Откинув слегка засаленную корочку, увидала Даша крупные, в две линейки буквы, а перевернув две-три странички, нашла и слово. "Аксинья", - неумело, коряво тянулось слово во всю ширину страницы. Целая страница была исписана этим именем. "Бабка Аксинья! - сообразила Даша. - Бабка Аксинья надумала учиться грамоте. Да кто ж ее учит-то?"
Будь у Даши время поразмыслить, положила бы она на старое место тетрадочку, не подала бы виду, что раскрыла секрет. Но бабка Аксинья как раз пришла с Нюркой.
- Ветерок подул, - сказала она. - Поопасилась, не застудить бы дите...
И тут засекла взглядом тетрадочку в Дашиных руках. Глаза у бабки Аксиньи сделались такие виноватые и растерянные, словно бог весть в каком скверном деле уличила ее Даша.
- Прятала ведь я тетрадку-то, - забормотала она. - И на что тебе вздумалось газету с полки стаскивать?
- Я не знала, что ты учишься, - сказала Даша. - Это кто ж тебя?
- Люба, - все еще не оправившись от смущения, призналась бабка Аксинья. Я ей как-то говорю: расписываться, мол, не умею. А она: "Я тебя выучу". Сама тетрадку принесла и стала учить. Уж я отказывалась...
- Да на что ж отказываться? - перебила Даша. - Теперь все учатся.
- Куда мне за всеми? Помирать пора. А вот поди ж ты - и помирать неграмотной неохота, - словно бы недоумевая, заметила бабка Аксинья. - Сперва-то только расписываться хотела выучиться. После разохотилась. Думаю: письмо в Леоновку напишу своей рукой.
- И напишешь, - сказала Даша. - Вон уж ты имя-то как выводишь.
- То-то подивятся! - Бабка Аксинья даже улыбнулась, показав не по возрасту крепкие зубы. Но тут же опять застеснялась. - Ты уж Василию-то не говори, Дашутка. Обсмеет меня Василий...
- Не скажу, - пообещала Даша.
6
После декретного отпуска Даша увидела цех обновленным. Полгода назад началась реконструкция, замена аппаратов новыми, более мощными. И теперь эти новые аппараты, емкостью в полтора раза более прежних, вступили в работу.
Вместе с реконструкцией закончили и ремонт. Бело стало, стены чистые, аппараты серебрятся свежей краской. И так радостно сделалось Даше, таким близким и милым показалось все кругом, словно в родной дом воротилась после долгой отлучки. "До чего ж я привыкла к заводу, - сама себе удивилась Даша. - Стосковалась по работе, как голодный по хлебу".
Молодой завод продолжал расти. В контактном цехе вступали в строй новые печи. Дора рассказывала, что едва привыкнет к одной печи, как переводят ее на новую, неосвоенную, а на ту ставят менее опытных аппаратчиков. А печи, как люди, - у каждой свой характер. Одна хорошо держит температуру, другая рывками, в третьей реторты прогорают... Гордилась Дора, что научилась по трем искоркам определять, хорошо ли пойдет печь. Три искорки, да два курса техникума, да от мужа-мастера опыт переняла - вот и вышла одной из первых на заводе Дора Угрюмова в стахановки.
Алексей Стаханов на донецкой шахте свершил чудо: в четырнадцать раз перевыполнил сменную норму. О нем писали газеты, о нем говорили по радио, именем Стаханова отмечали самые выдающиеся победы. Ударников теперь называли стахановцами, и цеха, смены, участки упрямо добивались в соревновании первого места.
Стремительно росла техника в стране, радио и газеты писали, как становилась деревенская Россия на индустриальные рельсы, сообщали о пуске заводов, об успехах, о рекордах. Даша и на своем заводе наблюдала беспрестанный рост. Что ни год, появлялись новые машины и аппараты, мощнее прежних и удобнее в работе, цех изменялся на глазах, и надо было поспевать за этими переменами, не отставать, набираться мастерства.
Рядом с цехом полимеризации, в котором работала Даша, построили еще один цех. Там заканчивался монтаж новых по конструкции аппаратов, похожих на бочки - такие огромные, что хоть на лошади в них въезжай. Дивинил в эти аппараты будет поступать не жидким, а в виде газа. Но пока всю полимеризацию вели в старом цехе.
