Угрюмов, заметив, что примолкли девчата, принимался рассказывать разные истории, и всякий случай выводил на смешное. Другой бы нашел, где повздыхать да поахать, а ему - забавно.
- Однажды приехала ко мне в гости мать. Я, когда дома был, растолковал ей, как по Москве ехать. Садись, говорю, на трамвай "В" и доезжай до Покровских ворот. Для меня простое дело "В", а она ни единой буквы не знает! Однако сообразила у милиционера спросить. Подходит к нему: "Господин городовой, это какой травмай - "мы" или "вы"? А милиционер, видно, маленько пограмотней матери был. Разобиделся, что городовым назвала. "Пойдем со мной, бабка, я тебе покажу, мы или вы".
Угрюмов переждал дружный смех слушателей и продолжал рассказывать с серьезным видом.
- Привел ее в отделение. "К кому приехала?" - "К Сашке". - "Сашек в Москве тыща. Какой тебе нужен?" Добился у нее - какой. Позвонил на рабфак, сказали мне. Приезжаю - она сидит в уголке, сжалась вся, а на стенке репродуктор висит, и передача идет. Мать радио не видала прежде. "Уведи ты, - говорит, - меня скорей, Саша, боюсь и этого антихриста..." А репродуктор как рявкнет: "Счастливо погостить!" Какой-то рассказ передавали, и вышло к месту. Мать так и присела: "Ну и Москва..."
Даша с нетерпением ждала возвращения в Серебровск. Стоя у вагонного окна, грезила, как встретит ее Василий, как утром вместе пойдут на завод, совсем уже, должно быть, готовый к пуску. Но когда остался до Серебровска какой-нибудь час пути, вдруг пала Даше на сердце непонятная грусть. Не подумала она, а смутным чувством поняла, что поездка эта в Москву и в Ярославль останется в памяти праздником, а впереди, с пуском завода, которого все так ждут, начнется долгая однообразная будничная жизнь, где день похож на день и год - на год.
Когда поезд, прибыв в Серебровск, замедлил ход, Даша увидела Василия. Он стоял на перроне в старом своем полушубке, в ватной шапке с незавязанными наушниками и нетерпеливым взглядом скользил по вагонным окнам. Даша бросилась к выходу, с подножки крикнула:
- Вася!
Он вскинулся на голос и просиял улыбкой.
С вокзала в город шли говорливыми кучками. Даша позвала с собой Любу Астахову.
- Ну как, мудрено ли управлять аппаратами? - спросил Василий.
- Просто, - сказала Даша. - Только сообрази, когда какой вентиль повернуть.
- Не просто, - возразила Люба, - а понять можно. Главное: не упустить процесс.
- А тут чего нового? - поинтересовалась Даша.
- Маруська Игнатова замуж вышла, - сказал Василий. - За инженера Мусатова.
Люба остановилась, точно валенки ее вдруг примерзли к земле. Лицо у Любы было до того белое, что и от губ отхлынула яркость. Даша взяла подругу за руку:
- Пойдем с нами.
- Он-то... на Маруське... Борис Андреевич... Да может ли это быть? - не трогаясь с места, бормотала Люба.
Василий смущенно переминался с ноги на ногу.
- Не думал я, что этак растревожу...
- Да правда ли - за Мусатова? - вскинув на Василия полные отчаяния глаза, спросила Люба.
- Правда, - сказал Василий.
Люба опустила голову, пошла рядом с Дашей. До самого барачного городка не промолвила больше ни слова. Ее барак был ближе семейного. Она свернула с дороги, не простившись с Дашей и Василием.
- Любила она его, - сказала Даша. - Недоступным считала. Думала: равной ему в Серебровске нет. А он - на Маруське...
- Маруська окрутила. Ну, вот и дома ты. Наскучилась по дому?
- А как же... Одной ночки не заснула, о тебе не вспомнив…
В своей комнате, в своем счастье забыла Даша о чужой беде. Разогрев щи, поужинали с Василием, чаю напились с московскими баранками. Даша уж принялась было разбирать постель, как вдруг торопливые шаги послышались в коридоре, замерли у двери, и тревожный стук ворвался в комнату.
