- Через четыре версты австрийская граница, - ответил один из передних солдат, неловко обернувшись назад через ружьё, которое он нёс на плече.
Все оглядывались по сторонам и жадно смотрели вперёд, где должна быть граница и начаться чужая, н е п р и я т е л ь с к а я земля.
Солдаты шли вольно, разговаривая и куря.
В последнем ряду колонны, часто перепрыгивая на ходу, чтобы попасть в ногу, шёл низкорослый солдат с наивным бабьим лицом и белыми ресницами. Он покачал головой и сказал:
- А этот солдат, что лежит там, даже до границы не дошёл. Так и не увидел, какая она. Обиднее всего первому помереть. А завтра, глядишь, ещё кого-нибудь… Господи, когда же это кончится?
- Когда дома картошку будут убирать, как раз и вернёшься похлёбку хлебать, - ответил сердито другой, шагавший рядом с ним. - Не успел до неприятеля дойти, как домой запросился.
- Какой же он мне неприятель, когда я его в глаза не видал?
- Ну вот увидишь, за тем и ведут.
Солдат с белыми ресницами только вздохнул и замолчал.
Когда подошли к границе и по рядам пробежало слово г р а н и ц а, то все почему-то начали нагибаться и разглядывать землю под ногами.
Впереди показалось большое село с соломенными крышами белых изб и высокими пирамидальными тополями. Вперёд была выслана разведка, поэтому продолжали идти спокойно, как шли по русской земле.
- Небось, боятся, - сказал опять солдат с белыми ресницами. - Господи батюшка, человек на человека с ружьём, как на волка, идёт!
- Ас чем же, с веником, что ли, идти?
- Хорошо живут, - говорили солдаты, издали глядя на хорошие постройки, риги, дома и сады.
- Прямо как наши хохлы, вишь, садики, цветочки.
- Всё, как у нас, - собаки такие же, вон лошадь спутанная ходит, кузница на выезде… скажи, пожалуйста.
Всем было приятно находить в чужой, неприятельской стране похожее на своё, и каждому хотелось с размягчённым чувством показать, что у него нет никакой злобы к тем, кто считается врагом.
Когда приблизились к селу, передняя колонна остановилась. Музыканты оркестра, разобрав с повозок ехавшие за ними инструменты, обходя стоявшие ряды, пошли вперёд.
- Куда это? Зачем пошли?
- Командир велел через село церемониальным маршем пройти, чтобы, значит, показать, какие мы есть, и чтоб держали себя - одно слово!.. - сказал стоявший сзади высокий солдат с чёрными бровями.
И когда ряды солдат проходили по широкой улице села под возбуждающие звуки музыки, в виду пугливо смотревших на них женщин, высыпавших из домов, то каждый солдат, маршируя, казалось, говорил всем своим видом, что душа его, как перед богом, чиста и он никакой вражды не имеет. И вот он идет перед теми, кто считается его врагом, - и не то что пальцем тронуть, а слова нехорошего не позволит себе.
- Ну до чего хорошо живут! - говорили солдаты, - сколько скотины всякой разведено.
Составив за селом винтовки в козла, полк начал устраиваться на ночлег. Кашевары разводили кухни. Наступал вечер. Яснее виднелись огни зажжённых кое-где костров. Где-то в задумчивой тишине вечера играли на гармонике, и этих звуков не заглушал шум устраивающегося полка, говор солдат, снимавших через головы скатанные шинели и походные брезентовые мешки.
Ясный, погожий вечер, запах свежей соломы из омётов и знакомые звуки гармоники в незнакомой стране вызывали у всех доброе настроение.
Солдаты, разговаривая с крестьянками, старух называли мамашами, а девушек - сестричками.
Мимо собравшегося кружка солдат и местных жителей прошёл офицер со стеком в руке, потом вернулся, как бы что-то вспомнив, и сказал:
- Ребята, помните, чтобы никаких безобразий, - это не враги, а наши братья. Мы пришли их освобождать, а не обижать.
В ответ на это сразу загудело несколько голосов:
- Ваше благородие, да нешто можно! Нешто мы не люди! Мы, вишь как - по-христиански. Говорят только чудно даже, а понять все-таки всё можно.
- Ну, то-то же…
А когда офицер отошёл, солдат с белыми ресницами сказал:
- То неприятели, а то братья, - ничего не разберёшь.
- Выходит, что бабы - наши сёстры, а мужья их против нас у австрийцев воюют, - сказал другой солдат, свёртывавший папироску.
- Ну, мало ли чего… они-то чем виноваты? Так же, небось, как мы…
И всем было хорошо и приятно от сознания, что жители сначала робко, потом всё смелее и смелее подходили и вступали в разговоры. А девушки даже улыбались, что особенно поднимало настроение и пробуждало во всех желание быть ещё лучше.
