Выбравшись на деревянную площадку, она постояла, глядя на утонувший во мраке город. Редко-редко где мерцали одинокие огоньки. На стройке тоже кое-где горели лампочки, сторож с винтовкой за плечами ходил возле заводоуправления. Даша схватилась рукой за ближний кирпич и рванула его из кладки. Кирпич не поддавался. Даша отошла на несколько шагов, двумя руками вцепилась в стену, принялась ее раскачивать. И на этот раз выдержала испытание стена. От угла до угла прошла самозванная контролерша, пытаясь вырвать из кладки хоть единый кирпич.
Не вырвала. Брехали старики. Крепкие стены выкладывают каменщики. Может, и не такие крепкие, как у церкви, - там, сказывала бабка Аксинья, яйца и творог в глину-то добавляли, а нынешние строители их не только в глину класть - в глаза не видят, - но свой срок выдержат.
Даша, успокоившись, тихо выбралась со стройки.
7
Стаяли снега. Отшумели ливни весенние. Отцвели в Серебровске буйные сады.
Лето. Между бараками на круглых вздувшихся клумбах распустились цветы. Легкая у Марфы оказалась рука. Особенно наряден ковер возле площадки для танцев. Анютины глазки глядят из ковра, левкои стоят гнездами, будто в корзинах, садовые ромашки весело показывают желтые зрачки из белых ресниц. Весной Марфа не давала девчатам покою:
- Нечего в бараке киснуть - айда клумбы копать.
Копали клумбы. Высаживали рассаду. Поливали... Теперь комсомольцам приспела новая работа: в свободное время строить клуб.
Даша уж два месяца комсомолка. Комсомольский значок на груди. Комсомольский билет в кармане платья. Василий телеграмму прислал: "Поздравляю Дашенька большим событием жизни..." То была первая в Дашиной жизни телеграмма. Она бережно спрятала листок с наклеенными строчками на дно сундучка.
Грабарка скрипит и вздрагивает на каждой выбоине. Немолодой трудяга-конь размеренно шагает по знакомой дороге. Даша опустила вожжи, пускай отдохнет Чалый. Много ли радости видит на стройке конь? Ночами не приходится погулять по лугу. Днем знай понукают, а чуть что - кнутом огреет временный хозяин.
Даша сидит на доске, положенной на борта грабарки. Смеркается. Сейчас побросают торф в проем меж дощатыми стенами засыпного барака-клуба и - все. Отдых. Песни, пляски пойдут.
Люба Астахова едет позади Даши. Слышен визг колес. А что ж возчики колеса не смажут? Нету заботушки, что коню тяжело.
Тишина, как в деревне. Кабы не этот скрип тележный, так было бы слышно, как зеленые хлеба шепчутся с матушкой-землей, как уговаривает на тайную любовь ветер-озорник тонкую березку. Паровоз прогудел. Вечерняя заря расписала край неба оранжевыми да лиловыми полосами. Вот так же переливается в печи последний жар, когда догорают и гаснут угли.
Чем сейчас Василий занят? К покосу ли готовится, дом ли строит... Успевает, поди, то и другое, он проворный и на работу жадный. Пишет: жду не дождусь. Дора уговаривала: поработай до августа, самая горячая на стройке летняя пора.
Город Серебровск неровно прорезал вечернее небо садами, крышами, голубятнями, светился множеством окошек. На стройке горели огни, пронзительные голубые искры вспыхивали и гасли. Это работали сварщики. Тише стало на стройке, реже сыпалась звонкая дробь клепальных молотков. Выживала клепальщиков сварка. Празднично взвивались в ночное небо голубые искры. Даша зачарованно следила за переменчивыми слепящими огоньками.
Чалый заторопился, самовольно перешел на небойкую рысь. Видно, и он сообразил, что последний рейс совершает. А раз последний - можно понатужиться.
У клуба еще работали. При свете лампочек, подвешенных на шестах, плотники сколачивали стены. Чалый остановился на черной от торфяной крошки площадке. Даша лопатой принялась сбрасывать торф. Степан Годунов вскочил в грабарку.
- Давай, я скину, отдохни.
