По лицу Митрофана трудно было узнать, что он сейчас переживает. Он только часто ходил на улицу посмотреть лошадей, как будто был больше всего озабочен этим. Иногда задерживался там, разговорившись с каким-нибудь кучером, и даже с кнутиком в руках обходил кругом его тройку и экипаж.
Потом спокойно возвращался в присутствие. Один раз чиновник в очках остановился перед ним и строго сказал, что с кнутом здесь ходить нельзя. Митрофан с удивлением посмотрел на свои руки, как будто даже не знал, что кнут у него в руках, и вышел.
- Ай и вы пришли ставиться? - спросил Митеньку высокий чёрный мужик со спутанными волосами, доставая из кармана холстинных штанов кисет с табаком, чтобы свернуть папироску и идти на улицу курить.
- Да, - ответил Митенька, почему-то покраснев.
- Известное дело, нас зовут - не спрашивают, - сказал чёрный мужик, заклеивая языком свёрнутую папироску.
Митенька горячо согласился, найдя в словах мужика подтверждение своей мысли. Оказалось, что сознание насилия власти жило даже в этом сером, вероятно, неграмотном мужике.
- Конечно, - сказал Митенька уже сам, - им дела нет до того, что у тебя хлеб не убран или жена, скажем, больна.
- Это нипочём.
- А всё потому, что каждый только про себя это думает и все в одиночку, а если бы держались крепко друг за друга, тогда против всех ничего бы не сделали.
Мимо прошёл старичок чиновник с очками, низко спущенными на носу, и они на минуту замолчали.
- Это что там, - согласился опять чёрный мужик, - если бы народ дружный был, ничего бы не сделали.
Митенька хотел продолжать этот разговор, но в это время у подъезда присутствия остановился экипаж, и в коридоре произошло движение, какое бывает при приезде важного лица.
- Предводитель приехал! - сказал кто-то торопливо.
У Митеньки забилось от волнения сердце и почему-то вдруг пересохло во рту.
Предводитель в крылатке, в которой Митенька видел его на Николин день, с длинной раздвоенной бородой, ложившейся ему при ходьбе на плечи, прошёл по коридору, глядя поверх голов, скользнул по лицу Митеньки (у того остановилось при этом сердце и потемнело в глазах) и прошёл направо, в открывшиеся и сейчас же закрывшиеся за ним двери.
Начался приём. Тот же чиновник, опустив ещё ниже на носу очки и держа перед собой в некотором отдалении листы со списками, стоял в дверях и читал фамилии, каждый раз поднимая голову и отыскивая глазами вызываемого, в то время как десяток усердных голосов в коридоре и на улице повторял названную фамилию.
Когда назвали фамилию Митрофана, он не тронулся с места, а только, как и другие, водил по сторонам глазами, чтобы узнать, кого вызывают. И только когда чиновник раза два повторил фамилию, он, спохватившись и сказавши: "Ах ты, мать честная, да это же я!" - подошёл к партии вызванных.
И пока чиновник выкликал фамилии, разговоры в коридоре смолкали; у всех были напряжённые лица, как будто они ждали, когда же наконец всё это кончится. Но, когда чиновник, набрав нужное число людей, уходил в зал и дверь за ним затворялась, все с облегчением от некоторой отсрочки отходили из сгрудившейся толпы на более свободное место коридора.
- Покамест дождёшься, всю душу из тебя вымотают, - сказал чёрный мужик.
- Да, - ответил Митенька, - им-то что же…
Митрофан освободился очень скоро и первым долгом побежал посмотреть лошадей. Митенька почему-то не подозвал его и не спросил, взяли его или нет.
Небритый чиновник в очках опять вышел. Толпа волной придвинулась к нему. Митенька, как бы из безотчётного протеста против покорной стадности, остался на своём месте.