- Мы им зла не желаем, вот они и чувствуют.
- Вот бы тебе, Тимохин, пройтись тут насчёт того-сего, протчего.
- Болтай, язык-то без привязи.
- Вот уж дурак, правда, - заговорило несколько человек сразу, оглянувшись на молодого солдатика, который сконфуженно улыбался, увидев, что его шуточное обращение к Тимохину не прошло.
Вдруг на конце села произошло движение. Тревожно проскакали наши конные. Не доехав до половины деревни, повернули назад. Точно искали кого-то и наконец, остановившись у халупы, где стоял командир, соскочили с лошадей.
Всё ещё не понимая, в чём дело, солдаты заволновались. И минуту до того мирные кучки солдат закопошились и беспокойно забегали.
- Что там такое? Что? - слышалось со всех сторон.
- Говорят, о н в лесу… разъезд сейчас видели. Окопы рыть велели, - послышались голоса.
Через полчаса уже с лихорадочной спешкой рыли окопы и ломали крайнюю халупу, пришедшуюся как раз на линии окопов. Спешно выкатывали пулемёты на маленьких железных колёсиках, обращённые дулом назад, и устанавливали около кузницы полевое орудие.
Первый выстрел гулко прокатился по заре. Солдаты дрожащими руками заряжали орудие.
Но минут через десять прискакали ещё конные. Оказалось, что в лесу был не враг, а свои.
Напряжённое, испуганное выражение вдруг сменилось весёлым. Послышался смех, шутки.
- Здорово, своих было окрестили!
- Вот бы сражению-то устроили!..
Некоторые солдаты стали куда-то исчезать и возвращались с гусями и курами.
- Вот дурные какие, - говорили некоторые, - ведь и так харч хороший, чего баб обижать.
- Курятинки захотелось. Может, в последний раз, - говорили, как бы извиняясь, те, кто приносил кур.
А потом в конце села появилась группа пьяных солдат. Оказалось, что в двух верстах от села в фольварке нашли винокуренный завод.
- Стыд-то какой, - говорил благообразный солдат в новой длинной шинели, пузырём вздувавшейся на спине, - прямо как скоты дорвались, пьяные все.
- А где это, где? - торопливо спрашивали солдаты и шныряли на задворки.
- Может, последний раз и выпьешь-то, - говорили они.
Командир отдал приказ поджечь завод. И скоро розовое зарево поднялось над деревьями, и на стенах сарая заплясали длинные тени солдат, смотревших на пожар.
На рассвете тронулись дальше, едва растолкав тех, что напились на заводе. Солдаты, поёживаясь от утренней свежести и натягивая опять на плечи через голову походные мешки, строились в ряды и, поглядывая на сломанную халупу, говорили:
- Пришли как люди, а уходим как свиньи. Халупу ни с того ни с сего сломали, кур потаскали, завод сожгли и сами напились.
- Завод-то, небось, господский, их так и стоит. А вот кур-то зря…
- Да, неловко получается.
- Что ж изделаешь-то, на то, брат, и война. Нешто мы им зла желаем? Мы не возьмём - другие возьмут. Теперь пойдёт.
- А народ хороший, ласковый народ, прямо как свои.
- Народ - ничего.
- Брось, дурной! - кричали солдаты на артельщика, который гонялся с верёвкой за приземистой рыжей мужицкой коровкой в кустах за селом.
Полк пошёл, развёртываясь по шоссе.
И первые русские войска вступили в Галицию.
XX
Москва, куда приехала вместе с Ириной Левашовой Ольга Петровна, красивая супруга Павла Ивановича, явилась центром проявления патриотических чувств и идей.
Героический подъём и жертвенный порыв с особенной силой охватили русское буржуазное общество, когда стало известно о переходе наших войск через неприятельскую границу. Этот подъём выразился прежде всего в размягчённом чувстве прощения и даже любви к своим вчерашним идейным противникам и в полном примирении с ними ввиду грозных событий.
Оппозиционно настроенные группы интеллигенции и буржуазии спешили выразить своё безоговорочное доверие к власти, свою преданность к царю.
Всем им хотелось своим поведением доказать свою гражданскую зрелость. Хотелось, чтобы власть убедилась и поверила им, что они не позволят себе в такую трудную для неё минуту вставлять ей палки в колёса.
В особенности тронули всех социалисты, когда они, за исключением небольшой группы, возглавляемой Лениным, постановили прекратить нелегальную работу и заявили о том, что они не будут противодействовать делу войны.
А германские социал-демократы выпустили даже манифест, в котором говорилось:
"До последнего момента мы стояли на страже мира… Но работа на пользу общего мира народов теперь прерывается. Приходят другие заботы. Над всем господствует один вопрос: хотим ли мы победить? И наш ответ гласит: да!"