Степана Даша запомнила, еще работая в столовке. Парни высмеивали его за царскую фамилию. "Покушайте, ваше величество, нашей простой шамовки"... "Хочешь испробовать, какие у моего величества кулаки?" - огрызался Степан.
Кулаки, сказать по правде, были незавидные, не стоило ими хвастать. Росту Степан среднего, в плечах неширок, лицо круглое, веснушчатое, а глаза голубые и с какими-то крапинками, вроде - тоже в веснушках. С тех пор, как начали комсомольцы строить клуб, Степан то и дело оказывается возле Даши. Вот и теперь отнял лопату.
- Девчата наряжаться ушли. Гляди, уж Михаил идет с баяном.
Даша обернулась на звуки баяна. Михаил Кочергин шел между бараками, тихо наигрывал что-то грустное. "Пойти, что ль, переодеться", - подумала Даша, соскакивая с грабарки.
Когда Даша вернулась к клубу, танцы уж были в разгаре. Михаил Кочергин сидел на краю сколоченной под открытым небом сцены, бойко бегал пальцами по белым пуговкам баяна. Играть Михаил выучился еще в деревне, от отца и брата, но баян отец ему не отдал, завод купил баян для самодеятельности. Маруська стояла возле баяниста, не шла танцевать. Кочергин играл, а сам не отрывал от Маруськи взгляда. Глаза его, обрамленные белыми ресницами, были словно два озера в прихваченных инеем камышах.
Неизвестно, красотой ли прельстила Маруська Михаила Кочергина, хитростью ли завлекла. Но все на стройке догадывались: потешится Маруська, да бросит парня, к другому переметнется.
Про Маруську еще в Леоновке говорили, что родилась она не в Маланью, не в Ивана, а в прохожего цыгана. Лицом выдалась смуглая, волосы - будто в дегте вымыты, глаза большие, темно-карие, нахальные. Грудь у Маруськи высокая, упругая и так выпирает из-под туго обтянувшей ее кофточки, что, кажется, вздохни Маруська поглубже - пуговки отлетят.
Одевается Маруська ярко, на гулянье выйдет - цветастый платок на плечах, на ногах фильдекосовые чулки, какие на всей стройке, поди, и есть у нее одной. Девчата из деревень съехались в линялых ситцах, в домотканых юбках, да и здесь по карточкам получали не ахти какую роскошь: то платье сатиновое, то диагонали на юбку либо желтоватой бязи на белье. Маруське в ее нарядах нетрудно было прослыть первой красавицей, с ней и равняться никто не пытался.
Но не столько красота привлекает парней к Маруське, сколько уменье показать себя. Ходит Маруська прямо, гордо, и немного лениво, покачивает бедрами, а глаза - как у кошки, которая притворяется равнодушной, чтобы обмануть мышей. Идет Маруська сама по себе, никто ей не нужен, никого она не видит, а чуть заметила парня - так и прильнет к нему растревоженным взглядом. Закинув руки, волосы поправит, либо плечами поведет, точно у нее платок сползает, а то в рассеянности расстегнет и застегнет пуговку у ворота, и все глядит в лицо своей жертве, словно молча спрашивает: ну что, нравлюсь? И вдруг отвернется и проплывет мимо, бровью не шевельнет. Вздыхай не вздыхай - не твоя.
С тех пор, как приехала Маруська на стройку, переменила она не одного кавалера. Ходили слухи, что забавы ее не всегда проходили без следов. И еще говорили, что следы заметать помогала ей квартирная хозяйка Ксения Опенкина. Но слухи слухами, мало чего люди не наговорят, а Маруськина фигура от любви не портилась.
- Хватит этих фокстротов, - капризно проговорила Маруська, - вальс сыграй.
Кочергин кивнул, торопливо доиграл такт и переключился на "Дунайские волны". Маруська, чуть покачивая бедрами, отошла от него, оглядела кавалеров и сама выбрала Ахмета Садыкова. Он стоял рядом с женой, с Анной Прокудиной, и что-то говорил ей, когда подошла Маруська.
- Дома за ночь наговоритесь, - сказала Ахмету, - пойдем, вальсок потанцуем.
Маруська и руки протянула, ожидая, что Ахмет с готовностью шагнет ей навстречу. Но Ахмет замотал головой.
- Я - с Анютой.
