2
В обед было заседание правления. Сидели на берегу. Неподалеку раздавались визгливые голоса девчат, купавшихся в реке. Николай Субботкин нетерпеливо поглядывал на Кузьму. Ему хотелось идти туда, где была Груня. Он представлял себе, как она, робко приседая, входит в воду. Полинка, наверное, на нее брызгает. Груня кричит… Николай улыбнулся и потрогал верхнюю губу. У него опять отрастали усы. На этом настояла Груня, она никак не могла привыкнуть к безусому лицу Николая.
Кузьма говорил злым голосом. Никогда еще он не чувствовал себя так стесненно, как сейчас. Рядом сидела Мария. Он не смотрел на нее, но видел: вот она потянулась за желтым лютиком и, близко поднеся к губам, стала раздувать его венчик.
- Я сообщил в сельсовет и оттуда позвонил в райком партии, - раздражаясь и на Щекотова, и на себя, и на всё, что так нескладно получается в жизни, жестко говорил Кузьма. - Емельянов обещал приехать вечером. Вечером будет собрание. Ты что улыбаешься, Николай?
- Я ничего… - делая серьезное лицо, сказал Субботкин. - Слушаю.
Кузьма взглянул на тяжелые косы Марии, уложенные вокруг головы.
- Может, что скажете, Мария Поликарповна? - эти слова вырвались как-то сами собой; Он и не собирался ее спрашивать, но ему вдруг так захотелось услышать ее голос.
Она отбросила лютик.
- Мне кажется, надо еще объяснить людям, что завидовать Щекотову нечего. А то есть такие, что говорят: "на родину поехал".
Кузьма кивнул головой, соглашаясь с нею.
- И как это получается, государство дает деньги, расходуется, а они, как паразиты, ни с чем не считаются! - горячо воскликнул Никандр.
- А вот это сегодня и разъясним на собрании, - сказал Кузьма. - Значит, решено?
Субботкин вскочил на ноги и, улыбаясь, посмотрел на реку. Уж больно задорно смеялась Груня.
- Следующий вопрос, - сердито взглянув на него, продолжал Кузьма. - Я хочу поговорить насчет водоотводных канав. Слабо у нас это дело идет. По-моему, на эту работу надо поставить еще человек шесть. Из вашей бригады, Мария Поликарповна, я забираю пятерых.
Мария удивленно взглянула.
- У меня же завтра подкормка.
- Сейчас важнее канавы, - оказал Кузьма.
Начался спор. Никогда еще он не говорил с нею так резко и сухо, как теперь. Ей стало неприятно. "Неужто из-за личных отношений Кузьма ставит под удар опытный участок?"
- Напрасно вы настаиваете, - сказала она и с укором покачала головой.
- Не напрасно. Вы, значит, не понимаете, как важно успеть с канавами, - сказал Кузьма. Потом метнул сердитый взгляд на Субботкина. - Николай, в чем дело?
- Я с вами согласен, - торопливо нахмурил брови Субботкин, прислушиваясь к Груниному голосу.
- Ох, стоишь ты мне здоровья! Хоть бы свадьбу, что ли, играли скорей. Так вот, я прикидывал: нужно выбросить по меньшей мере тысячу кубометров земли. Где ж тут пятерым справиться, к тому же, если один из них все время по любимой страдает, - он кивнул головой на Николая. И вдруг покраснел, как будто выдал этими словами самого себя. Кузьма отвернулся, чтобы скрыть смущение, и стал глядеть на поля, словно что-то его там заинтересовало.
На полях было пусто. Только на огуречном участке важно, как приемщики, ходили грачи. На буграх придорожных канав ярко зеленела трава, местами ослепительно сверкали дождевые лужи.
- Значит, решено! Пятерых я снимаю с вашей бригады, - нахмурив брови, сказал Кузьма.
Мария не ответила.
- Тогда всё! - Он закрыл заседание.
Николай Субботкин кинулся к реке. Послышался визг, хохот.
- Уходи, уходи, тебе говорят! - кричала Настя.
Никандр засмеялся и, сбросив на ходу рубаху, побежал вслед за Николаем. Остались Кузьма и Мария. Удобная минута, чтобы разойтись, была упущена. Наступило неловкое молчание. Ветер лениво донес слабый запах молочая, покачал ольховые кусты и затих, не добежав до реки.
Мария медленно, не глядя на него, поднялась с земли. А он смотрел на нее, забыв обо всем, кроме своей любви к ней, ему хотелось взять Марию за руку, заглянуть в глаза и сказать… сказать… пусть она никогда его не полюбит, пусть никогда не повторится тот счастливый час на белой дороге, когда он единственный раз поцеловал ее, пусть никогда не сбудутся его мечты, и он не увидит ее рядом с собой, - пусть! - но не надо, чтобы она была такой чужой, чтобы избегала его, смотрела в сторону… Она взглянула на него.