Василий откинул крючок. Алена - без пальто, в одном суконном платке, накинутом на плечи, стояла в коридоре:
- Люба, - прерывающимся голосом сказала она, - Люба отравилась. Эссенция стояла... у Марфы в тумбочке... бородавки сводить... Мы все в баню ушли, а она выпила.
- Померла? - испуганно спросила Даша.
Горькое ощущение своей вины охватило Дашу. Как же не поняла она душевных терзаний подруги, как же отпустила ее одну? С Василием поскорее хотелось остаться. Своя радость - сладость, а до чужих бед дела нет.
- Живая, - сказала Алена. - В больницу увезли.
Дарья рванула с гвоздика ватник.
С тех пор, как построили итеэровскую столовую, Маруська перестала носить красные кофты, одевалась построже, смоляные волосы укладывала тяжелым узлом на затылке. Маруська живо сообразила, что на инженеров крючок надо подбирать потоньше да поострей. Глазами инженеров не сверлила, как землекопов неотесанных, опускала вниз густые ресницы, только ярко-красные пухлые губы зовущей полуулыбкой выдавали ненасытное Маруськино сердце.
Инженеры к Маруськиным прелестям не остались равнодушны и, когда подходила к чьему-нибудь столу спросить, нравятся ли обеды, говорили о достоинствах Маруськиных блюд с преувеличенной горячностью.
Маруська наедине с Ксенией смеялась над инженерами.
- Чего они, образованные? У них только голова образованная, а все остальное как было, так и осталось.
- Аль проверила? - спрашивала Ксения.
- И без проверки видать, - говорила Маруська. Инженеров она мысленно перебирала, как товар на прилавке. Тот по зарплате хорош да из себя невидный. Другой и плечист и речист, да больно строптив, такой высоко не поднимется, а Маруська хотела всем девкам на зависть стать настоящей начальницей, чтоб на машине ездить и с заднего хода в любой магазин входить. О третьем думала: и тароват да староват, охами замучает. Настоящего жениха подобрать непросто.
Был один человек на стройке, за которого, минуты не колеблясь, пошла бы Маруська. И седины бы не убоялась, и детей бы его не пожалела, и за алименты бы не укорила. Но знала Маруська, что всеми ее чарами человека того не покорить. И от недоступности вдвое желаннее становился для нее начальник стройки Дубравин.
Когда неторопливой твердой походкой входил Дубравин в столовую, когда привычными спокойными движениями снимал он и вешал на деревянный колок свое черное кожаное пальто и потом причесывал перед зеркалом густые серебристые вперемежку с черными волосы, Маруська словно бы становилась меньше ростом, и на сердце у нее делалось зябко и радостно. Сбросив полотенце, которым повязывала живот поверх белого халата, Маруська хватала поднос и несла Дубравину обед.
- Здравствуйте, Иван Иванович.
- Здравствуй, Маруся, - приветливо отзывался Дубравин.
От басовитого, мужественного его голоса Маруська млела и маялась. Она улыбалась Дубравину с нескрываемой ласковостью, но начальник стройки был серьезен, глядел умно и озабоченно, и Маруськина улыбка словно бы пристывала к зубам, делалась неуместной и жалкой.
Пробиваясь в интеллигенцию, Маруська почти вовсе перестала ходить на танцы, не пела частушки под гармонь, дала отставку всем своим бывшим кавалерам. Она даже записалась в библиотеку и пыталась по вечерам читать книги, но непривычное это занятие давалось ей плохо: едва одолев несколько страниц, Маруська впадала в дрему.
После Дубравина самым видным из инженеров казался ей Мусатов. Через раздаточное окно Маруська пристально разглядывала его, словно лиса, выслеживающая из засады куренка. Мусатов ел неторопливо, но энергично, и в каждом движении его - в том, как он резал мясо, и как нес вилку ко рту, и как со вкусом жевал, было какое-то изящество, так что Маруська даже залюбовалась инженером.