Старый цех! Четыре года прошло с пуска завода, а цех уже зовется старым. И аппаратчиков, кто с самого пуска работает, называют опытными, кадровыми.
Жадно, весело работала Даша. По движению стрелки манометра и ртутных столбиков на термометрах угадывала капризы химического процесса и знала, как укротить невидимого зверя в глухой утробе мощных чугунных цилиндров. Власть над хитрыми аппаратами родилась, как от отца с матерью, от опыта и знаний.
Завод окреп, вошел в силу, устойчиво выполнял программу. Но страна требовала каучука все больше и больше. И каждый, кому удавалось одолеть новый рубеж, становился героем.
И Даша Костромина догнала в свой час беспокойную птицу - славу.
Произошло это в ясный осенний день. Смена кончилась, а солнце еще стояло высоко, било в окна резвыми лучами. Болтировщики, как обычно, сняли крышку и подцепили на крюк новорожденный блок. И хотя давно уже не было такого конфуза, чтоб гребенка оказалась пустой, но каждый раз при вскрытии стаканов волновались аппаратчицы: сколько же каучука родилось на этот раз?
Ахмет Садыков включил подъемник. И вдруг натужный воющий звук разнесся по цеху, мотор словно жаловался и бунтовал и не желал поднимать груз, который ему навязали.
Но он все-таки тянул блок, выл и тянул, и вот выполз из стакана край огромного блока. Золотистый цилиндр поднимался все выше, и Даша смотрела на него с недоумением, еще не решаясь радоваться, еще не веря, что это она и ее сменщицы сотворили такое диво. Каучуковый цилиндр висел уже весь на виду, белея снежными прожилками, упругий и чистый, и Даша подошла и тронула ладошкой свой каучук.
- Алена!
Голос ее слишком громко прозвенел в пролете цеха, но Даша не смутилась, ей хотелось кричать, ей просто необходимо было крикнуть, чтобы выплеснуть бурный наплыв радости.
- Алена! Ты посмотри...
Алена обернулась на зов, удивленно вскинула брови и пошла на Дашин участок, не спуская глаз с каучука. Хорошо, что пол был ровный, споткнуться негде.
- Как вы сумели.. Ведь тут... Тут больше тонны!
- Полторы.
Это Мусатов сказал: полторы. Он протянул Даше руку.
- Поздравляю, Дарья Тимофеевна. Великолепный блок! Стахановский результат...
Даше хотелось обнять свой блок, и если б никого не было поблизости, она, пожалуй, и обняла бы. А сейчас только улыбалась в ответ на удивленные возгласы.
Потом были еще крупные блоки. Больше этого не уродилось ни разу, но ненамного отставали иные от рекордсмена. Дарью Костромину сфотографировали для газеты. И на Доске почета вписали ее имя в число лучших стахановцев. А на Октябрьском вечере ради Дарьи Костроминой грянул заводской оркестр.
В канун двадцатой годовщины Октября открылся заводской Дворец культуры. Дворцом назвали его не напрасно: не было в Серебровске другого здания, столь же огромного и богатого, с белыми колоннами, с большими окнами, с двумя глиняными вазами при входе. Не видали серебровцы княжеских и царских дворцов, да на что им глядеть на княжеские, коли был у них теперь свой рабочий Дворец?
Шестого ноября, едва надвинулись на город сумерки, загремел во Дворце культуры самодеятельный духовой оркестр.
В залах еще держался запах краски, новые кресла и диваны у стен ярко алели бархатом. По углам в бочонках росли раскидистые пальмы с волосатыми стволами.
У стены одиноко, скрестив руки на груди, стоял Мусатов. Даша подошла к нему.
- Что ж вы, Борис Андреевич, без жены на вечер пришли?
- Маруся не совсем здорова. Ребенка ждем.
- Я знаю. Встретила ее недавно.
- А вы тоже без мужа?
- Нет, вместе. Вон, с Любой Астаховой танцует.
- С Любой...