- Что с вами, Мария Поликарповна? - встревоженно спросил Кузьма, заметив на ее глазах слезы.
Из кустов, звонко хохоча, выбежала Груня в белом с розовыми цветами платье. За ней гнался мокрый, в рубахе навыпуск и в трусах, Николай Субботкин.
Мария, не ответив, быстро ушла.
3
С некоторых пор жизнь Павла Клинова пошла не так, как раньше. В этом был повинен Костя.
Он не ушел из дому, но отцу с матерью пригрозил: если еще хоть раз провинятся перед колхозом, - уйдет. На Павла Клинова эта угроза мало подействовала - "не посмеет такую штуку отколоть", а Марфа пожалела сына. Тот день, когда Костя пропадал в лесу, глубоко запал в сердце, и позднее, когда все выяснилось про покражу и Костя, уронив голову на стол, плакал, она решила, только ради сына, работать получше. Она стала вовремя выходить на работу, старалась не отставать от других. Когда Костя нападал на отца, Марфа, чего раньше никогда не случалось с ней, молчала, не одергивала сына. Только на своем огороде Павел работал усердно. Здесь уж он никого не обманывал и все свободное от колхозной работы время торчал на огороде.
Одна только беда - донимал Костя. Как он донимал его! Вот хоть и сегодня утром - пристал, как банный лист: иди да иди на колхозное поле. Ну, что ему сказать? Послал его к чорту, а он все равно не отстает. Пришлось, чтобы он отвязался, завалиться на постель, укрыться шубой и стонать, как больному. А он, все равно, стоит и твердит свое:
- Выгонят тебя, отец, из колхоза. Вот увидишь, выгонят.
- Не выгонят, - натягивая шубу до бороды, ответил Павел. - Я свой минимум в сто трудодней за год выработаю, - и начал громче стонать.
Наконец Костька и Марфа ушли на работу. Полежав еще немного, Павел встал, закурил и вышел из избы. Щурясь, посмотрел на солнце и направился на огород. Ему нравилось быть самому себе хозяином, нравилось, что никто его не торопит: хочет он - окучивает картофель, хочет - не окучивает. Сам по себе… Это, пожалуй, было самое дорогое для него.
Павел окинул взглядом гряды. Всюду ровно пробивались из земли темно-зеленые листья картофеля. Ничего, подходящий огород получается, только сорняки прут… И откуда они берутся, пропасти на них нет!
Павел Клинов сел на корточки и, потихоньку вытаскивая траву, двигался вдоль гряд. Было тихо. Припекало солнце. В стороне над кучей мусора жужжали мухи. Бабочка-капустница села рядом, она смежает крылья и раскрывает, словно дышит ими. А у Павла маленькая грядка капусты. Он потянулся, прихлопнул бабочку… Клинов чувствовал себя спокойно. Мысли неторопливо шли одна за другой. Он бы и в колхозе стал неплохо работать, если бы, скажем, был председателем: знай, командуй, и вся тут. Захотел - вышел в поле, захотел - сиди в правлении, а то в райцентр съезди. Так-то что не работать! А вот если каждый день с рассвета и до темна пахать или лес рубить, ну, тут разговор другой. Да к тому же, если 6 знать наверняка, сколько придется за работу. Еще неизвестно, что уродит колхозная земля. А что Костька шумит, ну, что ж? Мал еще, не понимает.
Клинов присел отдохнуть. Над головой громко закаркала ворона. Павел шугнул ее комком земли и принялся опять полоть. Вообще-то его потягивало в сон, хорошо бы растянуться на солнцепеке и лежать, да сорняки одолели огород.
Клинов перешел на другую гряду и стал еще усерднее вытаскивать сочный пырей и овсюг. Он собирал их в кучу, чтобы потом, когда придет Марфа, показать ей, сколько он наработал. Так он прошел вдоль длинной гряды и повернул обратно.
- Грызеть? - донесся до него голос Кузьмы.
Павел вскочил и тут же ухватился за спину. И откуда только взялся председатель?
- Напугал ты меня, Кузьма Иваныч, - кряхтя и морщась, вздохнул Павел и, помедлив, добавил: - Терпежу нет… на солнышко вышел…
- Зачем врешь? - коротко оборвал его Кузьма, кивнув на кучку увядшего пырея у ног Клинова.
- Так ведь что, без работы мухи сохнут… Попробовал, да сам видишь - бросил… невмоготу. К тому же и справка у меня от врача есть. Освобожденье…
- До каких пор ты будешь дурака валять, Клинов? Или табе мало было того предупрежденья? Что ж ты - хочешь, чтобы тебя из колхоза выгнали? Это недолго! На каком основании ты ушел с поля? Кто тебя отпускал? - Кузьма глядел на него сверху, не мигая.