Бельгийский социалист Вандервельде, только что принявший пост министра, даже просил русских социал-демократов об оказании помощи русскому правительству. Центральный комитет меньшевиков ответил на это в том смысле, что хотя пролетариат России лишён возможности открыто выражать своё мнение, так как его организации разогнаны, печать задушена царским правительством и тюрьмы переполнены, но несмотря на это русские социалисты не будут противодействовать своему правительству в войне, в надежде, что она разрешится в интересах международного социализма.
Эти заявления опять вызвали взрыв восторга у воинствующей части русской интеллигенции и буржуазии. Все указывали в особенности на германских социалистов, как на пример гражданской зрелости. За исключением Карла Либкнехта, голосовавшего против военных кредитов. Даже смертельные враги социализма и откровенные защитники самодержавия, даже они, говоря о социалистах, называли их с некоторой гордостью:
"Наши социалисты".
Потом стало известно решение Второго интернационала.
"Интернационал не пригоден во время войны, он по сути дела есть орудие мира", - мужественно сказали его вожди.
Это также вызвало взрыв восторга даже со стороны самых реакционных групп.
Говорили, что совершилось чудо мирового масштаба, может быть, первое в истории: настал г р а ж д а н с к и й м и р. Интеллигенция протянула руку власти, фабрикант - рабочему. Мир классов.
Только некоторые наивно спрашивали:
- Что же, значит, интернационал ставит крест над своей работой, если для защиты отечества каждому из его членов придется быть на фронте и, может быть, даже своей рукой убивать братьев по интернационалу?
Им разъяснили, что никакого креста над собой интернационал не ставит. Такое положение принято только временно, до конца войны, чтобы не ставить в трудное положение власть при защите родины. А потом, когда власть выйдет из этого тяжёлого положения, уцелевшие социалисты враждебных стран протянут друг другу братские руки и возобновят борьбу за великое дело освобождения рабочих всех стран от гнёта власти и капитала.
Все прежние оппозиционеры буржуазного лагеря как бы пользовались случаем наглядно показать, как они переродились. Здесь в то же время был своего рода благородный расчёт, что, может быть, власть, увидев и оценив такой шаг общества, сама переродится, как переродилось либеральное общество.
И когда правительство просило общество быть терпеливым и не ждать, например, с фронта скорых и подробных известий, а также не высказываться в печати по вопросам, в которых компетентно только правительство, то все с готовностью соглашались ждать, терпеть и не высказываться.
Некоторые нетерпеливо спрашивали, в чём же тогда будет выражаться о б щ е е дело, если нам ничего не будут сообщать, ни о чём не будут позволять высказываться и даже представителей общественной печати не пустили на фронт. Более спокойные им отвечали, что всё-таки нужно потерпеть, потому что власть просила об этом в непривычно трогательных выражениях.
И даже когда были закрыты все рабочие организации и некоторые газеты, а редакторы их высланы, то общество, некоторое время поколебавшись, всё-таки поддержало правительство и выразило порицание организациям и высланным редакторам за то, что они не сумели терпеть и ждать и из-за своих частных целей нарушили общее единение.
Хотя это единение было испорчено несколько раньше: когда на торжественном заседании Государственной думы 26 июля был поставлен вопрос о военных кредитах, социал-демократическая фракция большевиков высказалась против и до голосования покинула зал заседаний.
В буржуазно-интеллигентских кругах не могли об этом говорить иначе, как с чувством глубочайшего негодования и возмущения.
"Насколько же у людей нет самой элементарной гражданской зрелости и благородства, чтобы потерпеть. Конечно, соблазнительно думать, что сейчас самый удобный момент для свержения или ограничения власти. Но именно потому, что положение власти сейчас тяжёлое, ни одни честный интеллигент не позволит себе этого сделать. Наоборот, он выкажет себя лояльным, сознательным и ч е с т н ы м гражданином, ибо в нём живы благородные традиции старой интеллигенции.
Сейчас нужно одно: собрать все свои силы и положить их на войну, к чему власть и призывает".
И общественные силы, на целые десятилетия остановленные в своём развитии ненавистным абсолютизмом, теперь нашли выход своей активности и в тесном единении с царём рвались (в указанных границах) к делу.
Появление монарха на балконе Зимнего дворца было встречено коленопреклонением и слезами восторга.
Говорили, что Россия уже давно не переживала таких сильных чувств.
Москва же в особенности проявляла эти чувства, когда выяснилось, что "мы не одни, а со своими доблестными союзниками-французами выступаем за великую идею освобождения Европы".
И действительно, с этим подъёмом и единодушием могли разве сравниться только подъём и единодушие 1812 года, когда французов гнали из Москвы.
