- Не то… все не то. Если б у вас был богатый колхоз, ну, тогда еще туда-сюда. А ты сама посмотри, что у вас есть? Может, только к концу пятилетки богатыми станете, а жить-то богато сейчас хочется. Пять лет, это много. Через пять лет мне будет тридцать семь годиков. - Он шутя ударил ее пальцем по носу. - Нет, я в город поеду, там работу найду полегче да поденежней.
В комнату вбежала Полинка. Мария отошла от Петра. Полинка вспыхнула и, опустив лицо, взяла со стола учебники. Вышла. Петр вздохнул.
- К тому же тесно здесь. Дом надо, а на что построишь его?
- Колхоз поможет.
- Поможет, - протянул Петр. - Сарай-то себе еле отстроили. Мне смешно было слушать отца, как он расхваливал. Чему радоваться-то?
Если бы он был хоть немного внимательнее, то заметил бы, каким сухим стал взгляд у Марии, как строго сдвинулись у нее брови. Она еще не знала, что так задело ее, но ей было неприятно. Она вспомнила, как зимой долбили мерзлую землю под котлованы, как весной пахали на коровах, как ждали первого дождя, вспомнила, как сама по ночам не спала, выходила на парники, проверяла, как бы не озябла рассада, как однажды, обсуждая будущие дела колхоза, правление засиделось до рассвета и, не отдыхая, все пошли в поле.
- Ты еще не осмотрелся, - задумчиво сказала Мария, - у нас неплохо…
- Смотрел я, - отмахнулся Петр.
За окном мычали коровы, поднимая пыль, они прошли мимо дома. Раздался звонкий голос Вити Лапушкина. Загалдели грачи. Мария подошла к мужу, негромко спросила:
- Почему тятя сердитый?
Петр пожал плечами.
- Обиделся, должно быть, за то, что я назвал колхоз бедноватым. А чего ж я врать-то буду! Что видал, то и сказал…
- Не все ты увидел, Петя… У нас неплохо. Может, мало сейчас, но чем хорошо: все есть, чтоб стать богатыми. Самое трудное пройдено…
- Не то, все не то. Мне жить хочется. А тут разве жизнь?
Мария удивленно посмотрела на него:
- А как же, Петя? Почему же здесь не жизнь, какой ты еще жизни ищешь?
- Есть другая жизнь - легкая, да и денежная…
- Или я тебя не знала раньше, - медленно сказала Мария, - или не узнаю теперь…
- Ладно, Маня, не будем об этом говорить. Каждый живот по-своему живет… - Он попытался ее обнять, но Мария отстранила его руки.
- Ты другой, совсем другой вернулся, Петр… Я не верю тебе, чтобы ты не мог писать писем. Я тебя так ждала, но ты не принес мне радости… - Она заметила, как помрачнел Петр, как легла на его лбу глубокая, черствая складка, а глаза стали настороженными, и чувствовала, что своим разговором еще больше отдаляет от себя мужа, но молчать не могла.
27
Когда Степан Парамонович узнал, что Кузьма вернулся из райцентра больной, он в болезнь не поверил. Досталось крепко, вот и прикинулся больным, и сразу на душе стало легче. Повидал он на своем веку председателей колхозов, некоторых и поснимали за всякие дела. Что ж, и Кузьма не вечен, и его переизберут. И вполне вероятно, что станет во главе колхоза он, Степан Парамонович, а уж если бы он встал, он проявил бы себя. Прежде всего, не надо рваться вперед. Что требуется от тебя по плану, - выполняй, а сам не лезь…
Степан Парамонович ходил по избе, кованые каблуки, как подковы, громко стучали о половицы. Вот почти неделя, как Щекотов не работает в колхозе, не работает и Елизавета. Она с опаской поглядывала на мужа и впервые ни слова не перечила ему, но иногда ее зеленоватые глаза останавливались, постепенно суживались, становились злыми, и Елизавета, чтобы не надерзить мужу, поспешно выходила в другую комнату. А Степан Парамонович то сидел спиной к окну, сложив на коленях большие кулаки, то безостановочно долго шагал; в такие минуты лицо у него становилось упрямым. Когда начинало темнеть и с полей возвращались люди, он не подходил к окну, никого не хотел видеть и не хотел, чтобы видели его. Однажды к нему зашел Алексей Егоров. Он долго молчал, ожидая, чтобы заговорил хозяин, но Степан Парамонович сам хотел послушать, что скажет ему Егоров. Наконец, Елизавета не выдержала, зло дернув концы головного платка, сказала:
- Собрались - и поговорить не о чем?