В числе других фамилий чиновник оскорбительно-безразличным тоном прочёл фамилию Митеньки Воейкова. Причем даже запнулся и произнес её неправильно: Войков. У Митеньки до шума в ушах заколотилось сердце, и ему показалось, что внимание всех сосредоточилось только на нём и что все ждали, как он ответит.
Митенька никак не ответил, а только проглотил слюну в пересохшем рту и в нерешительности стоял, не зная, оставаться ли ему на месте или подойти к небритому чиновнику.
Чёрный мужик, стоявший рядом с ним, как будто понял, что чувствовал Митенька. Видимо, желая поддержать его и ободрить, он сказал:
- Ездят, как хотят, на нашем брате. Не робей, когда-нибудь это кончится. Народ, ведь он тоже - не дурак.
Все вызванные прошли в зал, где за столом с сукном и треугольным зерцалом с орлом сидели несколько человек, и в центре их предводитель с раздвоенной бородой, доходившей до середины белой жилетки.
Предводитель, не надевая, а только приложив к своему орлиному носу пенсне, смотрел безразличным взглядом на лежавшие перед ним списки фамилий. Потом поднял голову, не оборачиваясь слушал, что ему говорил через высокую спинку кресла подошедший небритый чиновник в очках. Выслушав, предводитель кивнул головой и, отодвинув списки направо, выпрямился в кресле, положив свои белые холёные руки на резные подлокотники кресла.
В этот момент он встретился глазами с Митенькой.
Он узнал его. Но Митенька не мог решить, удобно ли ему в его положении раскланяться с предводителем, как со своим знакомым. Он только безотчётно придал своему лицу болезненный, утомлённый вид.
Когда очередь дошла до Митеньки, ему пришлось раздеться на виду у всех, что было особенно позорно, как последнее надругательство над свободной личностью.
Врач в золотых очках, в белом халате и с каучуковой трубкой в руке дотронулся до спины Митеньки холодной рукой, посмотрел на него сквозь золотые очки, несколько откинув назад голову, и спросил, на что он жалуется.
Митенька изменившимся, как бы болезненным голосом сказал, указав на левую сторону груди, что "здесь что-то болит" у него.
Как будто он был настолько невинен и далёк от всякого притворства, что даже не знал, какой орган находится у него в этом месте.
- Когда на горку поднимаетесь, задыхаетесь или нет? - спросил доктор, зачем-то сделав у него на груди жестким ногтем крест.
Митенька почувствовал, что выгоднее было бы сразу ответить утвердительно. Но из-за какого-то бессознательного чувства сделал вид, что припоминает, точно он заботился о наиболее правильном определении своих ощущений.
- Да, да, только я не думал… не придавал этому значения.
- Значение всему надо придавать, - сказал доктор и больно надавил на его ребро гуттаперчевой трубкой, прижавшись к ней ухом.
Митенька близко около себя чувствовал аптечный запах от пиджака доктора и его табачное дыхание, видел его покрасневшее, точно налившееся ухо около своей груди. Он продолжал сохранять всё тот же болезненный и как бы не сознающий своего положения, невинный вид.
Потом комиссия с минуту совещалась у стола, точно не замечая устремленных на неё взглядов тех, что стояли без рубашек, ожидая своей очереди. Предводитель что-то сказал вполголоса доктору. Тот нахмурился, засунув в рот бороду и глядя перед собой в бумагу. Потом, кивнув головой, сказал: "Хорошо".
- Вы свободны, можете идти, - проговорил предводитель с доброй и слабой улыбкой, уже как знакомому кивнув Митеньке головой.
Митенька не верил себе. Ему стоило большого труда удержать на своем лице болезненное выражение и не делать непроизвольных радостно-торопливых движений. В нём было такое нетерпение, что дрожали руки, и он не мог как следует одеться.
Кое-как надев свой костюм, он пошёл из зала, ощущая в спине нервическое дрожание и едва сдерживаясь, чтобы не бежать бегом. В коридоре к нему подошёл чёрный мужик.
- Уж держат, держат, сволочи, все жилы повымотают. Ну что, забрили?
