- Желудок-то уж ладно... А насчет детей как же?
- Это вам надо к другому врачу сходить.
И объяснила - к какому.
Даша после первого знакомства с медициной ободрилась. Выходит, не зря Василий советовал. Даже специальный доктор есть. Гляди, и поможет.
На этот раз попала она к мужчине, почти старику. Седой был доктор, в очках, глядел на Дашу строгими глазами. Даша сидела, красная от стыда, еле слышно отвечала на вопросы, в которых расспрашивал доктор о том, о чем и с бабами никогда не говорила. Убежать бы - и убежать не смела, чувствовала над собой властную добрую силу доктора. К тому же и надежда теплилась: а ну-ка, правда, дельные порошки пропишет.
- Тяжести поднимала? - осматривая ее, спросил доктор.
- Подымала! - в сердцах сказала Даша. - Что ж завод-то, сам построился?
- Женщине нельзя подымать тяжести, - объяснил старик и с силой надавил внизу живота.
- Больно! - вскрикнула Даша.
- Вот потому и больно... Можешь одеваться.
Даша, одеваясь тихо плакала. Доктор мыл руки. Проходя мимо Даши, он заметил ее слезы, снял очки, удивленно и ласково спросил:
- Ты что это, голубушка?
- Что ж мне теперь, всю жизнь без детей жить? - с тоской проговорила Даша.
- Зачем без детей? Лечить будем. Только уговор: выполнять все, что велю. Поняла?
- Да я... На все я... Васе-то больно уж хочется ребеночка! Да правда ли - можно вылечить?
- Правда, - серьезно сказал доктор.
Он достал из кармана халата белый проглаженный платок и осторожно вытер Даше глаза. Даша поймала его большую руку с синими жилками и поцеловала.
2
В детстве любила Даша запах печеного хлеба. Мать квашню с вечера ставила, а вставала утром раным-рано, зимой - в темень, растапливала русскую печь, принималась раскатывать караваи. С лопаты ловко высаживала их прямо на под печи, подметенный мокрым веничком. Мыла стол, скребла ножиком сосновые доски. Выбегала к колодцу за водой, впуская в дом клубы морозного пара. Даша, затаившись, лежала на полатях, глядя, как хлопочет мать - молодая, ладная, проворная. Глядела, а сама все ждала, когда запахнет хлебом.
И вот хлебный дух начинал понемногу пробиваться сквозь привычные, непримечательные запахи жилья - парного молока, овчин, вчерашних щей, легкого угара. Сначала только чуть ощутимой струйкой примешивался к другим запахам, но вскоре становился острым и сильным, все забивал, ничем уже не пахло, кроме свежего пшеничного хлеба с поджаристой корочкой, на которую внизу слегка налипала зола, а порой попадались и мелкие угольки.
Еще очень нравилось Даше, как пахнет сено. Привезут во двор целый воз, станет отец кидать его вилами на сеновал - такой дух стоит удивительный, будто со всей земли собрали самые лучшие травы.
Яблоки тоже хорошо пахнут. Особенно - когда их много. Осенью наполнишь корзину, несешь в дом, а она так и дышит на тебя сладким яблочным ароматом.
А здесь, на стройке, полюбила Даша запах краски. Иные девчата морщились, а Даше нравилось. После земли, которой перекидала многие кубометры, после кирпичей, которых тысячи подняла по стремянке, после железа, с которого счищала приставшую намертво ржавчину, мила и легка казалась Даше работа маляра. Последняя работа. Скоро - пуск. И не будет больше стройки. Будет завод.
Мягко погружается кисть в ведерочко со светло-зеленой краской. Густым слоем ложится на стену зеленый мазок. Вправо-влево, вверх-вниз, ровно и гладко стелется зелень, ровно и гладко, как весенняя трава на лугу.
Вот и построили завод...
Вдоль цеха от края до края протянулись две траншеи. В траншеях стоят аппараты, похожие на огромные бочки с выпуклыми, привинченными болтами крышками. Аппараты называются полимеризаторами. Длинные трубы тянутся вдоль стен, изгибаются, словно корни сказочного дерева, упираются тупыми головками в кожух аппаратов. .Замерли на трубах готовые к службе вентили. Скоро потечет, забурлит в огромном чреве аппаратов непонятная, хитрая, упрямая химия. И родит желанного сына, ради которого бились на стройке, потели и мерзли, работали и матерились, отчаивались и мечтали тысячи людей. Имя ему - каучук.