Мусатов умолк, плотно сжав рот. Ходили слухи, что неладно живет Маруська с Мусатовым и, как до замужества, погуливает на стороне.
Василий с Любой отплясывали польку. Даша глядела на них без ревности - знала, что нет для Васи никого дороже ее, и верила, что не будет.
- Скажите, - вдруг склонившись к Даше, заговорил Мусатов. - Люба Астахова... Когда она пыталась лишить себя жизни... Маруся уверяет, что из-за меня.
- Правда это, - сказала Даша. - Она и теперь вас любит.
- Хорошая девушка, - задумчиво и печально следя за танцующими, проговорил Мусатов.
"Хорошая! Раньше-то где был?" - с укором подумала Даша.
Звонок позвал людей в зал. Василий подошел, взял жену под руку.
Когда зал заполнился и шум угомонился, стали выбирать президиум. Секретарь парткома, седой скуластый человек, записывал фамилии, которые называли в зале.
- Костромин Василий Павлович, - сказал кто-то в задних рядах.
И Василий ушел на сцену. За большим столом, накрытым красным сатином, он сидел рядом с директором, чуть наморщив лоб и сцепив в пальцах большие, окрепшие в работе и огрубевшие руки. Новый костюм ладно облегал его широкие плечи, коричневый галстук с серебряными крапинками спускался по белой рубашке. Не носил раньше Василий галстуков, первый раз купила ему Даша, а повязывать оба не умели - ходил Василий к Угрюмовым, чтоб сделали узел, как надо.
Даша глядела то на Василия, любуясь и гордясь им, то на секретаря парткома, который теперь стоял за трибуной и делал доклад. О революции, о ее жертвах во имя сегодняшнего счастья. О достижениях страны в промышленности и колхозном хозяйстве. О капиталистическом окружении и о происках скрытых внутренних врагов, пытающихся вредить, где только удается.
После доклада началось премирование. Третьим назвали имя Дарьи Костроминой.
Уважением людей богат человек. В работе и в заботе проходят дни и годы, мотаешься от семьи к заводу, от завода к семье, и оглядеться некогда, крутишься, как колесико в часах. Беда, коль никто тебе хоть раз в жизни не скажет, что нужный ты человек, важное дело делаешь и за то тебе спасибо. Без внимания, без доброго слова никнет человек, как колос без дождя.
Под музыку Даша шла на сцену, и так легки были ее шаги, словно не сама она шла, а музыка несла ее на невидимых крыльях. Пять ступенек наверх. В новом шелковом платье, прямая и стремительная, красивая от счастья, от внимания, от яркого света, поднимается Даша по ступенькам, и тысяча людей глядит на нее, и все радуются ее радости и оглушительно бьют в ладоши. Дубравин, улыбаясь, протягивает Даше коробочку с часами. Принимая подарок, Даша обещает работать еще лучше. Василий из президиума улыбчиво глядит на нее, и дороже всех аплодисментов, дороже музыки и часов для Даши этот взгляд. Всю бы жизнь прожить так, чтоб доволен был Василий. Всю бы радость свою подарить ему за любовь...
Каждый день Даша встречала радостно и провожала благодарно, счастливая спокойным, устойчивым счастьем. Бабка Аксинья обычно вставала раньше Даши, а сегодня заспалась. Нюрка тихонько посапывала в своей кроватке. Василий еще не вернулся с ночной смены.
В плите с вечера были уложены лучинки и дрова, просохли за ночь. Едва поднесла Даша спичку - весело вспыхнул огонь. Дверца плиты чуть звякнула. Бабка Аксинья села на постели, заправляя под платок растрепавшиеся волосы.
- Выпей молока с хлебом да ступай, - сказала Даше, - я сготовлю завтрак.
- Поспала бы еще.
- В земле высплюсь, - вздохнув, сказала бабка Аксинья. - Чую: скоро помирать.
- Да ну тебя, бабушка Аксинья, - с досадой проговорила Даша.
- Не серчай, Дашенька. Смерть не спросит, придет да скосит... Ступай пораньше, без спешки. Спешка хуже работы силы выматывает.
