– Так вы приглашаете меня в семнадцатую школу? А знаете ли вы, что я собирался туда сегодня вечером и без приглашения? Когда-то в этой школе я учился…
– Мы знаем, – сказали Вера и Елена. Им хотелось шумно обрадоваться. Но они продолжали чинно сидеть на краешке дивана.
– Что же, давайте соберемся сегодня в семь.
Елена вскочила и срывающимся от радости голосом сказала:
– Большое спасибо вам, Петр Алексеевич! Вот обрадуются девочки!
Вера и Сафронов тоже встали. Поднялся и Птахов.
– Подождите, – сказал он, – я еще не угостил вас яблоками. – Он взял со стола три самых больших яблока и протянул их до крайности смутившимся гостям.
– Эти плоды волшебные. Кто вкусит их, тот пристрастится к литературе и будет получать только пятерки, – пошутил он.
Птахов проводил гостей до лестницы и, как старый знакомый, помахал рукой. Ребята вышли из гостиницы оживленные и счастливые. Елена с наслаждением откусила яблоко, и ей показалось, что она ничего подобного не ела.
– Очень вкусно, – сказала она.
Вера тоже начала есть яблоко, а Сафронов задумчиво шел позади девочек с яблоком в руках. Прохожие с любопытством оглядывались на него, но он не замечал их…
…Птахов намеренно пришел в школу раньше намеченного срока. Он разделся на учительской вешалке и, никому не докладываясь, медленно пошел по коридору. Его обуревали самые разнообразные чувства… С тех пор как он вышел из этого здания, прошло двадцать лет. Школа изменилась, стала чище, светлее, вход теперь с другой стороны, вестибюль увеличен за счет класса. Какого класса? Птахов теперь уже не помнил. Он остановился у окна и оглядел коридор. Шли уроки, школа безмолвствовала. Нередко и тогда, двадцать лет назад, он стоял у этого окна и слушал тишину коридора. Он посмотрел в окно. Когда-то за окном был сад. Птахов вспомнил, что там, на скамейке под тополем, любила сидеть стройная девушка с косами. Он так ярко представил себе ее милое, светлое лицо… Так ярко, что сердце отозвалось болью…
Птахов тихо пошел по коридору, ступая на носки, чтобы не разносился по зданию гул от его шагов. Он поднялся по лестнице наверх. Лестница была новая, широкая, светлая. Так же на носках, в задумчивости он прошел через весь коридор и остановился у последнего класса с надписью "9-Б". "Вот здесь", – подумал он, и ему захотелось заглянуть в класс. Он потянул к себе дверь, она бесшумно приоткрылась. В щель была видна доска, испещренная белыми цифрами. У доски, спиной к двери, стояла невысокая учительница в черном костюме.
– Все ясно? – громко сказала она. – Теперь я буду спрашивать.
Ее голос, движения напомнили Птахову его учительницу математики Марину Николаевну. Учительница повернулась лицом к двери. Птахов быстро отпрянул. Это была Марина Николаевна, постаревшая, но до удивления такая же. Ему вспомнилось, какое значение в его жизни имела эта женщина, как воспитывала она в нем силу воли, энергию, любовь к труду, честность. Вспомнилось, как он любил забираться в маленькую комнатку около школьной вышки, забитую всяким хламом, и сам с собою обсуждать свои поступки. Там однажды захватила его сторожиха и притащила в учительскую, считая, что мальчишка прятал что-то или стащил. В учительской была Марина Николаевна. Она отпустила сторожиху и спросила ученика, что он делал в маленькой комнате.
– Вы все равно не поверите, если я скажу вам правду, – ответил Птахов.
– Так что же? – спокойно осведомилась учительница, не разуверяя его.
И Птахов честно рассказал ей, что уходил от школьного шума, чтобы побыть одному. Марина Николаевна улыбнулась, посмотрела на него хорошими, просветлевшими глазами и сказала:
– Ну вот, я верю!