Вынув из кармана зеркальце с картонной крышкой, Маруська поправила черные кудерьки. И, как всегда, подумала о себе: хороша... Но против воли приметили глаза и то, о чем не хотелось бы знать Маруське. Морщинки веером расходились к вискам, будто кошка процарапала когтями, и прежней свежести не было в лице. Замуж пора. Хватит, погуляла-потешилась. А то, гляди, всех добрых женихов расхватают, а какие останутся - сами отвернутся от пожухлой невесты.
Маруська вышла из кухни и направилась к столу Мусатова, привычно покачивая бедрами. И пока сделала эти восемь или десять шагов от двери до столика, окончательно вызрело в ее уме коварное решение, и, садясь на стул напротив Мусатова, уверенно подумала: будет мой.
- Как вам обед понравился, Борис Андреевич?
- Спасибо, - сдержанно ответил Мусатов и вежливо, но без интереса поглядел на Маруську.
- Мы стараемся, - сказала Маруська. - Кушайте на здоровье. Семейному жена приготовит, а об холостяках кто ж позаботится?
Мусатов молчал, не выражая радости по поводу неожиданной собеседницы. "Ну, погоди, -мысленно пригрозила ему Маруська. - Уж я найду к тебе подход".
Однажды вечером, когда Мусатов возвращался домой после затянувшегося технического совещания, Маруська догнала его на темной улице.
- Здравствуйте, Борис Андреевич. С совещания идете? Слыхала я, Дубравин говорил насчет совещания. Скоро завод пускать, а трудностей столько. Дубравин аж с лица спал.
- Да, много трудностей.
- Хочу я с вами посоветоваться, Борис Андреевич, насчет себя, - трещала Маруська, не обескураженная холодностью собеседника. - Думаю на химию перейти. Надоело котлеты жарить. В техникум хочу поступать, на передний край пятилетки становиться.
- Химия интереснее котлет, - согласился Мусатов.
- Какое же сравнение! - подхватила Маруська. - В цех перейду работать, а в техникум на вечернее отделение поступлю. Жизнь зовет вперед, надо в ногу шагать. Вы бы на моем месте в какой цех пошли работать?
Постепенно она вовлекла Мусатова в разговор, он оживился, и путь до дому показался ему вдвое короче. Вечер в холостяцкой квартире представился ему унылым.
- Не хотите ли зайти? - спросил он Маруську.
- Да можно на полчасика, - сдержанно, почти нехотя согласилась Маруська.
В тот раз она и в самом деле пробыла у Мусатова не более получаса, скромно сидела сбоку письменного стола и направляла беседу на заводские дела, стараясь показать горячую заинтересованность. Мусатов предлагал выпить чаю, но Маруська заторопилась и отказалась, пообещав прийти в другой раз.
Пришла. И в другой, и в третий, и в четвертый. Сама, словно хозяйка, накрывала на стол и угощала Мусатова чаем. Прямодушно и ласково глядела Мусатову в лицо.
Разъярившаяся напоследок зима налетела на Серебровск седыми вьюгами. Мокрый снег крупными хлопьями бился в окно, ветер выл свирепо и тоскливо, где-то поблизости стучал на крыше оторвавшийся лист железа. Мусатов, сбросив ботинки, лежал с газетой на кровати, но не испытывал беззаботного состояния отдыха и покоя. Прислушиваясь к нарастающим вздохам метели, он словно ждал кого-то. Это чувство ожидания огорчало и почти возмущало Мусатова. "Зачем она ходит? - с несколько насильственным раздражением думал Мусатов. - Я не хочу этого. Что у нас общего? Я скажу ей, чтоб она больше не приходила..."
Но тут резко задребезжал звонок, и Мусатов, отшвырнув газету, проворно вскочил с постели и в одних носках кинулся открывать.
Маруська вошла румяная, красивая, с блестящими капельками на бровях и ресницах, в заснеженном платке.
- Ну и погода, - развязав платок и стряхивая на пол снег, сказала она. - Сюда добралась, а обратно, гони не гони, Борис Андреевич, не уйду.
И прямо, зовущими, нахальными глазами посмотрела в лицо Мусатову.
Через неделю они расписались.