Утро выдалось хорошее, безветренное, с легким бодрящим морозцем. Ночная тьма еще не рассеялась, и звезды на небе не погасли. Снег слегка поскрипывал под подошвами подшитых валенок.
До начала смены оставался почти час, и Даша решила идти на завод не ближним путем среди бараков, а сделать крюк через соцгород.
На просторном пустыре, где прежде стояли разделенные огородами почернелые хибары, поднялся огромный четырехэтажный дом. Дом назывался стахановским и был совсем уже готов: и стекла в окнах промыты от известки, и мусор с площадки вывезен. Над окнами узоры выложены из красного и белого кирпича. Полукруглые балконы заделаны железными прутьями. Широкие двери покрашены светло-коричневой краской, никелированные ручки блестят. Такому дому и в Москве не совестно на людной улице стоять.
Даша завистливо разглядывала дом. Хотелось ей, господи, до чего ж хотелось получить квартиру. Нарочно на завод пораньше вышла, чтоб поглядеть, закончена ли стройка. Надежда у Даши на новую квартиру была: дом назывался стахановским, и они с Василием были стахановцами - приходились дому, стало быть, однофамильцами.
Народу на улице становилось все больше, время близилось к последнему гудку, и Даша, вздохнув, собралась двинуться на завод, как вдруг дверь ближнего подъезда отворилась и из нового дома вышел директор завода. Даша с недоумением глядела на высокую его фигуру в просторном сером пальто и пыжиковой шапке. Что делал он в этом незаселенном доме в ранний час?
Директор тоже заметил Дашу, и она поздоровалась. Дубравин улыбнулся, прищурился с хитринкой, поманил Дашу рукой.
- Поди-ка сюда, Даша...
У Даши сердце беспокойно прыгнуло. Что, если попросить сейчас квартиру? Василий не велел просить, да случай такой удачный... С поклона голова не отвалится.
- Идем, - сказал Дубравин, - идем, поглядим наш дом.
"Кабы - наш", - недоверчиво подумала Даша. Она решила повременить пока с просьбой и пошла следом за директором.
Он вернулся в тот подъезд, из которого вышел, и стал подниматься по просторной каменной лестнице. Даша шла за ним. В правой руке директор держал мел. На что мел-то?
Но едва оказались на первой площадке, как Даша сообразила - зачем. На каждой двери была четко написана фамилия. "Угрюмовы", - прочла Даша на одной двери. Угрюмовым дали. Так, может, и нам... Директор поднимался выше, и Даша поднималась за ним. И с каждой ступенькой веселее и тревожнее билось у нее сердце. На что б высоко лезть, если поглядеть только? Поглядеть и здесь можно...
Вот и третий этаж. Даша сначала увидала дверь, что прямо перед лестницей - незнакомая фамилия была на двери. А потом взглянула направо. Крупно, ясно на двери было написано: "Костромины". Даша разглядывала белые буквы, верила и не верила, что видит свою фамилию. Спохватившись, оглянулась на Дубравина. Он улыбался, и смуглое его лицо в полумраке лестничной площадки светилось чистой, доброй радостью.
- Ордера завтра будем торжественно вручать, на собрании.
- Верю и не верю, - растерянно проговорила Даша. - Иван Иванович, зачем вы сами-то надписывать взялись?
- Помечтать захотелось, Дашенька, как тут люди будут жить. Взял список и пришел... Как думаешь, хорошо будут жить новоселы?
- Да в этаком-то дворце совестно жить без радости, - горячо проговорила Даша.
- И я так думаю, - согласился директор.
Стахановский дом заселяли весело. На пустыре поставили скамейки, и духовой оркестр неутомимо играл польки и марши. Дирижер в теплой куртке и в валенках бойко махал палочкой, помогал этой маленькой палочке и головой и всем телом, приседал и распрямлялся, то вытягивался на цыпочки, то с лихостью дергал руками.
Под музыку подъезжали к дому грузовые машины, под музыку стахановцы втаскивали по лестницам перины и лоскутные одеяла, тазы и кастрюли, узлы и сундучки. Каждая квартира была обставлена мебелью, которую завод дарил своим передовикам. Две кровати с никелированными спинками и гардероб в спальне, столы и стулья и даже большое зеркало на ножках. Ольга потом на новоселье сказала Даше, что зеркало это называется трюмо - было такое у инженера, когда она жила в домработницах.
