Скрипит лестница-времянка, будто жалуется на свою судьбу. Дарья не жалуется. Не легкое дело - строить завод. Лопата-штыковка. Коза на лямках. Лошадь с грабаркой. Да руки, которым какая хошь работа не страшна.
Последняя лестница. Последние ступеньки. Так. Все. Рушится с козы на доски строительных лесов аккуратная пирамида, с шумом падают возле каменщика кирпичи. Ловко подхватывает каменщик на мастерок ком раствора, раз-раз - приготовил постель, шлепнул очередной кирпич, подровнял, пристукнул, а рука уж к другому тянется.
Без груза да вниз - это вроде прогулки. Гнутся доски - хоть качайся на них. Настя с грузом идет навстречу. Лицо красное. Волосы выбились из-под косынки. На лбу пот проступил.
Короткий путь - вниз. Мигом сбежала Дарья. А вверх - столько же шагов, да каждый шаг трех стоит. Не идут еще обедать? Нет, не идут. А дым валит из столовок. Из рабочей и итеэровской. Итеэровская теперь отдельно - Маруська в итеэровскую перешла. Небось и там ворует. Наряжается да песни поет.
Один... Два... Пять... Восемь... Все. С утра - легче, а к обеду притомишься - и кирпичи тяжелее, и лестница круче. Ну-ну, не скрипи. Скоро отслужишь. Выстроим мы этот цех, погоди, выстроим.
Выстоим...
Выстроим...
***
По воскресеньям Даша отрабатывала земляной заем. Не деньгами надо было платить за билеты займа, а кубометрами земли, вынутой в нерабочее время. Копали глубокие траншеи. До половины выроешь - скроет с головой.
В траншеях будут прятаться трубы. По трубам пойдет вода во все цеха, словно кровь у человека по жилам.
Невдалеке от Даши гудит экскаватор. Вот уж землекоп так землекоп! Кабы не один, а пять либо десять экскаваторов появилось на стройке, так небось не понадобились бы земляные займы. Но пока экскаватор один всего. По займу можно выиграть патефон, велосипед, либо баян. Выиграет же кто-то счастливый. Отчего же бы среди этих счастливых не оказаться Даше?
Когда невмоготу ноет спина от бессчетных лопат выкинутой из котлована земли, мечтает Даша о выигрыше. И спина меньше болит, и руки делаются проворнее. Говорят, из надежды не сошьешь одежды. А душу надежды веселят, и горькие мысли отводят, и хворь-усталость гонят прочь.
Даша так часто представляла себе, как она вручит Василию дорогой подарок, так привыкла к этой мысли, точно не по выигрышу, а по талону промтоварной карточки предстояло ей получить баян. В день тиража она в праздничном настроении пошла на стройку, неутомимо поднимала кирпичи, а после работы, принарядившись, отправилась в клуб.
Окна в клубе не успели застеклить, белые некрашеные переплеты рам вольно пропускали вечерний воздух и вечерние звуки. Слышно было, как гудит на стройке экскаватор, пассажирский поезд отдаленно прогрохотал по рельсам, свистнул, остановился, ударил станционный колокол.
Новые диваны пахли свежим деревом. Народу набилось полно. У стен стояли. Проходы все забили. Опоздавшие снаружи льнули к окнам. Даша с Аленой да с Любой Астаховой успели занять места в середине клуба.
В первом ряду устроился духовой оркестр.
На сцене за столом, накрытым красным сатином, сидела тиражная комиссия. Даша из комиссии знала одного Мусатова. Инженер заметно похудел. Не то печаль какая навалилась, не то стройка вымучила. Кирпичи не носит, землю не копает, а с лица спал.
Два деревянных барабана стояли по краям сцены. Возле одного мальчик в пионерском галстуке, возле другого девочка. Даша от волнения едва сидела на месте:
- Да когда ж начнут?
Но как раз встал председатель тиражной комиссии и объявил начало розыгрыша. Мальчик крутнул барабан и достал билет.
- Двести двадцать семь! - звонким голосом сказал он и передал билет на стол.