Этот подъём ещё более усилился, когда стало известно, что царь, по примеру своих предков, приедет в Москву, "чтобы в этой матери городов русских почерпнуть силы для великой борьбы".
XXI
Приподнятое настроение, наплыв военных и проводы войск подействовали на приехавшую в Москву Ольгу Петровну, как звук трубы на полковую лошадь.
Узнав о готовящемся приезде царя, она решила во что бы то ни стало попасть в кремлёвский дворец на высочайший выход.
Для этого нужно было возобновить некоторые знакомства с теми, кто стоял близко к власти. В первую голову она решила зайти к своей институтской подруге толстушке Рите Унковской, которая была замужем за молодым жандармским генералом, выдвинувшимся на поприще борьбы с революционным движением.
Рита занимала большую квартиру в большом доме с бесшумным лифтом и толстым швейцаром в парадном. В просторных комнатах с коврами и зеркалами чувствовалась та торжественность, какая бывает в квартирах сановных людей.
Рита с повышенной радостью встретила свою институтскую подругу.
- Какая красавица!.. - сказала Рита, с невольной завистью оглядывая тонкую, лёгкую фигуру Ольги Петровны, стоявшей перед ней в белой шляпе со страусовыми перьями и в синем костюме, застёгнутом на одну пуговицу под высокой грудью.
Сама она была круглая, мягкотелая блондинка с неестественно светлыми пышными волосами.
- Я так рада, что ты приехала! Хоть одного близкого человека увидеть около себя.
- Я собралась тебе завидовать, а ты жалуешься?
Рита, вздохнув, ничего на это не ответила и повела гостью в комнаты.
У Унковских были гости: старый генерал с длинными седыми усами, служившими продолжением баков; высокий, худощавый полковник с узкими плечами, - мундир на нём висел, как на палке, обнаруживая костистые выступы на спине.
Кроме них было ещё несколько военных.
Муж Риты, выхоленный молодой генерал с круглым, чисто выбритым подбородком и короткими усами, в форменном сюртуке стоял у диванного стола, отвернув полу и заложив руку в карман.
Ольга Петровна в сопровождении Риты вошла в гостиную. Генерал поспешно вынул руку из кармана и с чуть мелькнувшим сквозь светскую почтительность интересом остановил свой взгляд на высокой фигуре гостьи и поцеловал у неё руку.
После нескольких фраз с новоприбывшей разговор между мужчинами возобновился. Говорили о том, что Германия, конечно, будет строго придерживаться плана Шлиффена и, нарушив нейтралитет Бельгии, всей массой обрушится на Францию. А задачей Первой и Второй русских армий является вторжение в Восточную Пруссию, чтобы помешать разгрому французов.
- Да, только придётся уложить там немало, - сказал Унковский, оглянувшись на жену и Ольгу Петровну. Женщины сели за угловой столик на диван и тихо говорили о чём-то.
- Генерал Жилинский писал уже, - продолжал Унковский, - что идти в Восточную Пруссию это значит обрекать войска на верную гибель.
- Что же, батюшка, делать, - сказал старый генерал, подняв вместе с плечами руки и хлопнув ими по коленям, - наш долг перед союзниками прежде всего. Вдруг они подумают о нас плохо…
И нельзя было понять, серьёзно он говорит или шутит.
- Почему бы из Польши сразу не зайти во фланг, - заметил худощавый полковник, - отрезать всю Восточную Пруссию и…
- …и попасть в тиски справа и слева, - иронически докончил старый генерал, заметив при этом, как хозяин дома бросил взгляд в сторону сидевших на диване женщин. - Нет, батюшка, - продолжал старый генерал, - тут, сколько ни думай, - результат один. Уж если приходится нам в петлю лезть, то лезть лучше не раздумывая. Что мы, кажется, и делаем… А то у нас и так плана почти никакого нет, а начнём думать, так раз десять переменим и то, и что есть. Вон Самсонова назначили командовать Второй армией, а он и места-то эти, небось, успел позабыть; в Туркестане пять лет виноград кушал. Да и назначение-то чуть не накануне похода получил.
Старый генерал зажёг спичку, чтобы закурить папиросу, но отвлёкся и не закурил.
- Отправили-то его туда на рысях, побриться не дали, да ещё то и дело меняют направление, как я слышал, а резервы его где-то сзади ковыляют. Хотя это нам и не важно, нам важно то, чтобы наши г о с п о д а увидели, как мы для них стараемся.
Слушатели невольно смотрели на догоравшую в руке генерала спичку, и каждый отвлекался тем, что ждал момента, когда генерал обожжёт пальцы, и это мешало внимательно слушать.
Спичка догорела до пальцев, и генерал, удивленно-испуганно вздрогнув, отбросил её в пепельницу.