сарайчике. Зажгла спичку. Сначала она ничего не увидела, яркий свет ослепил ее, а потом разглядела поленницу дров от пола до потолка. Полинка прошла в конец ее, заглянула в простенок да так и вскрикнула от удивления. В простенке, в большом новом ящике, лежала калийная соль. Она тускло мерцала при неровном пламени спички. Огонь прижег пальцы и погас. Стало темно. Полинка наощупь нашла соль, взяла полную горсть и опрометью бросилась на улицу.
15
Нет уж, как угодно, но с таким делом невозможно мириться. Еще только не хватало, чтобы кузницу развели в ее доме! Куда это годится, весь пол заняли, пройти невозможно.
Степанида злилась. До выборов оставалось всего три дня. Она побелила печь, вымыла окна. Собиралась утром голиком натереть полы, и на тебе - целую машину вперли в кухню. Да добро бы еще поставили в угол, а то ведь по частям разобрали всю, так что шагу ступить негде.
- Не дело затеял, Кузьма, - не вытерпев, сказала Степанида Максимовна и сердито посмотрела на Ивана Сидорова. Весь пол был испачкан каким-то черным маслом.
Кузьма откинул со лба густые волнистые волосы и еще ниже склонился над книгой. Он сидел на корточках перед раскиданными деталями мотора.
- Так… это у нас валик газораспределителя. Понятно. А это что такое?
- Это? - Иван Сидоров склонил набок голову и посмотрел на изогнутую трубку. - Это, надо полагать, тоже…
- Что тоже? - спросил Кузьма.
Сидоров молчал. Впервые в жизни ему представилась возможность прикоснуться к машине, и теперь, когда от него ждали помощи, он ничего не мог ответить. Он вздохнул.
- Ну, так сказать, если проще выразить, всё одно к одному.
- Правильно, Иван Владимирович, - рассмеялся Кузьма. - Тут все одно к одному. Ну-ка, давай сейчас разбираться вместе. Надо сначала усвоить взаимодействие частей. - Кузьма проворно вскочил с пола, снял со стены полевую сумку и стал в ней рыться, отыскивая чистый лист бумаги. Под руку попадались счета, накладные, разнарядки на работу. "А это что такое?" - подумал он, вытаскивая сложенный треугольничком конверт. Кузьма развернул его и начал медленно, от шеи ко лбу, краснеть. "Что за чертовщина!" - пробормотал он и еще раз перечитал строчки: "А имени своего не скажу. Если любите, должны по моим глазам догадаться, кто писал это письмо. Но я вас очень крепко люблю…" Он покосился на Ивана Сидорова. К счастью, кузнец был занят изучением какого-то стакана, идущего книзу на конус. "Что ж это, маткины проделки, что ли? - подумал Кузьма. - Наверное, она подложила Дуняшино письмо". Он посмотрел на мать. Та сидела, обиженно поджав губы.
- Гляди, Кузьма Иваныч, по моему мнению, тут непорядок, - кузнец протянул стальной стакан с пробоиной посредине.
В дверь постучали тревожно и часто. И не успел еще Кузьма сказать: "Войдите", как в избу влетела Полинка. Она взглянула на Сидорова и Степаниду и сказала:
- Можно вас на минутку, товарищ председатель?
Кузьма торопливо сунул письмо в карман и вышел в сени.
- Ой, что открыла я, даже боюсь и говорить, - и, потянув Кузьму за руку, обдавая его горячим дыханием, Полинка рассказала, как нашла в доме Клиновых, в дровяном сарайчике калийную соль. - Только вот не знаю, причастен ли Костька. В прошлый раз, когда был вор, Костька видал его, но не сказал, отперся. Не захотел, значит, отца выдавать.
- Хорошо. Я сам разберусь, - глухо сказал Кузьма. - А ты никому не говори.
- Ладно, - сказала Полинка, и вдруг она вспомнила о письме. Но теперь письмо совсем ее не волновало. Ей было не до письма. Она думала, причастен или не причастен к воровству комсомолец Костька Клинов.
16
Костя не пришел домой утром, не пришел и в обеденный перерыв. Наступил вечер, а его все не было. Марфа обеспокоенно выбегала на улицу, смотрела по сторонам - не идет ли сын. По разнарядке он работал в лесу. Уж не случилось ли чего с ним? Не задавило ли, упаси господи, деревом? Вот уж все вернулись с работы, а его всё нет.