- Так ведь больной я… И освобождение к тому же, - с потугой на улыбку ответил Клинов, начиная беспокоиться. - Ведь, если б не болезнь… - И внезапно оживился: - Вспомни, Кузьма Иваныч, как мы с тобой пахали, а? Три нормы дали, а все потому, что малость поотлегло…
- Ты мне мозги не крути, - сдерживаясь, с дрожью в голосе сказал Кузьма. - Показывай освобожденье.
Клинов начал рыться в карманах. Рылся долго, наконец, вытащил затасканную, сложенную вчетверо бумажку и протянул ее Кузьме.
- Ну и что? Что ж ты мне показываешь? Когда она тебе дана? Зимой. А сейчас?
- Так ведь я к тому, что во мне болезнь такая сидит. А могу хоть и сегодня принести справку, - неуверенно ответил Павел и вздохнул.
Кузьма медленно разорвал бумажку и тихо, почти топотом, сказал:
- Если ты не выйдешь в поле сию же минуту, поставлю вопрос об исключении тебя из колхоза. Ясно?
Он сказал это так страшно, что Павел Клинов даже попятился.
- Я спрашиваю - ясно?
- Ясно…
- Пулей!
И Павел Клинов, этот неторопливый мужик, всегда важно ходивший грудью вперед, не сказав ни слова, поспешно пошел со двора.
Кузьма еще несколько секунд стоял, тяжело дыша, потом невольно улыбнулся. Что ж, не всегда доходит до разума простое, спокойное слово, иногда приходится и прикрикнуть. Может, другой председатель давно бы расстался с Клиновым. Действительно, сколько можно возиться с человеком, если он не хочет работать? Но ведь это самое легкое - избавиться от него, а вот заставить его работать - куда труднее.
"Нет, надо непременно увеличивать минимум трудодней, которые обязан отработать каждый колхозник за год, - думал Кузьма, уходя с огорода. - Такое повышенье для хорошего работника не будет в тягость, а зато клиновы подтянутся и не будут жить за счет других. Сто трудодней - это слишком мало…"
Эта мысль настолько его взволновала, что в ту же ночь он написал в Москву большое письмо.
Чем больше Кузьма думал о Щекотове, тем больше думал о той мысли, какую высказал Емельянов: "В передовом колхозе не все передовые люди". А если такие есть, то они могут, как Щекотов, в ответственный момент подвести колхоз. Значит, надо воспитывать людей. Начав с Клинова, Кузьма решил одним ударом покончить с разговорами об Ярославской. Эти разговоры, внешне как будто приятные, на самом деле мешали в работе, особенно тогда, когда в колхозе наступали тяжелые дни. Люди, боясь трудностей, вспоминали родину, жалели, что, может, и зря покинули ее. Особенно горевала Пелагея Семеновна. Даже как-то к Кузьме приходил Поликарп Евстигнеевич и, сокрушенно вздыхая, рассказал о том, как жена тоскует по родине, и просил совета, что делать. Тогда Кузьма ничего не мог сказать. Это было в начале весеннего сева; но теперь, до прополочных работ, можно было отпустить ее дней на десять. Он не боялся, что старая Хромова, увидав родные места, затоскует о них еще больше. Нет. Как бы хорошо ни было в Ярославской, но там она будет в гостях, и, пожив немного, непременно захочется ей вернуться сюда, на Карельский перешеек, где у нее есть дом, семья, где положено немало сил на поля, которые лежали в запустенье.
4
Выйдя от Клинова, Кузьма направился на поля. Он шел легко и быстро. И такое же ощущение легкой бодрости было на душе. Он никогда и не думал, что так сложно и интересно работать председателем колхоза. Оказывается, надо быть не только хозяином, но еще и воспитателем. Он сам глубоко сознавал, как мало знает, чтобы учить людей. Но ничего, он будет учиться. Когда хорошо работаешь, тогда появляется желание работать еще лучше. Ведь как нужно уметь во всем разбираться, чтобы не смешать в людях неосознанно-плохое с сознательно-дурным. Как легко можно ошибиться, если не знаешь человека, если не веришь в него. Взять хоть и Лапушкину. Нетрудно было бы обвинить ее в воровстве, но еще легче помочь ей. И теперь Лапушкина - одна из лучших колхозниц.
От таких дум становилось радостнее, и уже твердо верилось, что встречный будет выполнен.
Он проходил мимо дома Хромовых. По привычке оглянулся и увидал на крыльце незнакомого человека. Он стоял спиной к дороге с папиросой в руке. Это, конечно, был Петр. Больше некому стоять на крыльце дома Хромовых, Да и одет незнакомец был по-домашнему: в черной сатиновой рубахе, без фуражки.
