- Институт, что ли, надо кончить, чтобы эти вентили крутить? - не соглашаясь с Мусатовым, насмешливо спросила Даша.
- Лучше бы институт. Или хотя бы техникум. Но в ближайшие годы это, по-видимому, невозможно. Пойду к директору, буду добиваться, чтобы открыли курсы с основательной программой, рассчитанной года на два.
- Два года! - ужаснулась Даша. - Да что ж мы иначе, что ли, работать будем, если еще два года над формулами промаемся?
- Иначе, - убежденно проговорил Мусатов. - А как же? Конечно, иначе. Сознательно. Творчески. Сейчас вы только слуги при этих аппаратах. А вы должны стать их хозяевами. Вы должны заставить их давать вдвое, втрое больше каучука, чем сейчас. И вы сумеете это сделать. Тогда вам не потребуется писать в графиках цифры, взятые с потолка.
"Понял, что врем!" - с удивлением и стыдом подумала Даша. Ей захотелось сказать Мусатову, что не станет она больше фальшивить в журнале, вышло ненароком, но тут же решила вслух не каяться, довольно и себе слово дать.
- Вы идите, отдыхайте, Борис Андреевич, - посоветовала она. - Мы без вас уследим за аппаратами.
- Да, надо идти, - согласился Мусатов. - Как ваш малыш растет?
- У-у, такой парень, - гордо сказала Даша. - Когда орет через три комнаты слышно. Уж на ножки становится. У вас-то не предвидится?
На лицо Мусатова будто туча наползла.
- Нет.
Мусатов медленно двинулся прочь, немного сутулый и вялый, и руки сами собой сомкнулись у него за спиной.
Ничего необыкновенного не было в том, что начальник в тревоге за свой цех бродил ночью по участкам и поговорил, величая ее Дарьей Тимофеевной и один раз обмолвившись Дашенькой. Но остался у Даши в памяти этот разговор, связал он их незримой дружеской ниточкой. И тревога за цех передалась Даше. Мусатов ушел, а тревога осталась. "Да что ж это, - думала Даша, - неужто в самом деле можно в три раза больше каучука получать? А боязно опять за науку браться. Только полегче жить начали. И с Митей охота повозиться. И в кино с Василием сходить. И пошить на себя. Два года... Не получится. Не смогу я. Буду уж так стараться..."
И Даша кинулась к аппаратам с самым горячим желанием немедленно и без кропотливого сидения над формулами добиться этой тройной порции каучука.
Но месяца не прошло - открыли при техникуме двухгодичные курсы. И Даша поступила учиться.
Понеслась жизнь в лихом разгоне, словно сорвавшая тормоза машина. Ни замедлить, ни остановить...
Недели отличались одна от другой только сменами, в которые работала Даша. Самая выгодная и самая утомительная была третья смена - в этом случае день почти целиком принадлежал Даше. Три-четыре часа все-таки приходилось поспать, но остальное время тратила, куда хотела. Впрочем, ей только казалось, что она сама распоряжается своим временем. Два хозяина поделили между собой Дашину жизнь: завод и семья. И она старалась так раскроить день, чтобы ни завод не обидеть, ни семью.
Приближалась рабочая смена, и заводской гудок звал Дашу управлять большими мудрыми аппаратами, и другие заводы уже ждали каучук, который она для них сделает. Круговорот заводской жизни увлекал за собой Дарью Костромину в неустанном вихревом потоке, в стремительном движении индустриальной пятилетки, которому дивился мир.
Усталость как-то не томила Дашу, словно бурныее, без роздыха дни поглощали лишь малую долю ее сил, и успела бы она управиться еще с уймой дел, кабы сутки были подлиннее. Потом, много лет спустя, поняла Даша, что от счастья крепнет человек, как дерево от солнца. Не замечала она своего счастья, не думала о нем, но постоянно горел в ней неяркий, спокойный огонек, ее грел и другим светил.
Митя рос, ходил уже, нетвердо перебирая ножками. В яслях, когда начинали по вечерам часто хлопать двери и уносили одного за другим Митиных сверстников, он нетерпеливо таращил глазенки и прислушивался, склонив набок голову. Кто придет сегодня за ним? Мама? Папа? Баба?
