- Я честный человек, Валентин! - горячо воскликнул Глеб.
- Потому и обманешь, что честный.
- Но ведь я отказываюсь от неё и уезжаю!
- Можно передумать и поехать с нею вместе.
- Бог знает, что ты говоришь, - сказал Глеб.
Они подошли к дому.
Глеб отпер дверь и, грозясь на Валентина, чтобы он не стучал, стал на цыпочках подниматься по широкой деревянной лестнице на второй этаж.
Они прошли в кабинет, где было полутемно от завешенных штор. Глеб раздвинул шторы, распахнул окно, и в комнату хлынул розовый утренний свет вместе с громким чириканьем воробьёв.
Весь кабинет до потолка был уставлен книжными полками и шкафами.
- Вот сколько книг! - сказал Глеб, указав на полки, - вся человеческая мудрость здесь.
Глеб посбросал прямо на пол с кресел книги и газеты, в одно сел сам, а на другое указал Валентину.
Он с минуту сидел и поглаживал задумчиво свои тонкие, нерабочие руки.
- Откуда у меня такая ненависть ко всякой устроенной и оседлой жизни? - сказал он наконец с недоумением. - Я не могу ни одного вечера побыть спокойно дома. Может быть, моё призвание действительно в том, чтобы бросить всё это, уйти куда-нибудь и отдаться суровой жизни? Тогда я, по крайней мере, не мучил бы своих близких… - Он вдруг весь сморщился. - Э, чёрт, не умею покупать! Уже вторые башмаки жмут.
Глеб стал снимать ботинки, запыхался и бросил.
- Тихон, Тихон! - закричал он вдруг так громко, что совершенно было непонятно, почему он с такой осторожностью шёл по лестнице.
В дверях показался заспанный слуга, с лысиной и седыми бакенбардами, в накинутом сером сюртуке.
Глеб, сидя в мягком глубоком кресле, досадливым жестом показал на свои ноги.
Тихон, встав на колени, начал расстёгивать пуговицы башмаков.
- Вина принеси.
И, когда Тихон ушёл, Глеб продолжал:
- И вот опять двоится: моё сознание переросло войну, политику я презираю, всякое убийство ненавижу, но я рад войне (одному тебе только могу это сказать), может быть, она как-то обновит жизнь, - сказал он, оглянувшись на входившего в кабинет Тихона с вином, и, вдруг сморщившись, крикнул: - Зелёные, зелёные! Сколько раз говорил, что к белому вину нужно зелёные фужеры подавать! И потом туфли. Видишь, я сижу в одних носках.
Глеб разлил вино в принесённые Тихоном зелёные фужеры, внимательно посмотрел на марку и, поджав губы, покачал головой, потом с сомнением попробовал.
- Впрочем, кажется, ничего. Ну, давай выпьем. Когда пьёшь, о многом забываешь… Но самое большое проклятие, Валентин, это бессилие чувства. Иногда кажется, что желаешь чего-нибудь со всей страстью, с исступлением, пока у тебя нет этого. А как только оно у тебя в руках, так всё улетает, ничего не чувствуешь! И стоишь с холодным недоумением и скукой…
Глеб мрачно задумался, потом сказал:
- Ни один человек не интересовал меня так, как ты. У тебя сознание никогда, очевидно, не двоится. Я давно слежу за тобой. Ещё в университете ты был для меня загадкой. Я никогда не мог понять, в ч ё м ты серьёзен? В чём ты н а с т о я щ и й?
Валентин, держа стакан в руке, рассматривал его на свет, чуть прищурив глаз, и ничего не говорил.
- Я хотел бы когда-нибудь посмотреть, каков ты наедине с самим собой. Ведь в жизни ты всё время валяешь дурака, вроде этого молебна с пьяными. Неужели ты так презираешь людей, что не снисходишь до серьёзных с ними отношений… Правильно я тебя разгадал?
