Даше вспомнилась лекция Мусатова в женском бараке в тот вечер, когда она убежала от Маруськи. Американец Эдиссон не верил, что в Советском Союзе получен синтетический каучук. А каучук - вот он, получаем, мы получаем, хоть погляди, хоть пощупай...
Свернув газету, Василий взял с полочки учебник и тетрадку, поставил на стол чернильницу-непроливашку.
- Позанимаюсь немного, - сказал Даше. - Ты ложись спи.
Он работал слесарем на электростанции и занимался на курсах машинистов турбин. По вечерам засиживался долго, выписывал что-то из учебника, перерисовывал в тетрадку чертежи. Иногда Даша ревновала его к книжкам. Ей скоро родить, а у Васи - никакой заботушки нет.
- Ты качку-то думаешь делать или нет?
- В выходной займусь.
А сам глаз не оторвал от бумаги.
Даша смотрела на его крутой затылок, на молодую крепкую шею, на широкие плечи, обтянутые синей сатиновой рубашкой, и пыталась сердиться. Но сердце вдруг затопила нежность, напрочь смыв могучей волной недавнюю досаду. Даша подошла к Василию, приникла щекой к его колючей щеке. Он осторожно сжал ее руки в больших жестких ладонях.
***
Даша лежала в небольшой белой палате, усталая и счастливая. Ее сына не было с ней. Едва появился на свет, как их разлучили. Няня сказала, что он спит, где-то тут, недалеко, в детском отделении. Он тоже устал, благополучно выдержав первое в жизни испытание. Может, ему пришлось трудней, чем матери...
Три двести. Дашин парень весит три двести. Такой маленький, беспомощно повис на ладони медсестры. А орал, как взрослый. Даже докторша удивилась: "Ну и голосище". Значит, не все так могут. Горластый родился, настойчивый.
Ксения мыла пол. Выставив тощий зад, опускалась на четвереньки, чтобы достать под кроватью самые дальние половицы.
Даше хотелось есть. Черного хлеба бы. С солью. У нее даже слюна накопилась, до того захотелось черного хлеба с солью. Какой пахучий хлеб мама пекла... Не дождалась внука. Сейчас бы телеграмму... Надо бабке Аксинье отбить телеграмму. Бабка Аксинья не умеет читать. Егор прочтет. Напишу бабке Аксинье - пусть приезжает к нам жить. Она маленьких любит, будет возиться.
Ксения домывала пол уже у дверей. Перекрутила над ведром тряпку, руки мокрые, красные, с тряпки падают в ведро грязные капли. Встряхнула тряпку, ведро за дверь выставила. Сейчас уйдет.
- Ксения!
- Ась?
- Ксения, принеси мне черного хлеба. С солью.
- Да ведь завтрак скоро.
- Я не хочу завтрак. Попроси на кухне.
- Не повредит тебе?
- Хлеб-то? - удивилась Даша. - Попроси горбушку.
- Ладно, обожди. Пойду руки вымою.
Она протерла у порога пол, вынесла в коридор тряпку, звякнула ручкой ведра. Стало тихо. Больница еще не просыпалась. Где-то заплакал ребенок. Даша вздрогнула, напрягла слух, пытаясь угадать по голосу, не ее ли малыш плачет. Но ребенок как раз умолк.
Мягкие шаги послышались в коридоре. Вошла Ксения, держа руку в кармане старенького халата. Наклонилась над Дашей, вынула из кармана завернутый в газету ломоть хлеба и еще маленький пакетик - соль. Попросила.
- Сестре не сказывай.
Даша приподнялась повыше на подушку и стала есть. Хлеб был настоящий ржаной - черный, чуть липкий, с резким хорошим духом. Крупные кристаллики соли хрустели на зубах. Даша с наслаждением откусывала от горбушки, жевала, как лакомство.
В окно виделся ей небольшой клочок белого облачка в утренней сини неба, верхушка голой яблони и край деревянного больничного забора. Воробьи, слетевшись на яблоню, беспокойно обсуждали какое-то событие. Чирикали, перепрыгивали с ветки на ветку, даже попытались было установить истину по давно испытанному принципу: кто силен, тот и прав. Но драка быстро погасла. Стайка вдруг взвилась и улетела прочь.