Чаще всего приходила бабушка. Жесткими неловкими руками одевала Митю, хрипловато корила:
- И что за вертун такой за непутевый, минуты смирно не посидит.
Митя куксился и ревел. Бабка Аксинья тотчас меняла мнение.
- Хороший, хороший, - льстиво уверяла его, вытирая тыльной стороной ладони слезы с Митиных щек, - ты мой солнечный, ты мой сердечный...
Бабка приносила Митю домой, кормила манной кашей, укладывала на свою кровать. Перина приминалась под Митей уютным гнездышком. Бабка, не раздеваясь, пристраивалась рядом с Митей, оба засыпали.
Митя спал, а мать его сидела за школьной партой и, наморщив от усердия лоб, срисовывала с доски схемы и формулы, записывала под диктовку свойства дивинила, с напряженным любопытством глядела на пробирки и колбы, в которых вершились химические чудеса. Словно сквозь колючие заросли продиралась Даша через премудрости науки, упрямо, до ломоты в висках силилась понять каждую строчку.
Химия была, как нескончаемая лестница: только осилишь один пролет, думается - конец, ан нет, всего лишь крохотная площадочка, остановись, набери побольше воздуха в легкие да подымайся дальше со ступеньки на ступеньку, и ни одной нельзя ни перепрыгнуть, ни обойти.
А судьба, будто испытывая Дашу на прочность, к суматошной круговерти ее забот подкинула еще одну: Даша вновь готовилась стать матерью.
Ночью разбушевалась гроза, какой давно не помнили в Серебровске. Молнии грозными вспышками врывались в окна, гром сотрясал стены бараков так, что казалось: вот-вот они развалятся. И вдруг с нарастающим шумом хлынул ливень. С крыши падали тяжелые струи воды, мутные потоки понеслись по пустым улицам.
Даша спала крепко. Ни грома не слыхала, ни ливня. Василий проснулся, хотелось ему закурить, да боялся побеспокоить жену, лежал, терпел. Но когда пробился дождь в комнату, пали с потолка в углу тяжелые капли, пришлось встать.
- Что ты, Вася? - сонно спросила Дарья.
- Ничего. Спи. Гроза разыгралась.
Только теперь услыхала Дарья бушующий за окном водопад.
- Неужто опять потолок протечет? - с досадой проговорила она. - Только побелили...
- Протек уж...
Василий подставил в угол таз, кинул в него тряпку, чтобы тихо падали капли. Нащупал в темноте с вечера положенные на подоконник папиросы и спички, закурил.
- А я заспалась-то, - удивленно проговорила Даша. - И грому не слыхала. Гремел гром?
- Еще как!
И тут опять мигнула молния зелеными глазами, и гром грянул с такой силой, что задребезжали в окнах стекла.
- Я в детстве боялась грозы, - сказала Даша. - Да и теперь боюсь.
- Ко времени гроза. Хлеба только поднимаются. И травы в силу входят.
- А праздник, гляди, сорвется завтра.
Они долго лежали, прислушиваясь к шуму дождевых потоков. Даша вздрагивала от слепящих вспышек молнии, с опаской ждала ударов грома. Василий бережно обнимал ее.
- Не трусь, он не в нас целится...
К утру гроза отступила, и в свой срок поднялось на небо яркое, золоченое солнце. В лужах, разбрызгивая крылышками воду, весело плескались голуби.
Со всех концов Серебровска: из старых домов, из барачного поселка, из коттеджей потянулся принаряженный народ за город. Компаниями шли, и парами, и семьями; ребятишки, обгоняя взрослых и звонко перекликаясь, вприпрыжку спешили по дороге.
Костромины отправились всем семейством. Василий нес Митю, одетого в розовую рубашку и синие штаны с лямками, Даша шагала рядом, бабка Аксинья чуть поотстала.
Но Даша нарочно замедляла шаг, чтобы бабка Аксинья успевала за ними, и к лугу Костромины пришли в числе последних. Люди стояли вокруг просторного квадрата в несколько рядов, и ничего не удавалось разглядеть, только нарастающий, сильный гул доносился из-за плотной живой стены. И вдруг самолет будто по невидимой горочке скользнул над головами вверх, мелькнули колеса, и прямые, стрекозиные крылья. Мотор рявкнул на зрителей, так что Митя испугался и заплакал.