Вначале, как только приехал Петр, Кузьма нетерпеливо его ждал. Ему почему-то казалось, что Петр придет в тот же день вечером. Но он не пришел. Ждал его утром. Но он не пришел и утром. Не пришел и на другой день. Это быль несколько странно. Может быть, Мария рассказала мужу про поцелуй… И вот он не идет. Кузьма пристально осмотрел Петра и почувствовал, как глухая вражда наполняет его сердце. Но он не стал думать об этом. Приехал муж, и все, что было связано с Марией, должно резко оборваться. Надо скорее забыть: чем быстрее забудешь, тем легче станет жить. Днем было легко не думать о Марии. Днем он был занят по горло работой, а ночью, стоило ему закрыть глаза, и являлась Мария. Он отгонял ее, думал о другом. Засыпал. И тогда она приходила во сне. Тут с ней ничего нельзя было поделать. Тут он сам радовался ее приходу и, просыпаясь утром, еще сильнее чувствовал всю горечь так неудачно начавшейся любви.
Кузьма торопливо сошел с горы на мост. Полая вода спала. Река стала прозрачной. Было видно, как на желтом песчаном дне мелькали темные тени маленьких рыбок. За рекой, скрытые кустами, протяжно мычали коровы. Хорошо было стоять у деревянных перил и, как в детстве, ни о чем не думая, долго смотреть в воду. Хорошо смотреть на медленное движение воды. По ней плывут облака. Прохладный ветер приятно освежает голову, раскрытую грудь. А спину печет солнце. Давно уже так не стоял Кузьма в спокойном раздумье…
На мост, громыхая, въехала подвода. Свесив крёпкие загорелые ноги, на телеге сидела Дуняша. Лицо у нее было круглое, коричневое от загара, с белой полоской на лбу у волос, с белыми выгоревшими бровями.
- Что, Кузьма Иваныч, смотритесь, купаться захотели? - останавливая лошадь, спросила, сияя глазами, Дуняша.
Вот уж кого сейчас не хотел бы видеть Кузьма, так это ее, с ласкающим взглядом.
Он промолчал.
- Всё делами заняты, - притихнув, промолвила она, - никогда и не повеселитесь. Раньше к нам на посиделки ходили, а теперь и не зайдете…
Да, все делами занят, невесело ответил Кузьма и, помолчав, спросил: - На четвертое поле едете?
- На четвертое… - подбирая вожжи, улыбнулась Дуняша. - Подкормку кончаем.
- Поедемте вместе.
Телега, тарахтя, начала подскакивать по камням. Река стала опускаться. Выехали на бугор. Пахнуло горячим воздухом. На яровом низинном поле, выстроившись в линейку, колхозники копали водоотводную канаву. Дуняша поправила платок, облизнула пересохшие, обветренные губы. Ей тягостно было молчание. Она старалась придумать, что бы сказать.
- Почему это так получилось, Кузьма Иваныч, - волнуясь, проговорила, наконец, Дуняша, - что вот уехали Щекотовы? Что уехали - не жалко, пускай себе, от них только шум был, но как же так - бросили все - и работу и дом…
- Почему это так? - словно отвлекаясь от своих мыслей, переспросил Кузьма. - Да, видно, потому, что не все еще люди знают, где их счастье лежит. Ищут его на своем огородном клочке, а оно давно уже на колхозных полях.
- Это верно, - кивнула головой Дуняша, - для одних работа в колхозе, как самое большое в жизни, а для других - как будто они в гостях или на время зашли…
Кузьма взглянул на Дуняшу. Она сидела, низко склонив голову, разметавшиеся волосы закрывали, словно сеткой, висок и глаз. Но вот она чуть шевельнулась, и он увидал пристальный взгляд и вспомнил письмо. Он был уверен - его написала Дуняша; и чувство, похожее на жалость, овладело им, когда он представил, как, должно быть, тяжело этой простой, доброй девушке не встречать привета на свою любовь. Она, наверное, до сих пор все думает: "Догадался или не догадался Кузьма, от кого письмо?" И каждый раз при встрече, наверное, ждет ответа. Ждет, наверное, и сейчас… А письмо чистое… "Люблю вас, как в книгах про любовь пишут…" Только такую любовь, видно, она и знает… Да, в книгах все проще, а вот в жизни…
Кузьма спрыгнул с телеги. Дуняша проводила его грустным взглядом. "Нет, видно, ни к чему коса распустилась, не сбудется", - подумала она и неожиданно позвала:
- Кузьма Иваныч…
Она и сама не знала, зачем надумала его позвать, по чувствовала сердцем, что в эту минуту решается ее счастье. Видно, она его позвала очень тихо, - так тихо, что он не услышал, не обернулся.
Легко перепрыгнув канаву, он быстро пошел в сторону.