- Директор идет, - сказал кто-то.
Даша обернулась, опустив кисть. По пролету цеха неторопливо шел Дубравин. Шапку он держал в руке, и полуседые волосы крутыми кольцами падали на высокий лоб.
Работницы оставили кисти, сбились вокруг директора. Дубравина уже хорошо знали и любили. Он часто появлялся в цехах и в бараках, на комсомольских собраниях сидел в зале с парнями и девчатами, после собрания оставался вместе с ними петь песни.
- В Ярославль поедете, девушки, - сказал Дубравин. - На завод - учиться управлять аппаратами.
- А ежели которая не девушка? - спросила озорная Настя, но застыдилась все-таки, нырнула за спину девчат.
Дубравин усмехнулся ее веселой дерзости.
- По великой нужде в кадрах придется всех посылать без разбора.
- Это как же - через Москву? - спросила Дора.
- Через Москву. Бывал кто из вас в столице?
Девчата переглядывались, молчали.
- Никто не бывал, - сам ответил Дубравин. - Ну, поглядите столицу. Поживете в Москве недельку. В Мавзолей Ленина сходите. В Большой театр. В Третьяковскую галерею... Да просто побродите по самому великому городу страны нашей... Я вам койки в доме крестьянина заказал. Дело вы большое сотворили - завод построили. Отдых заслужили. А уж в Ярославле учитесь старательно. Без умелых рук завод мертвый. Нам предстоит душу в него вдунуть...
Красная площадь...
Да неужто я на Красной площади стою? В Москве? Рядом с Кремлем? Перед Мавзолеем...
Сама себе не верила Даша и оглядывалась на подруг, словно по ним проверить хотела - не сон ли все. Дора стояла серьезная, сосредоточенная, погруженная в себя, поверх голов глядела вперед и вверх, на Спасскую башню. Люба Астахова оробела от шумных московских улиц, от многолюдья, от красоты древних кремлевских стен. И более всего от того, что скоро, через триста или, может быть, через двести шагов в молчаливой, протянувшейся по всей площади колонне войдет в Мавзолей и увидит Ленина... Даже неугомонная Настя притихла, сунула в карманы озябшие руки, малыми шагами продвигалась вперед вместе с другими.
Красная площадь...
Глядела Даша на зубчатые степы Кремля, на дивные купола нарядной церкви, на лобное место, где казнили бунтовщиков, на часовых, замерших у входа в Мавзолей Ленина, и особенное, торжественное и волнующее чувство наполняло ее. Словно здесь, на этой мощеной площади впервые постигла величие страны своей и своего народа с его героической, трудной и счастливой, ни на чью иную не похожей историей.
В Ярославле по утрам будил рабочих гудок. Дора вскакивала первой, потягивалась, за ней поднимались другие. Только с Насти приходилось стаскивать одеяло - любила Настя поспать.
Но на улице Настя принималась баловаться. То кому-нибудь горсть снегу за ворот сунет, то в сугроб, подкравшись исподволь, толкнет. Визг, хохот... Дора-бригадирша Настю не журила, еще, бывало, подморгнет ей, кивнув на задумавшуюся Любу Астахову либо на Дашу. А Настя и рада. Скатает снежок, запустит в зазевавшуюся подругу. А что саму ее в снегу вываляют, так от этого больше веселья - Настя хохочет так, что люди, проходя мимо, начинают улыбаться, иной даже остановится поглядеть, как она барахтается в снежной каше.
С пуском завода бригаде Доры Медведевой предстояло рассыпаться напрочь. И теперь уж откалывались от нее девчата.
Ольга Кольцова вышла замуж за Наума Нечаева. В Ярославль не поехала, готовилась сдавать экзамены за седьмой класс, а осенью - поступать в техникум.
Анна Садыкова родила сына и гуляла теперь в декретном отпуске.
Алена пострадала на штурме печного цеха, лежала в больнице.