- Как ты это сказал, - перебил Валентин Глеба, не ответив на его вопрос: - Желаешь иногда чего-нибудь со всей страстью, пока его у тебя нет, а как только оно в руках, так всё исчезает, ничего не чувствуешь и стоишь с холодным недоумением и скукой? Так ты сказал?
- Да… У тебя хорошая память. А что?
- Просто так.
Глеб сжал пальцами виски, как будто потеряв мысль, потом продолжал:
- В тебе есть дьявольский цинизм. Бог и дьявол для тебя как будто равноценные величины. Ты знаешь, что всё исчезнет, как и ты сам, поэтому ничего не принимаешь всерьёз. Но не маска ли это?
Глеб говорил это в крайнем возбуждении. Он останавливался, несколько раз начинал закуривать трубку, но, так и не закурив, продолжал:
- Ты прикидываешься славным малым, но не носишь ли ты в себе ужас самых последних вопросов, вопросов бога и смерти? Ведь с твоим умом нельзя не думать об этих вопросах, а если о них думаешь, то нельзя оставаться спокойным. Ты же всегда спокоен… Я-то не верю в это спокойствие. И часто думаю о тебе, не ищешь ли ты упорно серьёзного, священного, такого, перед чем даже ты мог бы остановиться и воскликнуть: "Благодарю тебя, жизнь, за то, что показала мне нечто такое, перед чем я могу наконец преклониться, теперь я могу ж и т ь!" Что, я, кажется, заглянул у тебя в такой уголок, куда ещё никто не заглядывал?
- А ведь ты плохо кончишь, - вместо ответа сказал Валентин, - ты плохо кончишь, - повторил он ещё раз, - и девочке этой плохо от тебя будет.
- Я не знаю, чем я кончу, - возбуждённо возразил Глеб.
- Да я-то знаю… Ну, прощай пока, я пошёл.
VIII
Города, земства организовались для широкой помощи власти в деле войны. Частные лица, дамы из общества - все проявляли необычайный патриотический подъём.
А в то же время нужно было хлопотать об отсрочках, заранее стараться поступить самим или устроить близких людей на должности, освобождающие от военной службы, или добиваться зачисления в штабы и на тыловую службу.
Для этого нужно было использовать все знакомства, все связи с людьми, от которых это зависело. И эти влиятельные знакомые, бывшие ещё вчера такими милыми, сегодня, осаждаемые толпами матерей, молодых жён, стали сухи, официальны и неприступны. И приходилось делать вид, что это естественно и неоскорбительно - унижаться и просить, перехватывать этих влиятельных людей в коридорах по пути в кабинет или просто при входе в учреждение.
Приходилось чувствовать оскорбительную зависимость от людей, вчера ещё ничтожных, о которых никогда не думали, что от них будет зависеть судьба сына или мужа.
Вчера ещё чопорные, люди высшего общества - пожилые и молодые дамы - часами простаивали в коридорах учреждений, чтобы поймать этих ничтожных людей.
И от непривычки обращаться с ними и от опасности положения тон у всех этих дам против их воли становился робким, приниженным, нелепо заискивающим. Но ради близких приходилось идти на это.
Хорошо было тем, кто за услугу мог отплатить услугой, то есть кто за освобождение от призыва мог повысить в чине лицо, оказавшее эту услугу. Но огромному большинству приходилось расточать унижения и многообещающие улыбки или просто хвостом ходить за лицом, от которого всё зависело.
И невольно, в связи с отсрочками и освобождением от воинской повинности, образовалась такая масса дел, что появилась необходимость организовать специальные учреждения.
Различные управления и учреждения - казённые и частные - просили о зачислении их в разряд работающих на оборону, чтобы иметь возможность давать служащим отсрочки. Это было необходимо ввиду того, что служащие, которым служба не давала гарантии от призыва, как крысы с тонущего корабля, заранее кидались искать те учреждения, где была надежда на отсрочки, и поступали туда.
А учреждения, которые по характеру своей работы не могли попасть в разряд работающих на оборону, просили, чтобы им давали возможность получить отсрочки для н е з а м е н и м ы х работников.