Алексей Егоров крутнул головой:
- Дальше-то как думаешь жить?
Степан Парамонович скосил на него глаза.
- Ай заботит?
- А как же не заботить-то, до всех касается.
- А я к Емельянову схожу, вот как! - ответил Щекотов. - я все ходы-выходы найду, а уж в обиду себя не дам. - До этой минуты у него не было такого решения, но теперь он был твердо убежден, что только так и надо ему поступить. И он не раскаялся, отшагав шестьдесят километров туда и обратно: Емельянов принял его внимательно, обещал разобраться. Только поэтому Степан Парамонович и не поклонился Кузьме, повстречав его на лестнице. Теперь дело оставалось за небольшим: ждать прихода Кузьмы. Это ничего, что он прикинулся больным. Бывает.
- Не больно-то сладко получается, когда тебя, как куру с нашеста, вниз сдергивают, - усмехался Степан Парамонович, поглаживая бороду, - а все же придет, если уж больным прикинулся, так придет…
И Кузьма пришел. Елизавета уже разбирала на ночь постель, было слышно, как она в соседней комнате взбивает пуховые подушки. Степан Парамонович сразу отметил какую-то подавленность в Кузьме и, конечно, принял это по-своему: подействовал, значит, разговор с Емельяновым. И оттого, что почувствовал себя сильным, стал спокойнее, даже любезней. Предложил табачку. Кузьма закурил, но тут же положил папироску на блюдечко, склеенное замазкой, потер лоб, провел ладонью по лицу, словно сгоняя тяжесть, заполнявшую голову, и тихо сказал:
- Вы уж, наверное, догадываетесь, Степан Парамонович, зачем я пришел.
Щекотов, самодовольно погладив бороду, ничего не ответил. Куда приятнее слушать, как человек будет перед тобой извиняться, чем самому напрашиваться со своими догадками.
- Может, в чем и я неправ, но есть и на твоей совести вина. Впрочем, дело не в этом, надо работать, надо колхоз двигать вперед. Я буду говорить откровенно: секретарь райкома сказал, чтобы мы разобрались в наших недоразумениях и начали дружно жить.
Степан Парамонович быстро взглянул на Кузьму. "Ишь куда стрельнул: секретарь райкома сказал!"
- Недоразумения, конечно, были у нас, про это не только колхоз, но весь район, поди, знает, - солидно сказал Степан Парамонович, - но только не догадываюсь, как вы думаете эти недоразумения прикончить?
Кузьма придавил пальцем чадящий окурок.
- Мы должны вместе их прикончить. Все дело в том, что я не сумел убедить тебя, - подумав, ответил Кузьма. - А ты в себе не разобрался. Получилось нехорошо, Степан Парамонович, что у нас из-за огородов произошел раздор. Я неправ в том, что перегнул, но ведь хотел-то я хорошего, а ты неправ в том, что свое личное поставил выше нашего общественного, государственного дела. Такую войну пережили, победителями вышли, а в мелочах разошлись…
Из горницы вышла Елизавета. Она давно прислушивалась к разговору. Теперь она встала, опираясь спиной о косяк, скрестив на груди руки. Каким тяжелым взглядом она смотрела на Кузьму! И принесла же его нелегкая…
- Когда меня избрали председателем, - продолжал Кузьма, - я мысленно тебя своим начальником штаба назначил. Вот, думаю, есть у меня Щекотов, хороший землероб, умелый. Он и покажет, он и научит, как надо работать. А получилось, что стали не понимать друг друга, повздорили… Неправильно все это, Степан Парамонович…
Щекотов молча курил. Он не привык к тому, чтобы его в чем-то упрекали, он знал: его слово всегда считалось верным, и все, что бы он ни делал, было тоже верно, и весь его взгляд на жизнь был раз и навсегда установлен и неопровержим. Скажем, есть общественные земли, - тут уж райцентр может вмешиваться и даже взгреть, если на них уродится плохой урожай; и есть маленький клочок земли, своей землицы, к которому никто не касается, на котором сам себе хозяин, и хочешь сей на нем картошину, хочешь капусту, и никому нет дела и никто не укажет: "А почему ты, скажем, не посадил репу или редьку?" И так все время велось. А вот теперь, с приходом Кузьмы, как-то пошло иначе, и то, что казалось нерушимым, крепким, - сломалось. И, странное дело, выходит, что он еще и неправ. Степан Парамонович зло усмехнулся.