На стройку не подвезли вовремя нужный кирпич, и кладка печей вышла из графика. Двадцать комсомольцев во главе с Наумом Нечаевым объявили, что не выйдут из цеха, пока не окончат кладку.
Они оставались в цехе четверо суток. Тут же, сколотив нары, спали. Парни вместе с опытными кладчиками работали на печах. Девчата готовили и подносили им раствор. На четвертый день под вечер, уморившись на тяжелой работе, Алена сплоховала и ступила мимо мостков. Вскрикнула и полетела вниз, ведро с раствором, грохоча, покатилось по мосткам. Андрей Дятлов, услыхав крик Алены, прыгнул с трехметровой высоты, поднял ее на руках. Остановив подводу, с которой возница только что сбросил кирпичи, Дятлов сел в сани, запорошенные красной пылью, и, умостив бледную стонавшую Алену на коленях, так довез ее до больницы.
Перед отъездом Даша с Дорой навестили Алену. У нее оказались сломаны два ребра. На тумбочке возле кровати стоял вырезанный из дерева человечек. У человечка были широкие плечи, как у Андрея Дятлова, и такое же круглое, добродушное лицо, а прорезанный скобочкой рот доходил в улыбке до кончиков оттопыренных ушей. Алена синими глазами глядела на человечка и, похоже, не горевала о поломанных ребрах.
Дашу прикрепили учиться к Василисе Крутояровой. Муж Василисы пьяным замерз на улице в зимнюю ночь. Осталось трое ребят. Василиса приходила на завод в залатанном платье, черными шнурками связывала на затылке тощие косицы. Руки у нее были грубые, обветренные, с длинными и грязными ногтями.
- Чему я научу? - неприветливо проговорила Василиса, когда мастер привел к ней Дашу. - Сама ничего не умею.
- Тебя учили, и ты учи, - велел мастер.
- Пусть глядит, - равнодушно согласилась Василиса.
Даша тенью ходила за ней, глядела на руки, поворачивающие вентили, из-за плеча читала записи в графике, помогала снимать с гребенок готовый золотистый каучук. Ей хотелось тронуть вентили, похожие на игрушечные тележные колеса. Но она не просила - ждала, когда Василиса сама позволит.
- Мужик-то есть у тебя? - спросила однажды Василиса.
- Есть.
- Гуляет, поди, теперь с бабами.
- Нет. Он ко мне приверженный, ни на кого не поглядит.
- Не верю я. Мой таскался. Девка тут одна есть - он с ней ребенка прижил. В детдом она сдала мальчишку, а я забрала себе. На что сиротой расти? Мои девчонки по отцу ему сестры, а что мать - стерва, свое дите не жалеет, так ведь он не виноват.
- Мягкая ты сердцем.
- Раньше мягкая была. Теперь высохла. То на мужа все злилась. Теперь нужда замаяла. Денег не хватает, ребятишки одеты-обуты кой-как... У маленького - рахит, без материнского молока рос.
С этого дня стали Василиса и Даша ближе друг к другу, и учеба пошла легче. Дождалась Даша - доверила ей Василиса поворачивать вентили. Сама стояла рядом, с опаской следила за ученицей.
- Тихо-тихо, самую капельку поверни, больно они ходкие...
Ярославль, старинный город над Волгой... Велик, наряден в чистой снежной шубе казался он серебровцам, когда бродили вечерами по освещенным его улицам.
- Куда Серебровску до Ярославля, - говорила Люба.
- Куда Ярославлю до Москвы, - возражала ей Дора.
- Уж Москва, так Москва...
И начинали наперебой вспоминать Красную площадь, Мавзолей Ленина, Большой театр, Москву-реку и всякие потешные истории, которые с ними приключились в столице.
- Помните, как Дору милиционер задержал?
- Не ходи, где не положено!
- Ой, господи. Еще улицу не смей перейти, где надобно...
- А Люба-то... В четыре часа ночи заявилась.
- Вспомню, как плутала по Москве - и теперь ноги гудут.
- Все ничего. А вот как Настю тогда трамвай не задавил...
- Кабы старик не отдернул - конец.
- Ты, Настя, из благодарности замуж бы за него вышла.