Маруська разозлилась, буркнула про себя что-то, но как ни бурчи, а в глупом положении оказалась она сама.
Даша танцевала со Степаном Годуновым. Степан был в белой рубахе, кепка сдвинута набекрень, в улыбке открыты крупные зубы со щербатинкой. Степан крепко обнимал Дашу за пояс, близко глядел ей в лицо. Ноги у Даши заплетались - и танец был новый, и площадку плотники сколотили не шибко ровную.
- В степь пойдем после танцев?
Годунов каждый вечер говорил одно и то же. И Даша отвечала ему одинаково.
- Нет, не пойдем...
- Боишься меня...
- Не боюсь. Незачем ночью в степь.
- Ночью в степи красота.
Даша вздохнула. Это правда... Красота. Да не с ним она ночными красотами любовалась. И впредь не с ним будет. Есть с кем. Василий ждет...
- Со мной пойдем, Степа, - без стеснения зовет Марфа, надвигаясь на Годунова грудью. - Обниму - приласкаю и платы не спрошу.
- Да ну тебя...
- Дурни вы все, парни, - презрительно говорит Марфа. - Если у девки лицо рябое - нос воротите. А у другой всю душу черви проточили - вам ничего, люба и без души. Не пойдешь, что ли?
- Нет, - отступая от настырной Марфы, говорит Годунов.
- Другой пойдет, - без сожаления отвертывается Марфа.
В темноте незаметно подошел к танцевальной площадке Борис Андреевич Мусатов, сел в стороне, куда не доставал свет от протянутых над площадкой лампочек, на штабель досок. Курил, глядел на танцующих, вспоминая другие, студенческие вечера и чувствуя себя немного одиноким. Натанцевавшись вволю, молодежь собьется в тесный кружок и станет петь. Мусатов любил песни и каждый вечер терпеливо ждал их.
Чаще всего вечерний концерт начинался песней про паровоз, у которого в коммуне остановка, либо про Сеньку и про кирпичики.
Вот за Сеньку-то, за кирпичики
Полюбила я этот завод...
Лампочки над пятачком погасли - во мраке лучше поется. Да и мрак-то не больно густ, луна на небо вышла - самое подходящее освещение. И не темно, а не все разглядишь. Неприметно в полумраке, что рука комсомольского секретаря Наума Нечаева лежит на Ольгиных плечах. Не угадаешь, на кого смотрит, не отводя глаз, Степан Годунов. Не поймешь, о чем грустят, обнявшись, Люба Астахова и Алена. Фрося примостилась тут же, возле сестры, и тоненько подтягивает про кирпичики.
А потом заводит Дора другую песню про любовь, давнюю-давнюю, которую еще бабушки певали молодыми и, может, внуки будут петь. Луна прикрылась облаком, как невеста фатой. Что за ночь... Что за песня... Заглянуть бы в жизнь вперед на годок. На десять лет. На двадцать. Что там? Кому счастье? Кому печаль?
Собрания строителей проводились в столовой. Скоро клуб под крышу подведут, тогда уж в клубе можно будет собираться. Столы на крестовинах к стенке сдвинуты, скамейки расставлены рядами. Скамеек не хватает - строители сидят на подоконниках, стоят вдоль стен. Окна раскрыты настежь, но запах вареной капусты и подгорелого лука не совсем выветрился из помещения.
Вопрос одни: об ударном месячнике на стройке. Наступило лето - страдная пора. Не только на полях страдная - и на стройке тоже.
Выступали строители, при народе высказывали свои обязательства. Давать на бетономешалке двести замесов при норме сто шестьдесят... Укладывать тысячу кирпичей при норме семьсот... Каждому приобрести билеты земляного займа...
Дора Медведева выступила. "На подноске кирпичей женщины нашей бригады будут работать наравне с мужчинами"... От имени бригады выступила. Спрашивала до собрания девчат: "Не уступим в работе мужчинам?" "Не уступим", - сказали девчата. Слова ее записали в протокол, намертво закрепили на бумаге.
Долго шло собрание. Устали все. Махорочный дым мешался с запахом прелой капусты. Расходиться пора.
- Остается один вопрос, - резко, с приметным акцентом объявил Ахмет Садыков, которому сегодня выпала честь быть председателем на собрании. - Разное. Кто хочет, тот пусть скажет. Есть желатели?