- Вот ты сказал, что я огороды выше колхозного дела поставил, так ведь если б неверно ставил, то товарищ-то Емельянов не указал бы тебе?
- Есть устав, Степан Парамонович, и его никто не имеет права нарушать, по закону тебе положено полгектара земли на огород, и ты можешь его обрабатывать. Я нарушил этот закон, боялся, что огороды могут помешать нам сделать колхоз передовым. Тягла у нас мало, земля - целина, обязательство высокое… Вот… Но я был неправ. Я не должен был сам решать этот вопрос. Это дело народа. И ты знаешь, как поступил народ. Все, кроме тебя и Клинова, решили не заниматься огородами до тех пор, пока не будет выполнен колхозный сев. Помогло государство, помог райком партии, и, как видишь, всё успели сделать: и поднять общественную землю, и обработать огороды.
Степан Парамонович тяжело поднялся из-за стола, прошел по комнате, остановился перед Кузьмой.
- Ну что ж, докладай, чего ты от меня хочешь? А я, так уж и быть, свои условия скажу. Понятно, нет?
- У меня одно условие: завтра выходи на работу.
- От работы мы никогда не отказывались, сложа руки не привыкли сидеть. Но если пойду, то, допрежь всего, чтоб этого… штрафу, - голос Степана Парамоновича дрогнул, - не было! Непривычный я к этому человек. Понятно, нет?
Кузьма вздохнул.
- Я не вправе отменить штраф. При этом ведь ты сам виноват, Степан Парамонович. Дисциплина должна быть нерушимой. Поработаешь, оправдаешь себя, исправим это дело…
- Ну что ж, - Щекотов глядел на Кузьму, и борода у него ползла вправо от косой усмешки. - Выходит, что ты и здесь прав.
28
Еще с вечера тяжелые серые тучи затянули небо. Собирался дождь. Его ждали давно, но наступило утро, а тучи все шли, шли на юг, проходили мимо колхозных полей. Степан Парамонович, встав чуть свет, начал укладываться, все увязал, сложил вещи и посуду в сундук, и когда Елизавета встала, на полках стояли только миска, дорожный чайник да две чашки.
- Ты что, ошалел, что ли? - набросилась на него Елизавета, но Степан Парамонович поглядел на нее таким тяжелым взглядом, что она тут же замолчала и, уткнув лицо в подол слинялого платья, тоненько заголосила. Степан Парамонович зыкнул на нее и стал увязывать железную кровать.
- Что ж, это выходит все бросать… огород-то? - плача, спросила Елизавета.
И опять ничего не ответил Степан Парамонович. Она знала его тяжелый характер. Если уж он что задумал, ничто не своротит его с дороги. Упрям не в меру. А потом, может, и раскаиваться будет. Было так с сыном Григорием. Захотел Григорий учиться на агронома, а Степан Парамонович воспрепятствовал. Желательно было ему, чтобы сын жил возле него. А Гриша ушел. И целых три года, пока учился, ни разу отец ему не ответил на письма, в короткие наезды сына был с ним неразговорчив, хмур. А когда началась война и погиб Григорий, долго страдал. Может, и тут так же будет.