- Господи милостивый, тесно стало людям на земле, за птицами в небо потянулись, - ворчливо проговорила бабка Аксинья.
За первым самолетом пролетели еще два и стали ловкой троицей кружить над землей. То треугольником летели, то выстраивались в ряд, то один оказывался под другими. Даша следила за самолетами, задрав голову вверх. Дивной и безобидной, будто игра огромных неведомых птиц, казалась ей небесная карусель.
- Эти на войне не сробеют, - вдруг послышался где-то у Даши за спиной мужской голос.
На войне?
Даша не обернулась взглянуть, кто вспомнил о войне, незнакомый голос был, но странным и ненужным показались ей эти слова о войне под мирным, чистым, спокойным небом в пестрой праздничной толпе. Хотя и Василий иной раз за газетами говорил о том, что неспокойно в мире.
В Германии власть захватили фашисты. Капиталисты точат зубы на Советскую страну.
- Валерий Чкалов тоже небось с этого начинал, - сказал Василий.
- Не иначе, - согласилась Даша. - И дальний путь первым шагом открывается.
Три самолета, вволю наигравшись в небе, стремительно улетели. На смену им появился один. Он летел поначалу невысоко, и голова летчика в черном шлеме видна была с земли.
- Ольга! - воскликнула Даша. - Это же Ольга!..
- Смотри, смотри, что выделывает! - послышался грубоватый и громкий голос Доры. - Ох, бедовая голова...
Наум Нечаев стоял в толпе, напряженно вскинув голову и козырьком выставив над глазами ладонь. Пытался и он, как эти парни, стать летчиком, да не пропустила медицина. Проклятое кресло! Может, они крутили его больше, чем нужно? Оказался слабее женщины... Вот! Началось...
Самолет легко, будто игрушечный, перевернулся через крыло. Еще раз! Наум, сам того не замечая, задержал дыхание. Ему хотелось закрыть глаза, не смотреть, не видеть этого кувыркания, жутко было за Ольгу. Самолет по крутой дуге скользнул вверх, и Наум с облегчением выпустил застоявшийся в груди воздух.
Увидев в переднем углу небольшую икону божьей матери с младенцем, Василий рассердился и крепко поспорил с бабкой Аксиньей.
- Я - коммунист, - доказывал он бабке, - нельзя, чтобы в моей квартире икона висела.
Бабка Аксинья, незлобивая и мирная, уступать Василию на этот раз не собиралась.
- Я твой партейный билет не трогаю, - заявила она, - и ты мою икону не трожь.
Даша предложила компромиссное решение: перенести икону в тот угол, где, отгороженная ситцевой занавеской, стояла бабкина кровать.
Но Василий не угомонился.
- Никто уж в бога теперь не верит, бабушка Аксинья. Одна ты веришь. Пропиталась религиозным дурманом.
Бабка вязала шерстяные носки к зиме, что ничуть не сковывало ее активности в дискуссии с зятем.
- Не одна! Много верующих на земле. Церкви поломали, так, думаете, и бога сковырнули? До бога не достанете. Бог как правил миром, так и правит.
- Миром люди правят, - веско проговорил Василий. - Люди города построили, машины придумали, науки открыли...
- Диво какое: машины! - проворно работая спицами, перебила бабка Аксинья. - Машины не хитро придумать. А кто Землю сотворил? И небо, и звезды, и самого человека? Кто?
- Земля сама сделалась из материи, - сказал Василий, посадив на колени потянувшегося к нему Митю. - И жизнь развивалась постепенно миллионы лет.
Бабка Аксинья даже вязать перестала и азартно сверкнула живыми глазами, обнаружив в доводах противника слабое место.
- Сама? А ты возьми, поставь на холодную печку пустой чугунок, да и жди, когда тебе щи сами сварятся. Дождешься аль нет? То-то! Само ничего не сделается. Бог мир сотворил, а вы, неблагодарные, теперь его ото всего отстранить хотите.