К вечеру из всех окон стахановского дома вкусно пахло пирогами. Первые звуки баянов робко пробились в сумерках с третьего этажа. Где-то грянула песня. А когда темнота окутала город и в небе, точно шляпки новых гвоздей, засверкали звезды, четырехэтажный дом уже весь гремел музыкой и песнями, топотом и выкриками, частушками и звоном балалаек, беспечным хмельным весельем.
Марфа принесла Костроминым столетник в глиняном горшке, расцеловала Дашу и Василия. Подмигнула Даше:
- Сладкий у тебя мужик.
- Парнишка-то у тебя с кем? - спросила Даша.
- Старики нянчатся.
Марфа давно ушла из барака - подыскала комнатку на окраине города у одиноких стариков. Перед тем, как поселиться, предупредила их: "Я баба одинокая, а горячая. Когда мужичка приведу погостить - не посетуйте". "Без скандалов чтоб", - попросил старик. "У меня не поскандалят", - заверила Марфа.
Мужичков Марфа приводила тихих, старики только по шепоту за стенкой догадывались, что Марфа ночует вдвоем. А когда родила Кузьму, одинокие хозяева взялись нянчиться с ним, как с родным внуком, даже отговорили Марфу отдавать сына в ясли. Если у Марфы спрашивали, кто приходится Кузе отцом, она отшучивалась: "Откуда я знаю? В темноте варганила. В темноте все мужики одинаковы".
Пришла Ольга, отложив ради праздника свой дипломный проект. Была она по-прежнему тоненькая, волосы носила короткие, по-мальчишечьи, а глаза казались усталыми и грустными. Подняла на руки Нюру, прижала к груди:
- А у нас с Наумом нету. Так и проживем бездетными.
- Будут еще, - сказала Даша.
Василий пригласил на новоселье двух машинистов с женами и Степана Годунова. Степан отслужил действительную и вновь поступил на завод, откуда изгнали его перед самым пуском. С Василием они вместе играли в драмкружке.
- Не к добру эти хоромины, - говорила, склонившись к Любе, бабка Аксинья. - Разбалуются люди. Какая ж это жизнь - ни по воду, ни до ветру из жилья выходить не надобно. В баню захотел - и баня тебе тут же, поверни кран да купайся. Лень нападет на баб от такой жизни, попомни мое слово.
- Да что ты, бабушка Аксинья, - улыбалась Люба. - Радоваться надо такой квартире.
- Я и то радуюсь. Ты ванну-то видала ли?
И увела Любу бабка Аксинья, и восторгалась, показывая, как крутятся те самые сверкающие никелем краны, от которых только что прочила вред.
Угрюмов веселил компанию шутками и анекдотами, стараясь больше для своего брата мужчин, для чего и удалялся с ними в кухню якобы с намерением покурить.
Настя на баяне грянула "яблочко". Трехлетний Митя первым выскочил на середину комнаты, начал довольно бойко и в такт музыке топать ножонками.
- А ну-ка, Дарья, спляши с сыном.
Даша не заставила себя просить дважды. Вышла в круг, нарядная в новом маркизетовом платье с оборочкой, чуть располневшая, но молодая и крепкая, с ясной счастливой улыбкой на губах. Сперва только вроде бы в шутку попробовала с Митей плясать, а после разошлась - не удержишь, каблуки с такой бойкостью долбили пол, словно норовила Дарья насквозь пробить новые плахи. Василий с Нюркой на руках стоял, прислонившись к дверной колоде, смотрел на жену и на Митю, старавшегося не отстать в пляске от матери. Вовсе замотался парнишка, лоб у него, как росой, покрылся потом, а не отступался. Настя заметила, что у Мити силенки на исходе, угомонила баян.
- Ух ты, герой! - сказала Люба и, подхватив Митю, подбросила к потолку.
Даша отступила к окну, подняла ладони к разгоряченным щекам. Степан подошел к ней, негромко, со вздохом сказал:
- Эх, Дарья...
- Что - Дарья?
- Знаешь - что...