Стояла тишина, и председатель постройкома, сидевший в президиуме рядом с Ахметом, хотел уже шепнуть ему, чтоб закрывал собрание, как вдруг резкий женский голос крикнул из середины зала:
- Есть.
И тут же поднялась со скамейки Анфиса Уткина, худая и бледная, с жидкими волосами, в узелок забранными на затылке.
- Чтобы работа на стройке была ударной, надо гнать социально опасный элемент.
- Говори, - сказал Садыков, - кто социальный элемент.
- Я и говорю, - продолжала Анфиса своим резким голосом. - На стройку пробираются не только кулаки и подкулачники, а работает здесь и даже получает ударную карточку помещицкий сын.
Строители оживились, старые скамейки заскрипели, послышались шепотки. Мало кто из присутствующих видел в глаза живого помещика. А помещицкий сын, ставший на стройке ударником, - о таком слышали в первый раз.
- Пусть назовет, - тихо подсказал Ахмету председатель постройкома.
- Назови, - потребовал Ахмет.
- И назову, - с угрозой рубанула Анфиса. - Мы в соседних деревнях жили, и все знают, что он - помещицкий сын. А фамилия его Григорий Спирин.
- Григорий?
- Спирин-то - помещик?
Улыбки замелькали на лицах.
- Смеетесь? - крикнула Анфиса. - А вы его самого спросите. Пусть он скажет, кто его отец.
Стало тихо. Ахмет оглядел собрание, отыскивая Григория Спирина. Но Григорий сам сделал шаг вперед от стенки, где стоял вместе с товарищами.
На помещика, нарисованного в хрестоматии для четвертого класса, Григорий Спирин нисколько не походил. Было ему на вид лет сорок, худ, волосы после стрижки под машинку отросли неровными мысиками.
- Правда, что твой папа - помещик? - спросил Ахмет.
Терзая обеими руками кепку и глядя в пол, Спирин обреченно кивнул:
- Правда.
Ответ его растворился в тишине, ошеломив строителей. Вот тебе и Григорий Спирин!
Председатель постройкома на этот раз не стал суфлировать Ахмету - сам обратился к Спирину.
- Расскажи, как жил до революции.
Кривая, жалкая усмешка прошла у Спирина по губам.
- Не так жил, как вы думаете, - с печалью в голосе проговорил Спирин. - Незаконный я. Мать моя в горничных у помещика жила. А как забеременела - в скотницы перевели. И я с десяти лет скотину пас. Вырос, женился, а земли - ни клочка не дали. В батраках с женой мыкались. До двадцать пятого года все в батраках. А в двадцать пятом уехали из деревни на заработки. С тех пор все по стройкам... Дети у нас. Трое...
- Ну, что? - торжествующе спросила Анфиса. - Говорила я!
- Кому давать слово? - вспомнив о своих председательских обязанностях, спросил Ахмет.
Никто слова не просил. С мест неслись разные выкрики.
- Пусть работает, какой разговор.
- Как это - работает? Он происхождение свое скрыл. Никто не знал, что помещик.
- Да какой же он помещик!
- В батраках полжизни ходил...
- А кровь-то куда денешь? Кровь - помещицкая!
- Опасный элемент! Гнать со стройки...
Даша сидела недалеко от Спирина. Она глядела на его впалые щеки, темные от пробившейся щетины, на грубые руки, мнущие кепку, на штаны с заплатами и остро чувствовала несправедливость, от которой страдал сейчас этот человек. И чего орут? Помещика нашли! Мать поневоле, поди-ка, согрешила. А хоть бы и по воле - разве он виноват?
Ей хотелось заступиться за Спирина, которого запросто могли сейчас выгнать со стройки, как не раз уже выгоняли разоблаченных кулаков, но никогда в жизни не выступала Даша на собраниях, и страшно ей было при всех подняться и заговорить. Казалось - ноги не сдержат, и язык не шевельнется во рту.
Не дождавшись, чтобы кто-нибудь, как положено, поднял руку и попросил слова, Садыков решил сам сделать выводы.
- Мы прогоняли со стройки кулаков. Исключили из комсомола попов... как это... попова сына.
- Поповича, - подсказали из зала.