- Что ж делать-то, Павел? - встревоженно спросила она мужа.
Клинов хмуро отмалчивался; он и беспокоился о сыне, и в то же время его мучила мысль: скажет Костя или не скажет?
Марфа накинула платок и, прижимая его концами к груди, побежала к Хромовым.
- Девоньки, милые, где это мой Костька-то запропал? - спросила она, тревожно перебегая взглядом по лицам сестер Хромовых.
Настя весь день работала с ним вместе. Разделывали бревна для избы-читальни.
- Разве не пришел? - удивилась она, причесывая волосы перед маленьким зеркалом.
- Нету, нету, милая…
- Ну и никуда не денется. Придет, - отрывисто сказала Полинка. Она не могла себе простить поцелуя. С ума сойти, кого поцеловала, - труса!
А Костя был в лесу. Он сидел у костра, глядел на пламенеющие угли, и по лицу его текли слезы.
Неподвижно стояли сосны, озаренные красными бликами огня. Было нерушимо тихо, так тихо, как только бывает вечером в лесу, когда еще не кончился день и не наступила глухая ночь. Между вершинами елей спускалась рукоять Большой Медведицы, а вокруг нее сверкали на темно-синем небе крупные звезды. Снег вокруг костра темнел, оседал, и сквозь него проглядывала прошлогодняя блеклая трава.
Обхватив колени. Костя сидел вот уже несколько часов подряд. Он решал, как быть, что делать? Отец! Он вспоминал, как любил сидеть у него на коленях, когда был маленьким, как любил дергать его за усы, качаться на его ноге. Когда отец уходил на фронт. Костя тайком убежал на станцию. До станции было три километра. И там он ждал отца. Павел Клинов пришел слегка навеселе. Костя бросился к нему и заявил, что никуда от него не уйдет, будет с ним вместе воевать. И то ли от того, что Павлу Клинову действительно не хотелось уезжать, то ли размякло сердце от водки, но он обнял сыча за плечи, опустился с ним на траву и заплакал. А Костя, впервые видя отцовские слезы, прижался к его груди: "Я с тобой, тятька, с тобой!" С какой радостью и гордостью потом получал он от отца письма и читал их. Правда, отец редко писал про фронтовые дела, чаще он сообщал о походной кухне, о том, чем кормят, и жаловался на какого-то старшину. Но все равно, письма были с Фронта, и Костя хвастал своим отцом перед ребятами. Потом отец приехал. Это было рано утром. В избе еще спали. Костя сквозь сон слышал, как побежала на стук мать, как она заплакала, что-то говоря быстро и радостно. И вот посреди избы стоит отец, и Костя, колясь об его жесткие солдатские усы, висит на его шее.
- Соскучился, сынок? - говорил отец и гладил Костю по голове широкой ладонью.
В те годы в колхозе было мало мужиков, и всю работу справляли женщины. Но Павел Клинов не пошел в поле. Больше месяца он пробыл дома. Несколько раз к нему приходила Глафира Найденкова - председатель колхоза, - она просила помочь на уборке урожая, и всякий раз отец отказывался. Его стали называть лодырем, лежебокой. Косте было больно слышать такие слова. Он дрался с ребятами, поссорился с лучшим другом Колькой Евстигнеевым, давшим ему рекомендацию в комсомол. Никому не хотел верить, что его отец плохой. Любил его. А отец на самом деле был лентяем. Да еще теперь стал вором! На что позарился, на удобрения. Все для огорода своего, из-за жадности.
"Что же делать?" - в сотый раз спрашивал себя Костя и не знал, на что решиться. Ему было тяжело заявить во всеуслышание, что его отец - вор. Какими глазами будут смотреть на их семью люди! Но как посмотрит он сам в глаза своим товарищам, если умолчит?
Костер замирал. Желтенькие огоньки перебегали по черной чадящей головне. Седой пепел толстым слоем лежал на углях. Костя оглянулся. Пора уходить. Но как не хотелось идти домой… и вдруг по лесу разнесся зычный голос отца:
- Ко-стя! Кон-стан-тин!
Костя вскочил, сжал кулаки! Отцовский голос показался ему сейчас чужим. "Нет, я не отзовусь…" - решил он и побежал, вытянув вперед руки, не замечая, как бьют по лицу намороженные ветви. "Кон-стан-тин!" - донеслось до него, но он был уже далеко.