Митеньке стало неприятно, что этот м у ж и к подходит к нему, как к равному. Он сделал вид, что не заметил его, и прошёл к выходу.
Под вечер, когда уже солнце закатным золотом горело на крестах городских церквей и слышался задумчивый перезвон колоколов к вечерней службе, Митенька выехал из города.
По берегу на большой дороге тянулась вереница повозок. Митрофан объехал их стороной дороги по кудрявой травке и пустил лошадей лёгкой рысью.
Митенька, стараясь не встречаться глазами с мужиками, которые, очевидно, все были призваны, вдруг вспомнил, что не спросил Митрофана о его судьбе.
- Ну, как ты, благополучно отделался?
- Чегой-то? - спросил Митрофан, беззаботно помахивая кнутиком.
- Освободили тебя?
- Нет, забрали, - сказал Митрофан. - Но, милые, домой едете!
У моста встретили таратайку, в ней сидели два человека. Один - в чёрной шляпе и с длинными волосами и в накинутой на плечи крылатке, другой - в пробковом шлеме.
Человек в шляпе при виде Митеньки взмахнул руками и на ходу, прежде чем успели остановиться лошади, спрыгнул с таратайки.
Это был Авенир, а с ним Федюков, всегдашние спутники Валентина, ещё так недавно совершенно не выносившие друг друга.
- Вы ничего не знаете? - воскликнул Авенир и сделал страшные глаза. - Вижу, что ничего. Ну, так поворачивайте за нами к Павлу Ивановичу, я сделаю сейчас потрясающее сообщение. Оно имеет отношение к близкому вам лицу.
Он наскоро пожал Митеньке руку и бросился к своей таратайке, думая, что Митенька поскачет за ним.
Но Митеньке не хотелось ехать в усадьбу Павла Ивановича, где разыгрывался позорный финал его любви к Ирине в присутствии хозяйки усадьбы, Ольги Петровны. И хотя Ольга Петровна и сама Ирина были теперь в Москве, всё-таки Митеньке неприятно было ехать к Павлу Ивановичу.
XII
Собрание, на которое Авенир приглашал Митеньку Воейкова, в порядке дня имело три пункта: обсуждение событий, затем проводы уважаемого профессора Андрея Аполлоновича и, наконец, некоторое чрезвычайное сообщение, которое хотел сделать на этом собрании Авенир, то самое сообщение, о котором он поставил в известность Митеньку.
Общество Павла Ивановича, прославившееся своими историческими заседаниями, распалось к началу войны, главным образом потому, что часть членов разъехалась, а часть, вроде Владимира Мозжухина и Житникова, со всей энергией устремилась в новую, открывшуюся благодаря войне сферу деятельности.
Данное собрание являлось последним заключительным аккордом деятельности общества. В этот (единственный) раз приглашённые собрались без опоздания, потому что основной вопрос - обсуждение военных событий - привлёк всех своей новизной.
Посредине зала, как всегда, стоял покрытый зелёным сукном стол, тот самый стол, который фигурировал во всех знаменитых заседаниях общества. А сам хозяин и председатель, с вечно хмурым, преувеличенно насупленным лицом, в пенсне, с коротким ёжистым бобриком, несколько торжественно встречал гостей на пороге гостиной, и по своей рассеянности путая имена приятелей, просил занимать места за столом.
Надлежало чинно открыть собрание, оповестить членов о повестке дня, позвонив предварительно в колокольчик. Но внезапно появившийся Авенир, наспех в передней пригладивший руками свои длинные волосы, как всегда, спутал всякий порядок и перевернул всё вверх тормашками.
Авенир отвёл в сторону Павла Ивановича, уже взявшегося было за звонок, и по секрету сообщил ему о смысле заявления, какое он должен был сделать. Причём он делал большие глаза и сильно жестикулировал.
И все видели, как Павел Иванович, слушавший Авенира, в ужасе отшатнулся от него и уронил звонок. Он только моргал глазами, устремив испуганный взгляд на Авенира, и молчал.