Когда Даша была маленькая, к богу приучали ее две бабки: бабка Аксинья и бабка Марья, отцова мать. У бабки Аксиньи бог был деятельный и справедливый, бог-творец, бог-отец, а бабка Марья больше видела во всевышнем наблюдателя и карателя. "Бог тебя накажет", "Господь тебя покарает", - по всякому поводу внушала она Даше. Бабка Марья давно умерла, но Даша помнила ее угрозы и до сих пор побаивалась бога.
- А если бы был бог, - серьезно проговорил Василий, - то и тогда я бы от веры в него отрекся. Потому что жесток он, ваш бог. Читал я у Матвеевны библию. Дивился, как запросто решил бог все живое истребить. Раскаялся - и в потоп всех, заново мир заселять вздумал. А каково людям, и зверью, и птицам в волнах погибать - об этом он подумал? Адаму за одно паршивое яблоко какую он казнь изобрел? Всю землю проклял за малое ослушание. Где ж милосердие божие, о котором попы твердят?
- Без строгости тоже нельзя, - не поднимая глаз от вязанья, сказала бабка Аксинья. - Без страха перед богом разбалуется человек.
Василия растревожил спор с бабкой Аксиньей. Подумал: и сколько же люди душевных сил отдали за веру в пустые жестокие сказки! Жили в убогих хижинах, молились в роскошных храмах. Страхом и покорностью душили в себе энергию и волю. В угоду богу сжигали лучших людей на кострах. Сами заточали себя в монастыри, превращались в живых покойников.
- Человек вместе с иконами оковы с души скинул, - сказал Василий. - Нет бога! Нет страха перед богом!
- Не гордись, - оборвала его бабка Аксинья. - Бог гордых не любит, гляди, накличешь беду.
- Хватит вам, - прикрикнула Даша. - На что вы спор этот завели?
- Боишься, - усмехнулся Василий. - И ты боишься... Веками гнулся человек в поклонах перед богом. Трудно теперь спину распрямить.
- Не надо, Вася, - просительно проговорила Даша.
- Ну, ладно, ладно...
Василий подхватил Митю, подкинул до потолка. Митя восторженно взвизгнул.
- Уронишь! - испугалась Даша.
- Пускай привыкает, - сказал Василий. - Вырастет - парашютистом станет. Хошь, Митька, парашютистом?
Но Митю проблемы столь отдаленного будущего пока не занимали.
- Яблоко хоцу, - сказал он, приметив на окне тарелку с яблоками.
В морозную зимнюю ночь, когда стекла больничных окон снизу доверху расписал мороз белыми узорами, родила Даша дочку. Василий захотел назвать девочку Анной. Даша согласилась: пускай Анной. Но имя это придет к ней, когда вырастет. А пока будет Нюркой.
Девочка оказалась спокойной. Целые дни спала в Митиной качалке, редко подавала голос. Митя еще до рождения сестры приладился спать с бабкой Аксиньей, а теперь его место на бабушкиной перине, по случаю дешево купленной на толкучке, узаконилось надолго, потому что еще одну кроватку, как ни мудри, в маленькой комнатенке поставить некуда.
Дни все больше стояли ясные, снег слепящими искорками отзывался на солнечную ласку. Даша, управившись с домашними делами, не спеша шла на базар, в магазины, а то и в кино на дневной сеанс. За ребятами исправно следила бабка Аксинья, почти отстранив Дарью от ухода за ними. И часто, когда не было дома Василия, приходила Люба Астахова.
- Дай, подержу Нюру, пускай у меня на руках поспит, - просила бабку Аксинью.
- Подержи, подержи, Любушка, - охотно соглашалась бабка. - Мать-то ее редко нянчит. То на курсы бежит, то по заводу стоскуется...
С бабкой Аксиньей Люба чувствовала себя легко, была с ней откровенна, даже о Мусатове и о своей попытке отравиться рассказала ей.
- Ох, Любушка, неладно ты удумала, - укорила ее бабка Аксинья. - У смерти одна дверь, да и та в обратную сторону не отворяется, а у жизни - тысяча дорог. Найдешь и ты свою долю.
Хорошо, покойно было Любе с бабкой Аксиньей. И к детям она тянулась. Митю нянчила, теперь Нюрку полюбила. А Василия стеснялась. Всегда старалась уйти от Костроминых прежде, чем вернется Василий, а если случайно заставал он Любу, тотчас вставала и норовила убежать. Ни за что не останется поужинать либо так посидеть.