3
В конце мая дали на новый завод первое сырье: спирт. Многие на стройке знали вкус спирта благодаря шинкаркам, к которым попадал он неведомыми путями. А теперь эта жидкость, булькая в трубопроводах, десятками, сотнями литров текла в огромные аппараты. Диво ли, что нашлись охотники лично проверить качество сырья?
К вечеру на заводе было полно пьяных. Покачиваясь и блаженно улыбаясь, тянулись самовольные дегустаторы к проходной. Степан Годунов, настроенный ввиду явно приближающегося пуска завода весьма оптимистично, распевал во все горло любимую песню:
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне - остановка...
Приятель безуспешно дергал его за рукав и упрашивал замолчать. Степан твердо решил допеть песню до последней строчки. Увы! Это скромное желание ему помешал осуществить некстати вывернувшийся из какого-то цеха директор завода.
- Спирт пробовал? - сурово спросил Дубравин, остановившись напротив Степана.
Годунову вопрос директора показался мелковат. Он фамильярно взял директора за пуговицу и не совсем твердо, но вдохновенно проговорил:
- Пустим завод, Иван Иванович, не сомневайся!
- Как фамилия?
- Моя? У меня знаменитая фамилия! Годунов. Во! Пушкина читал?
Однако директор не пожелал беседовать ни о пуске завода, ни о Пушкине. Оставив Степана, он решительным быстрым шагом двинулся к проходной. А когда до проходной добрался Годунов, вахтер даже не взглянул на пропуск с его знаменитой фамилией.
- Зайди пока в караулку, - сказал он Степану и добился своего, несмотря на самые бурные протесты со стороны подвыпившего оптимиста.
В караулке Степан недолго оставался в одиночестве. Покачиваясь, в комнатушку входили отфильтрованные от общего потока любители казенного спирта. Они были более разговорчивы, чем директор, и Степан легко нашел с ними общий язык.
На другой день на доске объявлений возле проходной секретарша приклеила отпечатанный на машинке приказ об увольнении с завода двенадцати рабочих за хищение ценнейшего сырья, из которого получается каучук. Седьмым в списке был Степан Годунов.
В последнюю ночь перед пуском завода на Дашу напала бессонница. В голове беспокойно мельтешили формулы. Ни сон, ни дрема. То стрелка на манометре прыгала на недозволенные цифры, то какой-то пар шел из аппарата.
Под утро заснула покрепче - привиделось страшное. Но завод уже, а Леоновка, и будто изба горит. На крыше пламя, из окошек пламя бьет - не подступиться. А мать - в избе. Люди кругом стоят, ахают, а помочь не хотят. Дашу держат за руки, она кричит: "Спасите, помогите!" Но никто не помогает. Тогда Даша вырвалась и кинулась в огонь. Опалило ее страшным жаром, Даша дернулась во сне и пробудилась. Вздохнула с облегчением: приснится же такая страсть.
На ситцевом коврике с огромными розами лежали солнечные пятна. Даша испуганно вскинула глаза на будильник. Неужто проспали? Нет. Половина шестого. Солнце стало раннее.
Осторожно сдвинувшись на край кровати, Даша спустила ноги, потихоньку встала. Оглянулась на Василия. Спит. Поперечная морщинка залегла меж бровей, волосы, рассыпавшись, спустились на лоб. Щека порыжела - за ночь пробилась щетина.
Она натянула старое платье с полинявшими цветочками. Голубая сатиновая кофточка и черная юбка-клеш висели на спинке стула, наглаженные, словно к празднику. Даша умылась, разожгла примус, принялась чистить картошку.
Василий проснулся, когда картошка уже вовсю шипела на сковороде. Хлеб стоял на столе, два пучка зеленого лука лежали рядом с вилками.
Даша с Василием сели завтракать. Вдруг какой-то новый, отдаленный, но сильный звук, похожий на гудок паровоза, разнесся над городом. Даша вскинула голову, и стакан застыл у нее в руке.
- Завод, - почему-то шепотом проговорила она. - Вася, это завод гудит!
- Завод, - кивнул Василий. - Я еще вчера знал про новый гудок, нарочно не сказал тебе.