Девочка достала свой билет, старательно, как на уроке, прочла.
- Без выигрыша.
В зале люди шелестели билетами. С досадой сминали в кулаке отыгравшие бумажки.
Сбоку от стола, за которым сидела комиссия, на стульях стояли разыгрываемые вещи. Патефон. Сапоги. Горкой лежали отрезы. Мужской велосипед приткнулся к спинкам стульев. И в черном футляре на среднем стуле, притягивая вожделенные взоры, ждал своего хозяина баян.
- Пятьсот восемьдесят.
- Патефон.
- У кого пятьсот восемьдесят? - зашелестело в зале. - Пятьсот восемьдесят... Патефон выиграл...
- У меня.
Оркестр грянул туш. Неуклюжий мужик в сапогах, от которых несло дегтем, направился к сцене. На лесенке споткнулся о ступеньку. В зале засмеялись.
От первого выигрыша ожил в людях азарт. Даша с нетерпением глядела на мальчика: когда ж вынет ее билет? Пришло время - вынул один. Оказался пустой. Оставалось еще четыре.
Бетонщица выиграла отрез на платье. Сварщик - сапоги. Баян все стоял. Баян принадлежал Даше. Никому другому он не смел достаться. Мой баян, мой! Василию подарю.
- Пятьсот один.
- Без выигрыша.
У Даши был пятьсот первый. Она отложила его от остальных. Надежда на баян таяла. Даша уморилась от ожидания больше, чем от земляных работ.
- Триста девятнадцать.
- Баян.
Баян! У Даши не было триста девятнадцатого. Она знала свои билеты наизусть.
- У меня, - послышался растерянный голос.
Настя?
Так и есть. Настя стояла возле окна, подняв руку с билетом.
- У меня триста девятнадцатый.
- Идите, получайте баян, - пригласил председатель.
Держа на отлете руку с зеленым билетиком, Настя пробиралась к столу.
- Что ж она, сама станет учиться либо продаст? - сказала Алена.
- Настя выучится - бойкая, - отозвалась Люба Астахова.
Даша, сама не замечая, мяла в ладони оставшиеся билеты.
После розыгрыша по земляному займу осталась у Даши обида. Словно ее обманули. Словно чем поманили да не дали. Легкое дело: вынуть двадцать пять кубометров земли? Без выходных работала. Дора разъясняла: земляной заем нужен для стройки, а выигрыши - сколько их? Выигрыши - это так, интерес поддержать. И большой денежный заем - ради пятилеток. Государству взаймы даем наши трудовые деньги. Но Дашу эти разъяснения не утешали. Настя выиграла же баян. Почему Настя? Почему не она?
Стройка жила прежней бурной жизнью. Бригаду Доры Медведевой занесли на красную доску. Девчата радовались, гордились. А Даше - все равно. Стройку забором обнесли, ворота сделали. На воротах повесили лозунг: "Завод вступает в пусковой период". Дора тут же у ворот кинулась обнимать девчат.
- Скоро завод пустим, девчата! Мы построим, мы пустим...
Даша отошла в сторонку. Пустите завод? Пускайте. Надоела ей земля, кирпичи, барак надоел, займы, штурмы.. Потянуло в родную Леоновку, своего угла захотелось, своей радости.
Девчата в бригаде знали, что Даша собирается уезжать. Никто ее вслух не осуждал, но как-то невидимо отделилась она от остальных. Когда говорили о курсах, об учебе, о специальностях, какие будут на заводе, Даша слушала как посторонняя. К ней никто не обращался, и она не вмешивалась в разговор.
Гудок на обед застал ее на третьем этаже газового цеха. Каменщики пошли вниз обедать. Дашу звали, но она отмахнулась:
- Идите, я потом.
Стояла на деревянном настиле лесов, глядела перед собой.