И этот совсем незначительный случай почему-то на всю жизнь запомнился Петру Птахову…
Он отошел от двери девятого класса "Б" и в прежней задумчивости пошел по лестнице наверх. Он без труда разыскал вход в комнатку. Только дверь показалась ему меньше, чем прежде. Он толкнул ее рукой, и она открылась с тихим скрипом. И будто не прошло двадцати долгих лет. Так же стояли здесь принесенные на ремонт парты, скамьи, столы, по-прежнему из маленького окна проникал скупой свет. Птахов с волнением огляделся и сел на пыльную скамью, подперев рукой голову. Вскоре он услышал звонок, затем послышались осторожные шаги, и в дверь заглянула женщина в белом платке на голове.
– Гражданин, что вы здесь делаете?
Птахов поспешно встал.
– Простите, я осматривал школу и забрел сюда.
– Забрели сюда? С какой же вы целью забрели сюда? – Женщина подозрительно с ног до головы осмотрела Птахова.
Птахов улыбнулся и пошел за сторожихой.
Все было почти так же, как много лет назад. И конец получился почти таким же. Директора в школе не было, а по коридору шла завуч Марина Николаевна.
– Вот гражданин в комнатке рядом с вышкой сидели… – сказала сторожиха, указывая на Птахова.
– Что же вы там делали? – спросила Марина Николаевна.
"Появились морщинки, седина, но глаза все те же, молодые, внимательные…" – подумал Птахов. Он поклонился старой учительнице и, улыбаясь, сказал:
– Если я скажу вам, Марина Николаевна, что я там делал, вы все равно мне не поверите.
"Откуда он знает мое имя?" – подумала учительница и, всмотревшись в его лицо, ахнула:
– Да это Птахов!
Он взволнованно взял маленькую руку учительницы в обе руки и сказал:
– Помните, много лет тому назад на этот самый вопрос я ответил вам, что забирался в ту комнату для того, чтобы остаться одному и обдумать свои поступки.
– Не помню, – смущенно призналась Марина Николаевна. – За эти годы было столько всяких случаев…
– А теперь я был там исключительно с целью воспоминаний, – сказал Птахов.
Сторожиха недоуменно пожала плечами и отошла.
Марина Николаевна пригласила Птахова в учительскую, и они занялись оживленной беседой, вспоминая далекое прошлое.
В это время Агриппина Федоровна придирчивым взглядом окинула зал и распорядилась впустить девочек. Они лавиной хлынули занимать первые ряды. Сзади всех, немного смущаясь, вошли мальчики из девятой школы, приглашенные на встречу, и заняли самый последний ряд…
…Вечером Сафронов писал в своем дневнике:
"Был в девчоношной школе на встрече с писателем Петром Алексеевичем Птаховым. Пришли мы с Новиковым рано…
Петр Алексеевич! Я видел, как вы грустили у окна. Я видел, как вы, точно мальчик, полезли на вышку и оттуда возвратились в сопровождении сторожихи, запачканный в пыли и смущенный. Я вначале ничего не понял, но потом Елена со слов завуча рассказала мне, что с этой маленькой комнаткой наверху у вас связаны были воспоминания. Вы, выдающийся человек, не стыдитесь своих чувств, а я, мальчишка, стыжусь их. Если мне хочется плакать – я обязательно засмеюсь. Теперь я понял, что это лицемерие, а прежде мне казалось, что так оригинальнее…
Я сидел в зале и думал: с какой гордостью вы, наверное, вышли на сцену, ведь на вас смотрели сотни тех, кто за ваш роман получает на экзаменах двойки и пятерки. А вы вышли на сцену так просто. У вас должно быть, нет тщеславия, а у меня есть. Я читал свои стихи на олимпиаде и важничал. Все это нужно пересмотреть… Я ведь, Петр Алексеевич, могу важничать и не важничать, как захочу.