- Поповича, - не без затруднения повторил Ахмет. - Помещик - хуже кулака и хуже попа. Надо гнать помещика.
- Погоди! - вдруг позабыв недавний страх, вскочила с места Даша. - Погоди! Как же - гнать? За что? Родился он в бедности. Жил в бедности. Был у нас в Леоновке один парень - безотцовщиной рос. Обидно его называли. И Григория, поди, тоже... За что же мы-то теперь станем его забижать? Ударник он. Семейный. Дети у него. - Даша волновалась, торопливо говорила, боясь, что прервут, не дадут досказать. - Кровь, говорите, помещицкая. У всех она одинаковая, кровь, красная, человеческая. Нельзя казнить человека без вины... А вины на нем нету!
Даша теперь не глядела на Григория. Она умолкла, не зная, что еще сказать в защиту Спирина, но не догадывалась сесть.
Вдруг странный сдавленный звук, совсем неуместный на таком большом собрании, послышался с того места, где стоял Спирин, и помещицкий сын, подняв руку с кепкой к лицу, тяжело волоча ноги, направился к двери.
- Стой, Спирин! - крикнул Садыков. - Стой, голосовать будем!
Но Спирин дошел до двери, не отнимая кепку от лица, и покинул собрание. Без него уже голосовали, оставить ли на стройке незаконного помещицкого сына или потребовать увольнения.
- Кто за то, чтобы не считать Спирина помещицким сыном? Поднимайте руки! - сказал Садыков.
Даша обернулась и увидела множество поднятых рук. Последней вскинула руку Анфиса Уткина.
Красные курганы кирпичей высятся перед строящимся цехом. Даше кажется - давно они тут выросли и останутся навечно, за месяцы, за годы не перетаскаешь весь кирпич, не будет конца тяжкой работе, самой тяжкой, какую она знала на стройке.
Дощечка с рогульками на заплечных лямках - коза. Шесть кирпичей на козе. Нет, это сначала она таскала по шесть. Казалось - не поднимет больше, не сдюжит, коленки подогнутся, сердце зайдется, и рухнет она с времянки вместе с кирпичами. Потом ничего, привыкла. Выдержали ноги. И сердце приноровилось. Попробовала Даша брать по семь кирпичей. И даже по восемь.
Дощатый трап с набитыми на нем поперечными планками слегка скрипит и прогибается под тяжестью шагов. Цепочкой идут друг за другом девчата с кирпичными пирамидами за спиной. Давят лямки на плечи. Давят кирпичи на спину. И какое-то противное ощущение в желудке - тупой, сосущей боли, словно и там ненароком оказались кирпичи.
Восемь кирпичей. За десять рейсов восемьдесят кирпичей. За сто рейсов - восемьсот. Но не тают, не оседают красные курганы. Покрикивают возчики на лошадей. Тянут усталые лошади тяжелые возы. С глухим стуком падают кирпичи.
Молчи, Дарья. Не хнычь. Комсомольский билет лежит у тебя в кармане халата как раз напротив сердца. Тяжело ли, нет ли - про то ты знаешь. И Василию не пиши. Про цех напиши - что третий этаж выкладываете. Экая махина выросла. Кирпичик к кирпичику, рядок к рядку. Сколько здесь твоих кирпичей, Дарья?
Устала? Ну, постой минутку. Лоб вытри шершавой тыльной стороной ладони. Вот так. И оглядись кругом. Ну-ну, оглядись, сразу легче станет. Там вон цех под крышу подошел. Другой рядом наполовину поднялся. А помнишь, что тут было? Пустырь. Грязь. Котлованы кой-где- огромные ямы, словно логова неведомых великанов.
А-а, и Настя притомилась. Стоит, не балагурит, руки опустила, плечи понурила. Настя, Настя, неужто навек устала? Или только на минутку?
- Что, Дарья, нос повесила? Как ни тянемся с мужиками вровень работать, а мужика из бабы не выйдет.
Не навек. Не скоро устанет бойкая Настя, белые зубы, озорные глаза.
- Хватит ворон-то считать, всех не пересчитаешь. Пошли, девоньки.
Пошли так пошли. Молча двинулась Дарья к ближней груде кирпичей. Один. Два. Три. Четыре...