Отсюда, с высоты, завод был весь виден, как на той картине, что повесили недавно в клубе. Только на картине он был уже достроен полностью, а здесь еще немало предстояло поработать. Бессменными часовыми стоят высокие трубы электростанции. Рядом с газовым цехом поднимаются скруббера. Чуть поодаль - цех конденсации. Контактный. Полимеризации. Иные цеха выросли наполовину, другие под крышу подошли. Зримо проступали среди развороченной земли, котлованов и траншей, штабелей кирпича, леса, железных труб, накрытого брезентом оборудования контуры будущего завода.
День был морочный, тучи низко бродили по небу, и первые капли дождя пали Даше на лицо. Но не застил еще дождь простора между тучами и землей, и за заводом далеко был виден город Серебровск. Ряды бараков на пустыре, почти без зелени. Клуб, танцевальная площадка и пестрые цветники, заботливо ухоженные руками Марфы. Старая часть города - бесчисленные крыши небольших домов, спрятавшиеся в садах. И на отлете, одним краем примыкая к городу, а другим - врезавшись в открытое поле с созревшими хлебами, - стройплощадка спецгородка. Три огромных дома заложены рядом. В них будут жить химики. Дора. Люба Астахова. Ольга Кольцова... И Степан Годунов, и Михаил Кочергин... Многие, с кем вместе строила Даша завод. Строила, да не достроила.
И вдруг этот город, в котором она прожила чуть более года, и этот недостроенный завод, и люди, с которыми она его строила, показались Даше до слез дороги. "Да об чем я горюю-то? - удивилась себе Даша. - Ведь к Василию еду..."
Она поспешно стала спускаться по трапу, повторяя про себя: "К Василию еду. К Василию..." И, вытирая влажные глаза, уже не знала - от чего слезы: от радости или от грусти.
8
Хорошо дома.
Даша сидела за некрашеным, желтым, как солома, столом, ела блины со сметаной. Блины бабка Аксинья кидала со сковороды на белое полотенце, да так споро, что Даша и не управилась бы, кабы не помощница. Но племянница ее, Машенька, сильно подтянувшаяся за этот год, оказалась большой охотницей до блинов.
- Пекла бы ты, баба, каждый день блины!
Хорошо дома... Блинами пахнет, огурцами, детскими пеленками, травами сушеными и не поймешь, чем еще. Бабка Аксинья все такая же проворная, платок белый с горошинами надела ради Дашиного приезда, глядит улыбчиво, лицо - в отблесках пламени из русской печи.
- Не жалко было со стройки-то уезжать?
- Сперва думала - и слезки не выроню, - сказала Даша, - а как пришла с девчатами на вокзал, девчата меня провожали, так разревелась - не удержусь никак.
- Где поживешь, там и прирастешь, - заметила бабка Аксинья.
Все в избе осталось, как год назад. Только зыбка висит на крюке - в прошлом году не было зыбки. Мальчик спит, завернутый в лоскутное одеяло. Мишка. Племянник. Зыбки в прошлом году не было, а крюк старый.
- Как Егор-то с Клавдией живут? - спросила Даша, запивая блин молоком.
- Живут... Что ж не жить, - неопределенно проговорила бабка Аксинья. - Дите вот...
- Тебя не забижают?
- Какие же обиды... Когда и попрекнут, так деваться некуда. Старый человек - что пень на дороге.
Огромная русская печь недавно выбелена. На печи постелено старое одеяло, подушка в красной наволочке. Пиджак висит на гвозде у дверей. Ведро с водой, накрытое деревянным кружочком, ковш, перевернутый на кружочке...
До чего же все знакомо и памятно! Светлой печалью томится сердце, печалью и любовью - к родной избе, к бабке Аксинье, к матери... И к брату тоже. Долго нет его. Солнце клонится к закату - пора бы прийти.
Мишка заворочался в зыбке, сморщился, заорал. Голос у него оказался не по росту басовитый. Бабка склонилась было над зыбкой, хотела распеленать малыша. Даша подошла, отстранила ее:
- Дай я.
Неумело развернула пеленку, подняла мокрого парнишку. Он перестал орать, уставился на Дашу глупыми бледно-голубыми глазенками.
- Здравствуй, Миша.
Мишка приветственно дрыгнул голыми ногами.
За окном послышались шаги.