Все те, кто не хотел идти на фронт, были похожи друг на друга по своим побудительным причинам: им не хотелось умирать как раз в тот момент, когда они только что выбились на дорогу, не хотелось оставлять хорошего, с трудом добытого места, молодую жену или только что родившегося сына.
Из этого вовсе не следовало, что они не любили своей родины или были безразличны к её судьбе. Они любили её. Но каждый рассчитывал, что, если он один не пойдёт, от этого боеспособность армии нисколько не уменьшится.
Те, кто шёл на войну, распадались на несколько групп.
Первая группа - кадровые офицеры, в особенности привилегированные, на войну смотрели, как засидевшиеся в школе ученики смотрят на загородную прогулку. Им война могла дать возможность интересной жизни, власти, наград и приключений.
Вторая группа, огромнейшая по своей численности, - это те, которые шли потому, что их посылали и не идти всё равно было нельзя. Сюда входили миллионы крестьян и рабочих, а также всяких непривилегированных людей.
Третья группа - это штатские интеллигенты того порядка, что в войне видели очищающее таинство и освобождение народов Европы от материалистического духа Германии. Количество этих людей было сравнительно ничтожно на фронте и очень значительно в тылу и на нестроевой службе.
IX
В деревне среди помещиков не было такого подъёма, как в столице. Помещики были разрознены по своим усадьбам, хуторам и поместьям; их тревожила возможность остаться без рабочих рук. Главная масса народа схлынула в города на призывные участки, и в деревне остались только старики и женщины.
И если в городах торжественность обстановки приподнимала чувства даже у тех, кому предстояло защищать престол и отечество с оружием в руках, то в деревне наступившая вдруг тишина создавала настроение какой-то покинутости и обречённости. Здесь, среди обитателей усадеб, была также тревога за мужей, за сыновей, те же хлопоты. Но здесь в значительной степени успокаивало то, что вершить дела будут свои люди, которых из года в год каждая семья видела у себя за винтом или преферансом зимой в старинной гостиной с печами, с тёмной дедовской мебелью и большой керосиновой лампой на овальном преддиванном столе.
Эти люди, конечно, предпочтут отправить больше мужиков, чем людей своего класса.
Говорили, что на приёме в городе будет сам предводитель, Николай Александрович Левашов. А так как доброта его была известна, то это обстоятельство значительно успокаивало.
Упоминали о том, что бедному Митеньке Воейкову, приятелю Валентина, должно быть, придётся идти тоже простым рядовым, так как он не кончил университета и не имеет никакого чина.
У Левашовых собирались выдавать замуж Марусю, младшую сестру Ирины, и была тревога за будущего зятя, кадрового офицера Аркадия Ливенцова, что он попадёт в действующую армию, не устроившись в штаб.
Кроме тревог за близких, в наступившей тишине деревни наводили страх призывные крестьяне. Они стали вдруг вызывающе развязны, при встрече угрюмы, с недобрым, прячущимся взглядом. Точь-в-точь такие лица были в девятьсот пятом году. И это внушало опасение и смутную тревогу помещикам и разночинным землевладельцам.
В особенности как-то потерялся и оробел сосед Митеньки, деревенский купец Житников. Он в своём просторном пиджаке с серебряной цепочкой на жилетке растерянно-заискивающе улыбался, не получая ответа на улыбку, похлопывал по плечу отправлявшихся на фронт мужиков и просил получше сражаться, чтобы немцы не пришли сюда. При этом пугливо оглядывался, а по ночам совсем не спал, карауля амбар и лавку.
X
Митенька Воейков действительно переживал тяжёлые минуты. Он, не признававший государства как "первичной, роевой формы человеческого существования", - теперь был принуждён отправиться в призывной участок в город наравне со всеми. Он впервые реально столкнулся с насилием над собой государства, которое принципиально презирал.
В состоянии полной растерянности и беспомощности он пошёл за канаву сада и стал возбуждённо ходить взад и вперёд под берёзами вдоль канавы.