Елена поступила на встрече предательски. Но на нее я не в силах ни сердиться, ни обижаться. После вашего выступления она сказала: "Есть среди присутствующих один человек, а может быть, и много таких, которые пишут стихи и прозу… И вот тот человек, которого я имею в виду, считает себя выше остальных людей. Этот человек занят только собой, его не интересуют окружающие. Он разыгрывает из себя Печорина, и коллектив ничего не может сделать с ним. Если он останется таким на всю жизнь, то будет несчастным человеком. Скажите, пожалуйста, Петр Алексеевич, что-нибудь этому человеку". Так закончила Елена, и мне показалось, что ее слова взволновали вас.
То, что говорили вы на слова Елены, глядя в зал, вы говорили мне. И мне казалось, что своими пытливыми, умными глазами вы нашли меня среди всех. Я краснел, бледнел, отчаивался, радовался. Это они все придумали, Петр Алексеевич, ради меня придумали. И приглашение нашего класса, и я даже готов думать, что и встречу с вами, и самый приезд ваш в наш город они придумали из-за меня, эти дотошные Елена, Вера, Непроливашка, Новиков и Агриппина Федоровна. Но, скажу вам откровенно: вот это товарищи! Это удивительные ребята, и я постараюсь сделать все, чтобы походить на них, как это советовали мне вы".
Сафронов кончил писать, аккуратно закрыл корочки тетради, положил ее в портфель и долго еще сидел в глубокой задумчивости. На его столе рядом с портфелем лежало большое, румяное яблоко.
Глава двадцать вторая
Старые люди не помнили таких ранних и устойчивых холодов в Сибири. Весь декабрь упорно держались сорокаградусные морозы. Дни стояли ясные, солнце щедро заливало улицы, и под лучами его разноцветными огнями переливался снег.
Старые люди прочили, что вот-вот станет река, подковой огибающая город. В отличие от других рек, она ставала только в январе.
Как зверь, запаленный быстрым бегом, красавица река стремительно неслась вперед, позванивая льдом, и к небу от нее поднимался густой пар.
Утрами в городе завывала сирена, извещая учеников о том, что в школу можно не ходить. Но морозными утрами улицы так же оглашали веселые крики ребят и скрип снега под их ногами. Ученики были укутаны шарфами, платками, шалями так, что видны были только отчаянно веселые глаза с густыми белыми ресницами. Сторожиха всплескивала руками и, ворча что-то себе под нос, принималась развязывать закуржавевшие шарфы и шали.
Как это ни странно, старшеклассниц мороз пугал больше, и в классах зачастую не хватало половины учениц.
Вера пришла из школы поздно. Чтобы не следить, она сбросила в прихожей валенки и в чулках, не снимая шубы, на ходу стягивая рукавички, побежала к матери.
Оксана Тарасовна сидела за швейной машиной и из разноцветных кусочков материи шила мешочки для елочных подарков. Она готовила новогодний праздник для детей в Доме офицеров.
– Мама, ты не можешь себе представить, что я расскажу тебе, – сказала Вера, с ногами залезая в кресло.
Оксана Тарасовна перестала шить, сняла очки и вопросительно посмотрела на дочь.
Вера сбивчиво рассказала матери, что вчера вечером к Елене домой пришла артистка болгарского радиокомитета Цола Георгиевна Стефанова. Она приехала сюда по поручению своего мужа – директора одной из болгарских школ. Стефанов был вместе с отцом Елены в лагере Майданек и совершенно случайно спасся от смерти. После войны Стефанов был тяжело болен, но по его просьбе жена упорно разыскивала Наталью Николаевну Стрелову. Только в 1946 году ей удалось установить, куда та была эвакуирована. Стефанова отправилась в Сибирь, но Стрелову в живых уже не застала.
При встрече с Еленой Стефанова расплакалась и, не спрашивая ее согласия, заявила, что завтра же увезет ее в Болгарию, так как, умирая, Стрелов наказал Стефанову позаботиться об его жене и дочери.
– Ну и что же? – взволнованно спросила Оксана Тарасовна, когда Вера закончила свой рассказ, прерываемый несколько раз слезами.