- Егор с Клавдией идут, - встревоженно проговорила бабка Аксинья.
Даша ловчее взяла Мишку, прижала к груди.
Шаги простучали на крыльце. Скрипнула дверь. Первой в дом вошла Клавдия, за ней - Егор.
- Даша! - Егор обнял сестру, поцеловал в щеку, уколов щетиной. - Надолго ли?
- Насовсем.
Клавдия глядела не на Дашу, а на блины, что горкой лежали на белом полотенце.
- Не праздник, - сказала она, - блинами-то баловаться.
Бабка Аксинья, кажется, сразу сделалась меньше ростом.
- Хоть бы поздоровалась, - с укором проговорила она.
Егор виновато улыбался.
Изба показалась вдруг Даше чужой. Печка все так же белела... Да в каждой избе такая печка, разве что погрязнее. Ведро с ковшом... Чужое ведро, новое купили, цинк еще не померк. Стол дожелта выскобленный... Старый стол. А блины на нем чужие.
- Пойду я, - сказала Даша, - погуляю.
***
Старая ива приветствовала Дашу, чуть приметно шевеля своими седыми ветвями. Корявый ствол все так же нависал над речкой, и речка была прежняя, неширокая, тихая, и знакомо вздымались за нею в золотистом поле стога соломы. Только показались они Даше непривычно огромными. То ли отвыкла, то ли в самом деле огромные... Да нет, в самом деле. Колхозные. Словно двухэтажные дома.
Даша села на иву, прислонившись спиной к стоячей части ствола. Глядела на речку, на кустарник вдоль берега, на поля с желтыми стогами. В родном краю по-над речкой посидеть - и то счастье. На поля глянешь - сердце лаской заходится, так бы и обняла всю землю, кабы рук хватило.
Солнце опускалось все ниже, косые лучи багрянцем легли на воду, светлым пятном распластались по полю. А под откосом противоположного берега затаилась тень, кустарник казался гуще и темнее. И вместе с сумерками наплывала тревога. Да где же Василий? Неужто не сказала ему Матвеевна?
- Даша!
Даша вздрогнула от негромкого окрика, обернулась на голос. В трех шагах от нее стоял Василий. Не тропинкой пришел - через камыши потихоньку пробрался.
- Даша, - повторил он тихо, чуть не шепотом, и пошел к ней. - Как я наскучился по тебе, любушка ты моя!
Он поднял руку, осторожно провел жесткими пальцами по Дашиному лицу.
- Ну, идем! Идем наш дом глядеть...
Чистым спокойным светом горели звезды в вышине, а земля пряталась во мраке, словно вдова, одетая в черное платье, и ветер едва слышно вздыхал на ее груди.
На краю села в недостроенном доме с наполовину выведенными стенами, с белеющими во тьме оконными коробками отпраздновали Даша с Василием свою свадьбу.
Сперва оба не думали, что свадьбой обернется. Привел Василий невесту поглядеть дом. Потом спохватился, что угостить нечем, хотел к Матвеевне вести ужинать. Даша не согласилась. "Давай здесь поедим". Сбегал Василий домой, принес хлеба, соли, огурцов, кружку алюминиевую да бутылку самогонки ради дорогой гостьи добыл у колхозного сторожа.
Пировали, сидя на ворохе соломы. В своей горнице праздновали встречу. Не было еще над нею крыши, не было дверей и стекол в окнах, а стены были, и пол уже настелен и словно в кресле сидела Даша на соломенном ложе, вытянув ноги и прислонившись спиною к стене.
Соломы Василий давно принес. Когда не было дождя, частенько ночевал тут, кинув на солому тулуп и укрывшись старым суконным одеялом. К осени ночи стали холоднее, и Василий переиначил постель: одеяло клал под себя, а укрывался тулупом.
Не чаял, не гадал он нежить Дашу в холостяцкой этой постели. Да так само случилось. Показал Даше дом. Угостил самогонкой да огурцами. Обнял... Видно, чуть крепче обнял, чем надо было, сжал руки вокруг ее тела, а разжать не хватило сил.