Утреннее солнце стелилось по крашеному полу ясными бликами. Даша смяла клочки газеты, сунула под матрац, опять сползла по подушке пониже. И тут как раз принесли маленького кормить.
Даша приняла на руки крохотное запеленатое существо. Жадно разглядывала сына. Розовое личико недовольно морщилось, беззубый ротик открывался. Жалостная волна прошла у Даши по сердцу. Теплые мягкие десны чуть щекотно сжали сосок.
Бабка Аксинья привезла из Леоновки двухнедельного живого поросенка. Телеграммы она не дала, и ее никто не встретил. Приспособив к мешку со своими пожитками лямки и умостив его за спину, бабка взяла на руки поросенка, также упрятанного в мешок, и пустилась отыскивать Дашин барак.
Серебровск удивил ее обилием садов, прямыми, просторными улицами. А барачный городок не понравился бабке Аксинье. "И как тут люди свою дверь находят? - с недоумением подумала она. - Все-то дома ровно по одной мерке мастерили, никакой отлички нету".
Расспрашивая встречных, бабка Аксинья добралась до нужного барака, вошла в полутемный коридор. Поросенок недовольно повизгивал - надоело ему путешествие. На поросячьи жалобы выглядывали из комнат любопытные жильцы. Только было собралась бабка Аксинья спросить про внучку, как Даша сама, приоткрыв дверь, высунула голову.
- Бабушка Аксинья!
Даша кинулась к бабке. Поросенок взвизгнул, словно ему ногу оторвали. Бабы не упустили случая повеселиться.
- Ай да гость к Дарье пожаловал. Хоть сейчас - на стол.
- До стола ему еще расти да расти, - возразила бабка Аксинья.
Она вошла в комнату, неторопливо скинула мешок, огляделась, похвалила Дашу:
- Чисто живешь.
Шагнула к детской кроватке:
- Ну, здравствуй, внучек.
Митя не спал. Он лежал незапеленатый, в короткой распашонке, дрыгал руками и ногами и пускал слюни. Эти физические упражнения он сопровождал звуками, которые выражали явное удовлетворение своей судьбой.
- Уж подрос, гляди-ка, - сказала бабка Аксинья.
- Третий месяц пошел.
Даша растопила плиту, начистила картошки. Две селедочки, немного ржавые, но жирные, отыскались для праздничного по случаю гостьи стола, да лиловая луковица.
Бабка Аксинья, взяв из кроватки внука, качала его на руках, а сама расспрашивала Дашу, ладно ли живут с Василием, тяжкая ли на заводе работа и хватает ли заработка на житье. Хватает заработка, говорила Даша, и работа не тяжкая, да беспокойная, а Василий такой заботливый, что бабы завидуют, к ребенку ночью сам встает, вот до чего заботливый.
Даша с бабкой Аксиньей еще сидели за столом, когда пришел Василий. Обнял бабку, трижды по-русски расцеловал, сказал весело:
- Вот и еще прибавилась у нас семья.
Поросенок вылез из-под кровати, нетерпеливо хрюкнул, требуя и к себе внимания. Василий присел на корточки, почесал поросячий бок.
- Этому приятелю надо дом строить.
В барачном городке много выросло сараюшек. Держали в них поросят, кур, коз, а то и корову. В ведрах носили, возили в бочонках на самодельных тележках дешевую барду со спиртзавода. По утрам, как в деревне, визжали поросята и орали петухи. А весной обещали на заводе выделить за Серебровском огороды: сотку на работающего, полсотни на иждивенца.
В комнате стало тесно. Бабке Аксинье купили кровать, отгородили угол ситцевым пологом. Бабка собиралась обосноваться в Серебровске надолго. Они с Митей быстро подружились, парнишка улыбался беззубым ртом и оживленно гукал, когда бабка Аксинья брала его на руки.
Барачный городок раскинулся на небольшой возвышенности, и с бугра хорошо был виден завод. Бабка Аксинья, гуляя с Митей, подолгу глядела на кирпичные корпуса, на перевитые вокруг башенок, точно кишки какого-то неведомого животного, трубопроводы, на громадные цистерны и на тонкие деревца, как бы насильно загнанные за кирпичную ограду. "И чего только руки человеческие не сотворят", - с почтительным удивлением думала старушка. Она внука повыше поднимала, повертывала лицом к заводу.