- Некогда! И то засиделась с бабушкой... В другой раз!
И торопливо, будто кто мог ее тут обидеть, выскакивала за дверь.
Бабка Аксинья была общительна, у нее и кроме Любы завелись приятельницы. Самой желанной стала Ефросинья Никитична, мать Угрюмова. Днем она захаживала к бабке Аксинье с внуком Сережей, которому имя дано было в память Сергея Мироновича Кирова, злодейски убитого в Ленинграде врагами народа. А по вечерам бабка Аксинья направлялась в гости попить чайку. Дора с мужем учились в вечернем техникуме, уходили почти до полуночи, и старушки могли побеседовать без помех.
С Ефросиньей Никитичной бабке Аксинье было интересно, не из глухомани какой Никитична - в Москве побывала и любила порассказать про столицу.
- Люди там, Петровна, все как есть бегом бегают, - попивая чаек, пока Сережа с Нюркой мирно спали в одной кроватке, рассказывала Ефросинья Никитична. - Бегут и бегут, ровно белки от пожара... Только которые с собаками - те тихо ходят по садочку. Прямо посереди улицы садочек узенький тянется... Это я еще в первый раз, когда у сына гостила, приметила. У нас в поселке собаки бегом бегают, а люди шагом ходят. А в Москве - обратным порядком.
- Чудно! - говорила бабка Аксинья.
- Еще как чудно-то! А дома - громадные, всяк дом выше колокольни. Ровно птичьи клетки одна на одну взгромоздились. Только что не влетают в них, а по лестницам взбираются. Улицу - не перейдешь: извозчики, машины, трамваи так и снуют, так и снуют...
- Вишь какой муравейник...
- Чисто муравейник, Петровна! Получила я от Саши письмо: приезжай, мол, мама, внука нянчить. И рада приехать, одна живу, старик мой помер, худо одной... А как подумаю про Москву - и страх долит. Через Москву ехать-то. Пропаду, думаю, вовсе!
- Ан не пропала! - с лукавинкой заметила бабка Аксинья.
- Едва выбралась. В первый-то раз хоть метро не было. А теперь метро построили - вовсе беда. Спрашиваю людей, как, мол, мне на мой вокзал переехать? Ступай, говорят, бабка, вон туда, в метро. И показывают мне дом навроде маленькой церкви, только креста нету, а этакая здоровая буква "Мы..."
- Одна буква?
- Одна... Вошла я. Билет купила. Нарядно там. Блестит все, и лампы горят. А люди еще проворней бегут, чем на улице. Только я от стенки отделилась, и подхватили меня, и чую - сама бегу со всеми. И прямо на лестницу. Веришь ли, Петровна, ровно меня кто за ногу уцепил и гляжу - уж вниз еду, будто в преисподнюю. Лестница едет, а народ - который стоит, а который и тут бежит, по живой лестнице-то...
Бабка Аксинья с большим интересом слушала рассказы Ефросиньи Никитичны о столичной жизни. Кое-что рассказывала ей о Москве и Даша, но у Даши получалось не столь занимательно. А метро с живой лестницей Даша и в глаза не видала, построили его позже.
В общем, жизнь бабки Аксиньи в Серебровске текла куда разнообразнее, чем в Леоновке, и бабка по деревне не тосковала. Ей особо и некогда было тосковать. С ребятами нянчилась, хозяйство вела и еще одним делом занималась по тайности от Даши с Василием. Но тайна эта нечаянно открылась.
Как-то затеяла Даша сквозную уборку. Декретный отпуск подходил к концу, после трудней будет время выбрать, а пыли-грязи не любила. Бабку Аксинью отправила с закутанной в одеяло Нюркой гулять, Митя был в яслях. Напевая потихоньку, подбелила Даша печь, протерла отпотевшие стекла, сдернула с полочки пожелтевшую газету. И заметила под газетой голубую ученическую тетрадку. "Чья же тетрадка?" - с недоумением подумала Даша. Она на курсах писала в толстой тетради. Василия? Не примечала она ни разу, чтоб чего-то писал в такой тетради Василий.