Авенир, убивший своим заявлением председателя, смотрел на него, как отравитель, давший яд своей жертве и наблюдавший за его действием.
Эту немую картину несколько нарушила появившаяся вместе с профессором его жена, Нина Черкасская, высокая, в сером платье с открытыми руками и белым мехом на плечах, который придавал ей выражение безмятежной чистоты, хотя слишком яркие полные губы вызывали тревожное сомнение в её чистоте.
Она даже отдалённо не подозревала, что сообщение, которое сделает Авенир, больше всего имеет отношение к ней.
Некоторые из присутствующих сразу обратили внимание на выпавший из председательских рук звонок, но смысл этого происшествия оставался для всех совершенно непонятным вплоть до того момента, когда Авенир уже открыто сделал потом своё поразительное сообщение.
Но сделал он его далеко не сразу, так как сначала выразил свои личные чувства в связи с событиями.
Отойдя от председателя, Авенир схватил за руку приехавшего с ним Федюкова. Тот, как всегда, был в излюбленном им костюме альпийского охотника. Авенир вывел его на середину зала на некоторое расстояние от стола, за которым уже все расселись, и по обыкновению, с широким жестом от груди в пространство воскликнул, обратившись к присутствующим:
- Вы видите, мы вместе! Люди абсолютно различных убеждений и даже настроений: я - прирожденный энтузиаст, верящий только в будущее, он - непримиримый индивидуалист, пессимист и скептик, оскорблённый раз навсегда недостаточной оценкой его (по-своему ценной) личности. Мы вместе! Что заставило нас соединиться и подать друг другу руки?…
Слова Авениру никто не давал, председатель даже не успел сесть, но он уже гремел, сопровождая, как всегда, свою речь энергичнейшими жестами. Остановить его не решились, и Павел Иванович, почему-то на цыпочках, со звонком в руках, в своих свисающих сзади брюках прошёлся по ковру мимо Авенира и занял своё место посредине стола.
- Великий час настал! Когда-то я говорил, что мы - сфинксы, - сказал Авенир, почему-то указав пальцем в пол, точно отмечая место, на котором он это говорил. - Повторяю ещё раз: мы - сфинксы! На земле нет другого народа, который был бы способен к такому вечному, как мы, разногласию и взаимной вражде. Почему это разногласие? Почему эта вражда? Потому что мы, как никто, отстаиваем чистоту своих л и ч н ы х убеждений. А эти убеждения у каждого человека различны, как различны носы… и вообще черты лица, - прибавил он, досадливо махнув рукой на сорвавшееся сравнение, не соответствующее торжественности момента. - Но вот - великий час настал, и сфинкс, ещё вчера раздираемый на тысячи частей противоречиями различных вер и убеждений, вдруг оказался охваченным одной общей идеей, общей верой в борьбу за правое дело.
Федюков, выведенный Авениром на середину и забытый им после первого же восклицания, стоял несколько минут в нерешительности, как подсобный человек, вызванный фокусником из публики на эстраду и не знающий, стоять ли ещё ему или уходить на своё место.
Несмотря на то, что Авенир самовольно взял себе слово, вопреки ожиданию, не раздалось возмущённых криков и протестов.
Даже Нина Черкасская, всё ещё не подозревавшая, как гроза собирается над её завитой головой, с восторгом смотрела на обоих друзей, так чудодейственно объединившихся.
Речь Авенира, покрытая восторженными аплодисментами, по смыслу являлась общей политической платформой, и потому было решено, что речей больше не нужно и собрание перейдёт к практическим вопросам. А именно, детально обсудит, как и в чём выразить тот энтузиазм, то единение и горячий порыв, свидетелями которых являлись все присутствовавшие.
Дама с удивлённо поднятыми бровями заявила, что у них уже организуется комитет по оказанию помощи семействам призванных запасных и что у них уже имеется разрешение на бланк и печать.