- Уж лучше - под трамвай, - хохотала Настя.
И вдруг кто-нибудь уносился мыслью в Серебровск, к недостроенному заводу и занесенным снегом баракам.
- А завод наш, девчата, будет лучше Ярославского.
- Свое все милей.
- Пустят ли его к нашему возвращению?
- Без нас не пустят. Нам пускать...
Опять Даша, как в девичью пору, жила в общежитии, спала с девчатами в общей комнате.
Настя по вечерам училась играть на баяне -взяла с собой в Ярославль баян. Получались уже у нее польки и вальсы. Неплохим учителем оказался Михаил Кочергин.
Насте повезло: напрочь разошлись дорожки у Маруськи с Михаилом. Не добром разошлись. Маруська неделю целую клала на ночь примочки к синему фонарю вокруг глаза, а днем носила повязку, объясняя всем, что залетела ей в глаз соринка. А первый землекоп пьянствовал отчаянно, буянил в бараке и на работу не ходил. Бригадир обвязал ему голову мокрым полотенцем и пристращал, что уволит со стройки. "Пущай увольняют - жизнь моя конченая", - кричал Михаил.
Однако, прокутив получку и заняв денег на хлеб явился на завод.
Играть в клубе на танцах Михаил наотрез отказался. Сидел по вечерам в бараке, рубился с приятелями в подкидного. Тут и подстерегла его Настя Золотова: "Поучи, Миша, играть, не век же моему баяну стоять безголосому". Кочергин согласился. Настины задумки на будущее не столько связаны были с баяном, сколько с баянистом. Но Кочергин о том до времени не догадывался, а Настя вела дело терпеливо, чтоб не испортить спешкой.
Даша под сбивчивую Настину музыку вспоминала Серебровск. Представляла, как Василий один лежит в кровати, то ли спит, то ли нет, может, курит, скучая и считая дни до ее возвращения.
- Даша!
Люба Астахова окликнула с соседней койки.
- Что ты, Люба?
- Я все "Лебединое озеро" вспоминаю. Закрою глаза - и вижу все. Балерин. И колдуна... У многих ведь так. Дождется человек счастья, сердце в нем играет, каждая жилочка радуется, и вроде все песня какая или музыка в душе звенит. А колдун этот черный... Колдун этот уж за спиной стоит и зло готовит.
- Сказка это, Люба...
- Где сказка, там и правда.
Люба помолчала. Настя разучивала новую песню: "Нас утро встречает прохладой". Не получалось у нее. Начнет, собьется, сызнова начинает.
- Я, знаешь, почему косы отрезала? - опять заговорила Люба. - У меня хорошие были косы, длинные. Но левая тоньше правой. Ряд посередине, а косы неровные. И старухи говорили: к вдовству. "Вдоветь, тебе, Любушка, вдоветь"... Неужто, правда, вдоветь?
- Не думай ты о худом!
- Я не думаю. А на сердце, сама не знаю - отчего, тоска накатывается. Колдун этот черный все не идет у меня из ума.
- Пустая твоя тоска. Будешь счастливая!
- Не бывать мне счастливой, Даша. Кого люблю, до того на цыпочках не дотянуться...
Неожиданно для всех загуляла Дора Медведева - неприступная, суровая, мужской твердости бригадирша. Как-то собрались все вечером в общежитии - ее нет.
- Сегодня на заводе - профсоюзное собрание. Может, на собрание осталась, - высказала догадку Люба, не предполагавшая за Дорой никаких иных интересов, кроме как к собраниям.
Но Дора явилась за полночь - самые долгие собрания не растягиваются до такой поры.
- Ты где это запропала? - сонным голосом поинтересовалась Даша. - Мы уж тревожиться начали.
- Так, - сказала Дора. - По городу бродила...
- Одна, что ль?
- Да нет... Много людей гуляют. Вечер хорош, снежок падает.
Даше спать хотелось - она не пыталась выяснить подробности про ярославский снежок. А утром глянула на Дору и не узнала: ямочка на ее щеке не исчезала от беспричинной улыбки, а разные глаза излучали тихую радость, только зеленый глаз искрился откровенно и беззаботно, а карий словно бы малость смущался.