Увязав все вещи, Степан Парамонович стоял у дороги, поджидая попутную машину. Чувствовал он себя усталым, подавленным, но чем дольше ждал, тем жестче сжимались у него губы. Временами налетал ветер, задувал бороду на сторону, он отворачивался, обегал взглядом затуманенные ненастьем холмы, поля с черными фигурками людей, свинцовую ленту реки. Думы у него были невеселые. Он отгонял их, но они назойливо, как мухи, липли к нему. Он вспоминал, с какой радостью приехал сюда, как вместе с колхозниками обходил поля, как все его слушали, и он чувствовал - быть ему председателем. А потом появился Кузьма, и пошла круговерть… И как-то получилось так, что вот он, Степан Парамонович, все время чувствуя себя правым, оказался один. Да еще добро бы один, так нет, вместе с Павлом Клиновым, этим-то лентяем. Только он да Клинов и настояли на огородах… А надо бы повременить с ними, как это сделали другие. Такие мысли были обидны. Самым же горьким было то, что во всем прав был Кузьма. Начиная с того дня, когда он разминировал поле, люди стали верить ему, шли за ним, и только один он, Щекотов, норовил повернуть все по-своему…
Прошла машина без кузова, приспособленная для перевозки бревен, потом промчалась другая, полная досок и балок. Перевозили дом. И Степан Парамонович уже отчаялся дождаться попутной машины. А стоять посреди дороги было нехорошо, вон прошла учительница, еще подойдет, спросит, а расспросов-то больше всего и избегал Степан Парамонович. Нечего бередить сердце. Лучше стоять молча, стиснув зубы, и смотреть на петлю дороги.
Эх, Степан, Степан, как же такое получилось, что вот стоишь ты у дороги, ждешь попутную машину, и только одного сейчас хочешь - поскорее уехать отсюда? Не за этим явился ты на Карельский, не так представлял себе жизнь, а вот как оно вывернулось. И если посмотреть в сердце, нет там ни ясности, ни уверенности, что правильно ты поступаешь. Скорее другое увидишь - тревогу, осуждение самому себе. Но уж таков у тебя характер, никак ты не можешь переломить себя. И пусть хуже будет, - настоишь на своем… наперекор себе.
"А может, и к лучшему все повернется, - подумал Степан Парамонович. - Уж больно Кузьма напорист, в других колхозах тихо, а у него что ни день, то новые затеи. В другом-то колхозе все станет на место и потечет спокойненько жизнь". От таких дум на сердце становилось теплее и не так тоскливо было смотреть на поля, на черные фигурки людей.
Машины все не было, начал накрапывать мелкий, похожий на осенний, дождик, ветер стих, все стало туманно, исчезли в сырой измороси холмы с соснами, поля, люди Степан Парамонович направился было домой, когда совсем неподалеку загудела машина. Он выбежал на середину дороги и, раскинув руки, остановил ее в двух шагах от себя.
Через полчаса машина увозила семейство Щекотовых. В кузове стояла корова, лицом к кабинке сидела на тюках Елизавета с ребенком, а спиной к ним сидел на сундуке Степан Парамонович.
Дождь, вначале накрапывавший, перешел в ливень, но вскоре поутих и равномерно застучал в ссутуленные спины длинными косыми струями. Степан Парамонович набросил на голову брезентовую куртку. Держать ее было неудобно, ветер вырывал ее, сплескивал с вмятин, где собирался дождь, пригоршни воды, и они стекали по рукам. Становилось липко, мокро.
А машина шла, вот уже миновали мостик. По реке прыгали большие белые пузыри, и казалось, что вода кипит. Потом потянулось поле, вспаханное Степаном Парамоновичем. Вот здесь он сказал Кузьме: "И не желаю работать при таком руководстве!" Сказал - и сдержал свое слово. Внезапно он увидал Кузьму, стоявшего на обочине дороги. У него по лицу стекала вода, рубаха плотно прилипла к телу, так что были видны ключицы. Кузьма поднял руку, что-то крикнул и побежал за машиной. Степан Парамонович хотел было остановить, но передумал и еще ниже склонился под курткой. Дорога, как назло, была в этом месте прямая, и долго еще видел Степан Парамонович Кузьму, смотревшего ему вслед, а когда он исчез, то Степан Парамонович больше ни на что не смотрел, сидел, опустив голову. Шел дождь, тот самый дождь, которого так ждали в колхозе. Да и сам Степан Парамонович до сегодняшнего дня частенько поглядывал на небо, а теперь дождь только досаждал, нагоняя ненужную тоску.