- Гляди, чего мать твоя с отцом настроили. Вырастешь, работать пойдешь на завод. Анжинером. Хошь - анжинером?
Митя в ответ на столь блестящую перспективу пускал пузыри.
Однажды бабка Аксинья решила сходить в завод, поближе поглядеть химию, про которую частенько говорили Даша с Василием. Даша работала во вторую смену, с утра была дома, и бабка Аксинья, оставив на ее попечение Митю, отправилась. Даше она не сказала, что собралась на завод, немного обиженная на внучку за то, что та сама не пригласила ее поглядеть, как делают этот самый каучук.
Ради не совсем обычной прогулки бабка даже слегка принарядилась, повязавшись Дашиным цветастым платочком, и до завода шла в самом бодром настроении. Но в проходной вахтер огорошил бабку Аксинью, потребовав пропуск.
- Я неработающая, - объяснила бабка Аксинья, - я только поглядеть.
- Глядеть сюда не ходят, - сказал вахтер. - Это - завод.
- Без тебя знаю, что завод. Ты мне вот что скажи, мил человек: ты его, этот завод, строил?
- Я не строил, я охранять поставлен, - объяснил вахтер.
- А Даша, моя внучка, строила, - с торжеством объявила бабка Аксинья и, считая этот довод исчерпывающим, шагнула было за проходную.
Но упрямый вахтер схватил ее за руку.
- Нельзя, - сказал он. - Не положено.
Они еще поспорили, но бабка Аксинья так и не сумела доказать вахтеру свое право поглядеть завод, который строила внучка.
- Ладно, - сказала она наконец сердито, - я сейчас к самому председателю пойду.
- У нас не председатель, у нас - директор,
- Все едино. Где его контора?
- Вот в этом здании, на втором этаже.
Через пять минут бабка Аксинья вошла в приемную директора. Молоденькая девушка сидела за какой-то машинкой, била пальцами по белым кружочкам, похожим на копейки, и железные стерженьки, точно цыплята, клевали накинутую на машинку бумагу.
- Это что же, ты, что ли, директором будешь? - неуверенно спросила бабка.
Девушка улыбнулась бабкиному предположению.
- Нет, не я. А что?
- Мне сказали - здесь директор сидит.
И тут бабка заметила обитую кожей дверь и тотчас сообразила, что, должно быть, там и находится директор. Она быстренько ринулась в директорский кабинет, так что секретарша за своей трещалкой опомниться не успела.
- Нельзя, нельзя. У Ивана Ивановича совещание, - всполошилась она, кинувшись за бабкой Аксиньей.
Но было уже поздно. Бабка проскочила за кожаную дверь.
Людей в кабинете было больше, чем на колхозном правлении. И кабинет выглядел побогаче и попросторнее. За большим столом сидел седой человек с чисто выбритым лицом. Он был отнюдь не похож на Ивана Хомутова, но бабка Аксинья сразу угадала директора и прямо двинулась к нему, обогнув длинный стол, за которым пристроились остальные.
- Это какая же такая справедливость, - возмущенно заговорила она, остановившись напротив директора, - что мне завод поглядеть нельзя? Я тут не чужая, моя внучка сама его строила, сказывала - поле было, голое место... За руку схватил! Государственный, говорит, завод. Я же его не проглочу. Мне только на химию поглядеть.
Дубравин недоумевающе тер пальцем висок. За длинным столом кто-то засмеялся.
- Старушка интересуется химией.
- Правдивые твои слова, - подтвердила бабка Аксинья, не обратив внимания на неуместный смех. - Главное - внучка строила. Как же не поглядеть?
- Как зовут вашу внучку? - спросил директор.
- Даша. Даша Родионова. Вернее сказать - Костромина. За Василием Костроминым замужем.
Дубравин улыбнулся бабке Аксинье и повернулся к чернявому человеку.
- Ты, Григорий Григорьевич, покажи товарищу завод, - попросил директор. - Только придется немного обождать, - обратился он к бабке Аксинье. - Мы скоро кончим.