Даша встала и распахнула окно, и гудок сразу стал слышнее, он заполнял весь дом, все улицы, весь город и пробивался до самого сердца.
Даша глянула в окно на противоположный барак и на сараи, сколоченные из чего попало между бараками, на свежую траву, скупо пробившуюся кое-где на истоптанной земле, и слушала гудок, впитывая густой однотонный звук каждой частицей своей души, и боялась пошевелиться, словно гудок мог оборваться от ее движения. Тихо лежали на подоконнике Дашины руки - небольшие, загрубелые руки с мозолями на ладонях, с толстыми ногтями, с наметившимися бугорками в суставах.
Василий подошел к Даше, встал рядом. Гудок, притомившись, пошел на убыль и смолк. Василий положил руку Даше на плечи.
- Вот и построили мы завод.
Даша вскинула на мужа счастливые глаза.
- Вася, у нас ребенок будет.
- Ну? - недоверчиво проговорил Василий, а губы у него сами собой расползлись в улыбку. И вдруг, обхватив жену сильными руками так, что у нее сперло дыхание, Василий закричал ей в самое ухо: - Сына мне, Дашка, роди! Слышишь? Сына!..
Проходная, словно плотина на реке, собирала людские ручьи в единый поток и выплескивала его в заводской двор. А здесь поток снова дробился на струи и растекался по цехам.
На развилке дорожек Даша свернула влево, но Василии удержал ее за руку.
- Ты гляди, - строго проговорил он, - в случае чего сама-то сильно не распоряжайся, мастера спрашивай.
Даша усмехнулась про себя, но вслух согласилась.
- Ладно, буду спрашивать.
И пошла, прямо держа повязанную пестрой косынкой голову, легко ступая сильными стройными ногами. Василий еще постоял, глядя ей вслед, потом повернул к электростанции.
В цехе пахло краской и известкой - обычными запахами нового помещения. Химия еще не обжилась под высоким потолком, ей сегодня только предстояло справить новоселье. Готовые к работе полимеризаторы в ряд выстроились в траншее.
У окна стояла Алена. Даша удивилась: Алена должна была работать во вторую.
- Ты же во вторую...
- Да так, пришла... Первый раз ведь. Помогу тебе.
Начальником цеха полимеризации назначили Мусатова. Он вышел из кабинета - неторопливый, торжественный, в черном костюме и при галстуке. Протянул руку Алене, потом - Даше, крепко пожал.
- Поздравляю вас с пуском завода.
Но завод не хотел начинать трудовую жизнь, куражился и медлил, как разоспавшийся школьник.
На тарелки, укрепленные на стержне, Даша загрузила нарезанный лапшой натрий. Алена ей помогала. Эти металлические каркасы, похожие на скелеты неведомых животных, назывались гребенками. Аппаратчицы опустили их в стаканы. Через двое суток, когда закончится процесс, скелеты обрастут каучуком. Должны обрасти каучуком.
Делать было нечего. Ждали дивинил, который должен родиться и пройти сложную систему очистки в других цехах.
- Сбегаю в печной, - сказала Даша. - Погляжу, как там...
- Ступай, - кивнула Алена.
Громадные круглые печи, похожие на цистерны, в которых хранится спирт, занимают большую часть цеха. Толстыми металлическими колбасами опоясывают их трубопроводы. От колбас тянутся отростки к ретортам, вмонтированным в печь. Пары спирта из трубопроводов идут в раскаленные реторты, и там под влиянием катализатора спирт разлагается на восемьдесят химических продуктов, в числе которых и родитель каучука - дивинил.
К печам примыкают высокие площадки с лесенками, вроде капитанских мостиков. Перегнувшись через перила, Дора Медведева окликнула Дашу:
- Поднимайся сюда, погляди на огонь.
На щеке у Доры - широкой полосой след от мазута, а руки и вовсе черны. Печи отапливаются мазутом, в новых механизмах частенько случаются нелады, где ж аппаратчице ходить в чистоте!
Поднявшись на площадку, Даша опасливо приблизилась к круглому окошечку - гляделке. Оранжевое пламя бушевало за стеклом, гудело, стремясь вырваться за толстые стены.