Машина подпрыгивала на ухабах. Вещи от сильной тряски сползали, давили сундук, а сундук прижимал ноги к новым бортам машины. Плакал сынишка, протяжно, как голодная, ревела корова. А дождь шел не переставая, все сильнее, уже с громом, веселый, звенящий.
Часть четвертая
1
Дождь прошел. Выглянуло солнце, резко запахло зеленью. Вдоль дороги бурлил ручей, унося листья, темную хвою, сбитые ливнем с деревьев сухие ветки. От черных пашен поднималось марево. Кузьма тихо шел по обочине дороги. Он вымок до нитки. Волосы плоскими прямыми прядями прилипли ко лбу и вискам.
Уехал Щекотов! Что ж, в конце концов, этого даже следовало ожидать.
Солнце припекало сильней, от гимнастерки повалил пар. Ручей становился тоньше, спокойней. Напоенная водой земля стала тяжелой, вязкой. На участках звонко перекликались женщины, все они были мокрые, возбужденные. Жена Алексея Егорова окликнула Кузьму и, как молоденькая, перепрыгивая через борозды, подбежала к нему;
- Что это, никак Щекотовы проехали на машине?
- Щекотовы, - сухо ответил Кузьма. Он ждал, что еще скажет Егорова.
Она утерла концом мокрой косынки лицо и запросто сказала:
- Смотри-ка ты, и с ребенком не забоялся уехать! Куда ж это он, не иначе, домой?
- А уж это надо у него спросить.
- Бабыньки, а ведь верно Полинка сказала - Щекотов уехал! - закричала Егорова.
"Эка дура! - злясь, подумал Кузьма. - Ровно радость какую, сообщает".
Им овладело жгучее чувство ярости на Щекотова. Эх, если бы было на фронте, как бы он этого Щекотова повернул!
Шагая по участку, Кузьма чувствовал на себе взгляды колхозников. Что-то они думают? Винят ли Щекотова или, может, жалеют его?
Он прошел мимо Марии. С того дня, как приехал Петр, Кузьма ни словом не обмолвился с ней. Он видел: она избегает его, понимал, что ей, должно быть, неприятно встречаться с ним, и старался сам не попадаться ей на глаза, не разговаривать с нею. Он ничего не знал, что происходило в доме Хромовых. А там было не совсем ладно. Накануне вечером Петр во всеуслышание заявил, что уезжает. Поликарп Евстигнеевич только крякнул, сдерживая себя, чтобы не закричать на зятя. Пелагея Семеновна заахала, всполошилась, пригорюнилась. Мария, побледнев, вышла в свою комнату. Петр пошел за ней.
- Я знаю, что делаю, не беспокойсь…
В горнице было сумрачно. От фикуса падала на пол черная тень. В углу смутно выделялась темная кровать, и белая накидка на подушках казалась холодной, как снег. Мария сидела у маленького столика, убрав под стул ноги.
- Зря ты это, Петя, - говорила она. - Неплохо здесь будет тебе. Завтра же можно будет на правлении договориться, чтобы нам отдали щекотовский дом…
Петр шагал по комнате из угла в угол.
- Никак ты не можешь понять меня, - перебил он Марию, пересекая тень фикуса. - Я знаю, что делаю…
- Ой, Петр, не знаешь, - заглядывая ему снизу в глаза, проговорила Мария. - Разве здесь плохо? Ну, поживи… Ну, поживи хоть месяц, поработай в колхозе. И ты увидишь сам все.
- Брось, пустое это…
Мария заплакала. Сколько лет она ждала: вот приедет Петр, и начнут они жить, работать, помогая друг другу. Не сбылось… Чужим вернулся Петр.
Кто-то прошел возле нее. Мария подняла голову. Это был Кузьма. Гулко, словно сорвавшись, ударило сердце. Но у нее уже не было того неприязненного чувства к Кузьме, какое появилось в первые дни приезда мужа.