На вопрос этой дамы, кто из мужчин желает принять участие в работах дамского комитета, к удивлению всех, Федюков заявил, что он желает принять участие.
Он сказал с обычной мрачной торжественностью:
- Настал момент, когда я наконец с чистой совестью перед с а м и м с о б о й могу принять участие в общественной деятельности, потому что теперь нет места генеральству и бюрократизму.
Его заявление также было покрыто восторженными аплодисментами. На очередь был поставлен следующий пункт повестки: проводы уважаемого Андрея Аполлоновича.
Председатель, встав со своего места и нахмуренно глядя на звонок, прежде всего охарактеризовал отъезжающего, как необычайно светлую личность, образец гуманности и человека высшей культуры, человека, живущего тем сознанием, которое в действительной жизни может воплотиться лет через триста, когда юридическое право станет инстинктом человека и всякие принудительные меры окажутся излишними.
А затем он вставил фразу, заставившую всё общество с недоумением и даже тревогой переглянуться…
- Мы особенно счастливы тем, что наш уважаемый профессор возвратится к месту своего служения, благополучно миновав если не опасности, то во всяком случае… то во всяком случае загадочные и неприятные обстоятельства, о которых нам может сообщить уважаемый Авенир… Авенир…
Павел Иванович по обыкновению забыл отчество Авенира и, заменив его усиленным жестом в его сторону, предложил ему выступить и сделать своё сенсационное сообщение.
Авенир стремительно вылетел на середину зала.
Головы всех присутствующих повернулись к нему. Нина Черкасская, как ничего не подозревающая в своей невинности жертва, с неопределённой улыбкой уселась поудобнее, закутала нижнюю часть лица в мех, как бы приготовляясь выслушать интересную новость.
Дело в том, что Владимир при встрече с Валентином в Москве был так малодушно испуган превращением Валентина в Андрея Шульца, что, приехав домой, не удержался и сейчас же разболтал всё Авениру. При этом окрасил всё в тон такой таинственности, что выходило, будто в дом профессора проник почти злодей и во всяком случае опасный человек, по всей вероятности, террорист.
Авенир при этом сообщении сначала растерялся и ничего не мог понять. Потом ударил себя ладонью по лбу и даже сделал было движение бежать куда-то. Он почувствовал зудящую непреодолимую потребность сейчас же оповестить об этом всех соседей.
Владимир струсил при мысли об огласке и стал христом-богом просить Авенира, чтобы он молчал, так как иначе его ждёт месть террористов. Но по лицу Авенира понял, что это было безнадёжным делом, что Авенир сейчас же, снедаемый зудом нетерпения, развезёт эту новость по всем усадьбам.
Авенир сделал это ещё лучше, выбрав для этого день заседания общества, когда почти все обитатели усадеб съехались в одно место.
Выскочив на середину комнаты, Авенир торжественно-зловещим тоном сказал:
- Человек, который всё лето пользовался нашим доверием, даже нашей дружбой, оказался…
Авенир поднял при этом руку, выдержал мучительную для слушателей паузу, и, когда лица всех напряжённо вытянулись в последней степени любопытства, он броском опустил руку и докончил фразу:
- …оказался подставным лицом! То есть не тем, за кого он себя выдавал!
Сказавши это, он даже отошёл в сторону, как бы не желая мешать слушателям проявить во всей силе чувства удивления, негодования и испуга.
Когда эти чувства были достаточно выражены раздавшимися восклицаниями, когда со всех сторон посыпались вопросы: "Кто это? Назовите!" - Авенир опять стал на прежнее место и голосом на два тона выше обычного крикнул:
- Этот человек - Валентин Елагин!.. Он подставное лицо, псевдоним. Настоящее его имя Андрей Шульц! Он террорист!..
При словах Авенира взгляды всех с ужасом обратились на профессора и Нину Черкасскую, как лиц, тесно соприкасавшихся с опасным человеком, в особенности же на Нину, которая соприкасалась наиболее тесно.