Каждый вечер, снежок - ни снежок, стала уходить Дора из общежития. На расспросы девчат - с кем гуляет, только улыбалась, играя своей ямочкой на щеке. А если уж очень приставали, говорила:
- Приведу я вам его на смотрины, а то еще кто-нибудь помрет от любопытства.
Дора привела парня под выходной день вечером. Комната тут у девчат была небольшая, на шесть коек всего, стол стоял посередине. Дора с Настей днем сходили на базар, меду купили к чаю. Принарядились все девчата, гостя ждали с нетерпением. Свидание ему Дора назначила где-то на улице, и в комнату вошли вдвоем.
- Александр Угрюмов, - с некоторой торжественностью проговорила Дора. - Мой учитель по заводу.
- Жених, - уточнил Александр Угрюмов и, сняв шапку с головы, поклонился девчатам.
Дора отозвалась на эту рекомендацию смущенным смешком. Даша поглядела в лицо Угрюмова. Губы жениха были плотно сжаты, даже чуть приметные скорбные складочки залегли в углах рта, будто неволей и со страхом принял Александр Угрюмов жениховское звание. А в глазах прыгали такие неудержимые озорные смешинки, что Даша тут же и разгадала ту стойкую внутреннюю веселость, которая породнила Дору с Угрюмовым.
- Уж и пожениться решили? - удивилась Настя.
- Не советуете? - с нарочитой озабоченностью спросил Угрюмов.
- Строга у нас бригадирша, - включаясь в игру, серьезно предостерегла Даша.
- Со мной нестрогая не совладает, - сказал Угрюмов, снимая пальто. - Я в школе был непослушный. Да и сейчас...
- Дора перевоспитает, - пообещала Настя. -Тем более ростом повыше вас.
- Ростом-то я еще надеюсь подтянуться...
Девчата дружно захохотали. Стало легко, весело, никто уже не называл Угрюмова на "вы", а все обращались к нему, как Дора: Саша.
- Ты что же, сам ярославский? - спросила Настя.
- Нет, не ярославский. Я на шахте вырос, - продолжал Угрюмов. - Отец у меня сорок лет в шахте робил, ну и я четыре года успел. А мама была неграмотная, она даже часы не знала. Будила меня: "Саша, вставай, обе стрелка внизу - пора на работу". Я маленько пограмотней ее был - два года в школу бегал. В двадцать лет газеты читал чуть не по складам. И тут уговорил меня товарищ ехать на рабфак, в Москву. А из Москвы уж в Ярославль направили.
- Повезло Доре, - сказала Настя.
- То ли ей, то ли мне.
- Свадьба-то когда у вас?
- Оно бы и сегодня можно, да не решили, где жить, - озабоченно признался Угрюмов. - Не хочет она в Ярославле...
Дора держалась тихо, скромно, будто не о ее судьбе шла речь, только улыбалась сдержанно, и ямочка цвела на ее щеке.
- А мы и не отдадим в Ярославль, - пригрозила Даша. - Хочешь хорошую жену - в Серебровск собирайся.
- Придется собираться, - согласился Угрюмов. Дора подняла на него счастливые глаза.
- А свадьбу, - сказала, - справим в поезде. Не зря Настя баян с собой взяла.
И сыграли ведь в вагоне свадьбу, в пути от Ярославля до Москвы. Водки оказалось две бутылки на всех, да и та больше досталась случайным пассажирам. А сами без водки веселились. Настя до боли в пальцах повторяла необширный свой репертуар, и плясали подруги Доры, и невольные гости, и жених с невестой, не жалея ни пола, ни каблуков. Проводник было возмутился, но едва ему объяснили ситуацию да рюмочку поднесли, - сам сплясал "барыню".
От Москвы ехали уже тихо, развлекаясь шутками и разговорами.
- Должны мне дать лучшую квартиру в соцгороде, - говорила Дора. - Сама выучилась и аппаратчика опытного с собой везу.
- Хоть бы комнату в бараке дали, - беспокоилась Даша.
- Дадут! Под открытым небом никто не живет, и для нас уголок сыщется. Ведь и ты не хуже других. Или прав у нас меньше?