- Не на пожар, - сказала бабка. - Обожду.
Она подошла к длинному столу и села на свободный стул. Наступившая при этом пауза выдала некоторое замешательство всех присутствующих, кроме самой Аксиньи Петровны. Скоро, однако, директор заговорил, потом чернявый с ним заспорил, и совещание пошло своим чередом.
Даша не сразу хватилась бабки Аксиньи. Подумала: вышла бабушка в магазин или прогуляться. Но время подходило к обеду, а ее все не было. Скоро уж Даше на работу собираться. Да куда ж она пропала? Не заблудилась ли? Но язык у бабки Аксиньи не на ржавых петлях подвешен.
Не дождавшись бабки, Даша поела, со стола прибрала. Митя выспался, Даша и его покормила. И тут наконец явилась гулена.
- Уморилась, - сказала она, сняв с головы Дашин нарядный платок. - На совешшании сидела да весь завод обходила.
Даша чуть сына не уронила, опешив от бабкиных слов.
- На каком... совещании?
- У директора, - невозмутимо проговорила бабка Аксинья. - Анжинера ждала, чтоб завод показал. Ну и завод хорош, я тебе скажу! Была бы я помоложе, непременно бы стала на заводе работать.
- Нет, ты расскажи, как ты к директору попала.
Бабка приподняла крышку кастрюли, одобрительно сказала:
- С горохом... И разварила как следует.
Взяла тарелку, налила себе супу, хлеба отрезала. И лишь после этого, натешившись вволю Дашиным нетерпением, вспомнила ее вопрос.
- К директору-то? А так и попала...
И принялась рассказывать по порядку.
5
В ночную смену цех становится безлюдным и тихим. Траншейный мастер дремлет в конторе, редко выходит в производственный пролет. Аппаратчицы, вялые от бессонной ночи, медленнее двигаются между полимеризаторами. Высокие термометры торчат над крышками аппаратов.
Даша наклонилась над аппаратом, записала в график показатели приборов и вдруг унеслась мыслями домой, в свою тесную комнатку . Как там Митя? Спит, небось, ручонки на подушку закинул, он любит так - ручонки закинет, голова чуть набок повернута, реснички чернеют... Бабка Аксинья похрапывает за занавеской. Василий один разметался на просторной кровати... От сонного покоя, который представляется Даше, еще тяжелее становится голова. Даша направляется к следующему аппарату. Ай, батюшки! Процесс-то вовсе почти не идет. Дивинил, что ли, опять некачественный дали? Подогреть надо. Она спешит к вентилю подогрева, пускает в рубашку аппарата горячую воду. С опаской смотрит в глубь пролета - не видать ли мастера. Нет... Даша записывает в журнал показания приборов, слегка скорректировав их с требованиями инструкции. Другие тоже не всегда пишут правду... К тому же Даша не очень верит, что от нескольких градусов, на которые отклонилась от инструкции температура, или от пустякового нарушения давления так уж сильно зависит количество полученного каучука. Процесс его рождения в накрепко завинченных аппаратах представляется таинственным и смутным, и, кажется, не угадать заранее, что в очередной раз увидишь на гребенке.
Настя, улыбаясь, выходит из-за колонны. Вот веселая баба - вечно у ней зубы наголе!
- Мой-то дурак всю получку сжег! - говорит Настя с оживленным блеском в глазах, точно сообщает о веселом событии.
- Да как же? -удивляется Даша. - Нарочно, что ли? Спьяну?
- Трезвый! На работе. Положил деньги на станину, а каучук на рифайнере загорелся. Пока вспомнил про деньги, огонь все бумажки съел. Два гривенника в карман сунул - только и остались целы. Буду его полмесяца соломой кормить - чего я еще куплю на два гривенника?
- Пропадет с соломы.
- Другого найду!
Михаил Кочергин работает в отделении обработки каучука. Работа тяжелая. Здоровенный ком каучука, килограммов сто, а то и больше громоздится на столе. Кочергин с напарником режут его на куски проволокой с деревянными ручками. Куски кидают на рифайнеры - огромные машины с вальцами. Каучук тонким слоем, словно прозрачная желтая ткань, наматывается на быстро крутящиеся вальцы. Таким, смотанным в крутые катушки, он пойдет на резиновый завод.