Темна осенняя ночь. Тиха осенняя Леоновка. Спит. Только собаки изредка погавкают да ветер прошуршит. Свадебным венцом выгнулись в небе яркие звезды.
Лежит Даша у Василия на руке, приникнув щекой к его груди. Случалось, там, в бараке, в бессонную ночь думала о Василии. Тосковала о сильных его руках, о поцелуях его горячих. Маялась в девичьей истоме. Только не ведала, что так все свершится. Без гостей. Без песен. Без праздничного стола.
Василий погладил Дашу по голове. Как-то по-новому погладил, спокойно, по-родному. Заботливо спросил:
- Ты не горюнишься?
- Нет, - сказала Даша. - Бабка Аксинья не спит небось. Ждет меня.
- Догадается, что со мной ты.
- Совестно перед ней.
- Кабы мы для баловства, так было бы совестно. А у нас любовь. Навек я тебе поклялся, Даша, и клятву мою только смерть порушит. Веришь ли?
Василий приподнялся на локте, заглянул Даше в лицо.
- Верю, - сказала она.
И опять долго молчали. Василий закинул свободную руку под голову, глядел вверх.
- Хорошо как под звездами, век бы без крыши жил.
- Без крыши не проживешь, - возразила Даша.
- Скоро накроем дом, будет у нас крыша. В потолке крюк для зыбки сделаем. Сделаем, что ли, крюк?
- Не знаю, - сказала Даша.
Из тьмы вдруг пахнуло на нее духом сырого дерева. И не ко времени представилось, как старик Родион строгал во дворе доски на материн гроб. Строгал и прилаживал по мерке, желтые стружки бились у него под ногами, и вот так же пахло деревом. Нехорошо как - в первую ночь с Василием гроб вспомнился. Не к добру. Помру, что ли, скоро? Или с ним что... Нет. Нет! Пусть уж со мной, чем с ним.
Даша вытянула руку, в темноте провела по полу. Мелкие щепки и стружки зашуршали у ней под рукой. Вот отчего пахнет деревом. Дело ли - комсомолке в приметы верить?
- Завтра в сельсовет сходим, распишемся, - сказал Василий.
Первая осень замужества запомнилась Даше широким и ровным картофельным полем за Плавой, кучными облаками на просторном деревенском небе, прощальными криками журавлей. Даша в женской бригаде убирала картошку. Убирала вручную, мозоли не сходили с рук, но после стройки работа не казалась Даше тяжелой.
Она вспоминала, как рыла траншеи и котлованы. Земля - что камень. И клином ее отбиваешь, и кайлой, и колом где колупнешь... А тут лопата сама идет в землю, чуть только ногой придавишь. Вишь, куст какой богатый попался, картошки - как поросята.
Даша с Василием жили у Матвеевны. Дом все не удавалось достроить, лесу не было и стекла. В начале зимы Хомутов выписал тесу, и Василий собирался было крыть крышу, но председатель велел ему прежде съездить в райцентр во главе красного обоза с хлебом.
- Чугунок купи в райцентре, - попросила Даша, - у нас чугунок вовсе прохудился.
За обедом Василий еще про одно дело вспомнил.
- В райком партии зачем-то вызывают. Хомутов сказал - звонили, велели зайти. Два, говорит, дела справишь: и хлеб сдашь, и в райком сходишь.
- А зачем - не сказал?
- Не сказал. То ли не захотел сказать, то ли сам не знает.
Красный обоз с хлебом для государства отправился из Леоновки чуть свет. Десять лошадей с розвальнями, груженными зерном, в струнку стояли друг за другом. На каждых розвальнях сбоку был укреплен флаг, а дуги обвиты красными лентами, как на свадьбе. У переднего вороного коня ленты и в гриву были вплетены.
Даша вышла проводить Василия. Полдеревни, если не больше, сошлось у правления провожать обоз. Хомутов стоял на крыльце в кавалерийском полушубке, который сохранился у него еще с гражданской войны, в сдвинутой на затылок старой шапке.
- Готовы? - спросил зычным голосом.