Заходило солнце, в лощине у пруда уже легли длинные тени, от дороги, шедшей через сад, запахло отяжелевшей к вечеру пылью, и красные закатные лучи солнца пробивались сквозь листву сада, среди которой на макушках желтели и краснели созревающие груши и яблоки.
От шалаша тянуло дымком, и сторожа с трубочками сидели у костра, где в закопчённом котелке варилась пшенная каша с салом на ужин.
Кругом была деревенская тишина и мир.
И вот со всем этим придётся, может быть, завтра расстаться, уступив насилию государства!
- И как они не могут понять, что при наличии одного факта войны вся их культура гроша медного не стоит? - сказал с возмущением вслух Митенька, остановившись у крайней берёзы на повороте.
Потом, презрительно пожав плечами, прибавил:
- Хотя в а м культура и не нужна, вам нужно только набить свои карманы, всем этим фабрикантам и заводчикам.
- Вот это правильно!.. - послышался чей-то голос из-за кустов бузины, росшей по канаве.
Митенька, вздрогнув, оглянулся. По другую сторону канавы у куста стоял какой-то человек в чёрном пиджаке и сапогах. Он перескочил через канаву и подошёл к Митеньке.
Митенька густо покраснел оттого, что посторонний человек слышал, как он разговаривал сам с собою, точно сумасшедший, и в то же время мелькнула испуганная мысль о том, что он говорил рискованные вещи.
- Что, или не узнаёте? - спросил незнакомец. Он снял суконный картуз и провёл по сухим, рассыпающимся на две стороны волосам, а сам при этом весело смотрел на Митеньку, как человек, загадавший мудрёную загадку. - Когда-то вместе за зайцами ходили…
- Неужели Алексей?… Тебя не узнаешь!
- Он самый… Сын Степана-кровельщика, приехал из Питера с завода на побывку, уж две недели. Всё собирался к вам по старой памяти зайти, да думал, - помещик, теперь не захочет с нашим братом знаться.
- Ну, что ты, как тебе не совестно, - сказал смущённо Митенька.
- Да, а вы хоть и помещик, а по-прежнему думаете, как наш брат, - сказал Алексей Степанович.
Он опять провёл рукой спереди назад по волосам и с размаху надел картуз, так что он вздулся пузырём.
- Я думаю, каждый порядочный человек должен сейчас так рассуждать, - сказал Митенька.
- Не больно у нас много таких порядочных-то, потому к какому классу человек принадлежит - тот так и думает. Это уж только редкие какие.
Митеньке стало приятно, что Алексей Степанович причисляет его к редким людям, и ему захотелось ещё больше оправдать себя в его глазах.
- Я сейчас думал о том, почему народ, которого гонят на бойню, допускает над собой это насилие?… Ведь если бы все дружно…
- Покамест народ н е о р г а н и з о в а н, а помещики и буржуазия сидят у него на шее, он никуда не подымется.
Митенька почувствовал прилив внезапной дружбы к Алексею Степановичу за то, что он открыто против войны, то есть против того насилия, какое государство хочет совершить над ним, Митенькой, и он с удовольствием и взволнованностью соглашался с мыслями Алексея Степановича, хотя он как раз говорил против помещиков, а следовательно, и против него самого. Но входить сейчас с поправками и оговорками было неудобно, когда Алексей Степанович отнёсся к нему с таким доверием, без всяких оговорок выделил его из всего сословия помещиков и причислил к своим единомышленникам.
- А ты совсем образованным человеком стал, - сказал Митенька, не зная, как обращаться к своему другу детства и юности: на ты или на вы. - Слова-то какие употребляешь: класс, организован…
- Да, добрые люди научили. Что, ставиться едете завтра?! Сукины дети, сколько народу уложат! - сказал Алексей Степанович, покачав головой. - Я хоть на оборону работаю, - прибавил он, иронически усмехнувшись на слово о б о р о н а, - меня не возьмут. Главное дело - мужики наши, как серая скотина, идут на убой, и мысли ни у кого нет, что можно было бы иначе дело повернуть.
- В том-то и суть.