На рифайнерах нередко случаются пожары. Длинный шланг, присоединенный к водопроводу, всегда лежит наготове, свернутый кольцами, наподобие спящей змеи. Угораздило же Михаила положить деньги на станину... Должно быть, досталось ему от Насти. Она здесь смеется, а дома мужу потачки не дает.
Настя убежала в свое отделение: от дела надолго не оторвешься. Даша возится с капризным аппаратом. Температура начала расти. Можно снять подогрев. Она накрепко закручивает вентиль, берется за другой, пускает в рубашку аппарата холодную воду.
В конце пролета, в неярком свете высоко подвешенных электрических лампочек, показывается Мусатов. Он идет устало, слегка сутулясь, останавливается возле аппаратов, смотрит на приборы и на графики. Даша подходит к начальнику цеха.
- Как дела? - спрашивает Мусатов.
Один шаг разделяет их, и Даша видит изможденное от забот и недосыпания лицо Мусатова с темными полукружьями под глазами, с резко обозначившимися бороздками у рта. Да что ж с человеком сделалось? Не на радость, знать, женился на Маруське.
- Хорошо все, нормально, - говорит Даша.
Ей хочется в порыве человеческого участия сказать Мусатову какие-то другие, добрые слова, но она не знает, что сказать, и не решается. Один шаг разделяет их, один шаг и еще что-то, невидимое, но непреодолимое, что часто становится между людьми и мешает им понять друг друга.
- На что ж вы ночью-то приходите, Борис Андреевич? - припрятав сочувствие к Мусатову за фамильярно-ворчливым тоном, спрашивает Даша.
Он недоуменно взглядывает на Дашу своими большими, покрасневшими от бессонницы глазами и, видно, угадывает ее невысказанное участие.
- Плохо мы работаем, Дарья Тимофеевна. Совсем плохо.
Мусатов берет в руки тот график, в котором Даша слегка слукавила. Он разглядывает бумагу пристально и долго, и Даше кажется, что он видит за этими не то чтобы совсем фальшивыми, но и не правдивыми цифрами - другие, настоящие, которые могли бы рассказать об ошибках и недоглядах. Сейчас укорит за плохую работу... Но Мусатов молча положил график на крышку аппарата. Не понял? Или не захотел говорить? Не захотел, должно быть. Подумал: что толку, сколько раз на собраниях твердили об одном и том же.
- С закрытыми глазами люди работают, вот что скверно, - задумчиво проговорил Мусатов. - Наугад. Без знания химии. Без понимания сложных процессов, в которых рождается каучук.
"Мы курсы кончили, почто же без знания", - хотела возразить Даша, но что-то удержало ее. Знает он про курсы.
- Нитку в иголку с закрытыми глазами попробуй-ка вдернуть... Никому и в голову не придет. А каучук получать сложнее. Работают у аппаратов люди, которые едва видели обложку учебника химии. Сколько классов вы кончили прежде чем пришли на завод?
- В пятый не доходила - неохотно ответила Даша. - Многие, не я же одна...
- Это-то и худо, - вздохнул Мусатов. - Мало. Мало, Дашенька!
Дашенька! Ой, чудак... То величает, то "Дашенька".
- Я не виновата. Школа у нас в деревне - четырехлетка, семилетка - за десять верст. Первый год - валенок не было. А потом мать говорит: "Куда тебе с ней, с грамотой, деваться? И без грамоты не хуже живут". Она упрямая была. И учиться меня не пустила. И в колхоз не позволила. Теперь уж в живых нету, а обиду не потушу никак.
- Обиды - они живучие, - согласился Мусатов. - И водой не зальешь, и годами не залечишь.
"Видно, и у тебя в сердце заноза сидит", - подумала Даша.
- Учиться надо, Дарья Тимофеевна, - вскинув голову и строже, требовательней глядя на Дашу, опять заговорил Мусатов. - Не бегом, не с налету, а по-настоящему. Для первого случая пришлось ставить к аппаратам почти не подготовленных рабочих. А дальше так нельзя. Понимаете? Нельзя!