- Они все думают, что это от господа бога, потому царь - помазанник. Говорят, этот помазанник в Москву собирается… для единения с народом, - сказал Алексей Степанович, опять иронически подчеркнув слово е д и н е н и е. - Вот раздуют кадило-то! Ловко околпачивают. Зевак соберут порядочно. И угодников немало из тех, что снаряды готовят и казённые подряды будут брать. Э, ну их к чёрту! - сказал он, махнув рукой и плюнув, - пропади они пропадом! Тут теперь нашему брату, кто, как мы с вами, на дело смотрит, надо работать вовсю. Мой отец, блаженный Степан, всё о каких-то хороших местах думает, где можно тихо-мирно, по справедливости всё наладить. А тут надо зубами драть. Ну, покуда до свидания. Желаю удачи. Ещё повидаемся.
XI
На следующее утро, когда Митенька проснулся, чтобы ехать в город для освидетельствования в призывной участок, он почувствовал то мучительно-тоскливое, сосущее ощущение под ложечкой, какое у него бывало, когда в детстве после летних каникул его отправляли учиться.
В газетах уже сообщалось о том, что немецкие армии, нарушив нейтралитет, вторглись в Люксембург и Бельгию и одну за другой берут неприступные крепости - Лувен, Льеж, Намюр, разрушая их орудиями невиданной силы.
Значит, надежды на прекращение войны не было уже никакой.
Ощущение тоски и даже стыда от сознания, что встречные по дороге догадываются, что Митенька едет вместе со всеми с т а в и т ь с я, увеличилось ещё больше, когда он вышел, чтобы садиться в экипаж, и увидел своего кучера Митрофана. Тот, хотя и сам ехал на призыв, сидя на козлах в ожидании хозяина, по обыкновению спокойно расковыривал на ладонях жёсткую кожу сухих мозолей и лениво поглядывал на окно.
Митенька поехал и с возмущением опять подумал, отчего, в самом деле, народ не возмутится этим насилием? Неужели у него нет сознания, что его за чужие интересы гонят, как стадо баранов на бойню? И как он ненавидел сейчас всех, в особенности уездных дам и всяких либералов, которые кричали о войне, как о возрождающем факторе, как о крестовом походе против германского империализма.
И его сочувствие было почему-то больше на стороне Германии, чем на стороне России.
Когда Митрофан остановил лошадь у присутствия на большой немощёной площади, где возвышался пятиглавый, с резными крестами собор, Митенька почувствовал ещё большую, почти смертную тоску под ложечкой.
Около каменного двухэтажного здания, окрашенного в казённую жёлтую краску и обращённого своим фронтоном к собору, чернели кучки дожидавшихся мужиков. Виднелись также люди в котелках и шляпах, державшиеся отдельно.
Мужики сидели на ступеньках подъезда присутствия, на выступе фундамента церковной ограды, просто на траве в тени собора и негромко разговаривали, машинально оглядывая всякого вновь приходившего, или бросали взгляды на дверь присутствия, куда должны были позвать всех, когда начнется приём.
В тесных каменных коридорах присутствия с каменным полом тоже тоскливо стояли или бродили взад и вперёд люди. Проходили служащие и чиновники с кипами бумаг в синих папках, подхваченных под мышку, с озабоченно торопливым и безразличным ко всему видом, а главное - к тому, что переживали собранные здесь люди.
В раскрытых дверях зала виднелся на возвышении стол с зелёным сукном и за ним высокие спинки кресел.
- А вы - какой номер? - недовольно и строго спросил какой-то седой, давно небритый старичок чиновник с низко опущенными на нос очками у остановившего его господина в белой соломенной шляпе и сером костюме.
- Предводитель приедет, ему заявите. - Сказав это, чиновник посмотрел на просителя поверх очков, пошевелил губами и пошёл дальше.
Митенька тоскливо подумал, что и он теперь будет числиться под номером.
Митрофан тоже был здесь. Митенька старался держаться подальше от него. Ему было стыдно при мысли, что его увидят рядом с его собственным кучером, с которым он находится сейчас в одном положении.