– Елена отказалась ехать за границу и отказалась взять от Стефановой деньги. Ты поговори со Стефановой, мамочка.
– Постараюсь, – сказала Оксана Тарасовна.
…Но было уже поздно. В этот момент на станции раздался второй удар большого колокола. Женщина в котиковой дохе и фетровой шляпе стала на подножку вагона.
– Мне очень тяжело от того, что вы зря ехали в такую даль, – взволнованно сказала ей Елена. – Я буду часто писать вам…
Стефанова покачала головой:
– Нет, Леночка, не зря. Мой муж выполнил слово, данное другу. Он нашел тебя. И если ты не захотела ехать к нам, на то твоя воля. Будь счастлива!
Морозный воздух прорезал гудок паровоза.
– Заходите, гражданка, в вагон, – сказал проводник Стефановой и вскочил на ступеньку.
Звякнули буфера, медленно покатились вагоны, и поезд исчез в морозной дали.
Долго стояла Елена и смотрела туда, за беспорядочные вокзальные постройки, где только что промелькнули огни поезда.
Она шла, не замечая мороза, и думала о дружбе своего отца со Стефановым, о Цоле Георгиевне, приехавшей чуть не с другого конца света. Какое же это счастье – стремиться к таким вот возвышенным поступкам, любой ценой выполнять слово, данное товарищу, хотя он уже мертв и не узнает об этом!
Елена прибежала к Сверчковым с обмороженными ногами. Она и не заметила, как произошло это. Кирилловна и Оксана Тарасовна принялись оттирать ее ноги спиртом. Затем Елену напоили портвейном, уложили на диван в столовой, закутали в одеяло.
Рассказывая Оксане Тарасовне о своей встрече со Стефановой, Елена плакала, всхлипывая совсем по-ребячьи. Оксану Тарасовну по сердцу резанули слова Елены:
– Мне одиноко жить одной. Жаль Стефановых, они такие добрые и благородные. Но разве я могу поехать в другую страну? Ведь папа никогда и ни за что не покинул бы Родину…
Оксана Тарасовна слушала Елену, с трудом сдерживая слезы. "Маленькая моя, – нежно думала она, – какие же тяжкие испытания выпали на твою долю, на твои еще слабенькие плечи и как трезво, совсем по-взрослому научила рассуждать тебя жизнь…"
Оксана Тарасовна не спала до полуночи. Когда приехал Трофим Калинович, она увела его в кабинет, и, закрыв дверь, они долго о чем-то разговаривали…
…Девятый "Б" жил двумя событиями: во-первых, в связи с сорокалетием педагогической деятельности, правительство наградило орденом Ленина Марину Николаевну. Девочки собирали деньги, потом бегали в садоводство за цветами, в посудный магазин за вазой. Затем нужно было потихоньку пробраться в учительскую и у окна, в которое виднелись снежные крыши и деревья с белыми пушистыми ветками, на стол Марины Николаевны поставить букет настоящих живых цветов. Зимой разве придумаешь лучше подарок?
Вторым событием был отказ Елены ехать в Болгарию и переезд ее к Сверчковым.
Об этом девочки говорили по дороге в школу, из школы, дома, на переменах и даже за уроками.
Наташа Вершинина приставала к подругам:
– Вы скажите мне, девочки, как Елена зовет родителей Веры: папа и мама или по имени и отчеству?
Девочки шумели, спорили, высказывая свои предположения.
Клава Керзина, высокая, задумчивая девушка, прозванная подругами Скепсисом за то, что все подвергала сомнению, на этот раз убежденно говорила:
– Молодец! Не променяла Родину свою на Болгарию!
Разговор этот происходил перед началом уроков. Девочки стояли у окна. Трое сидели на парте.
Вбежала Стася, как всегда, шумная, оживленная.
– Девочки! – крикнула она. – Была вчера вечером у Сверчковых. Елена с Верой живут в одной комнате! Купили Елене кровать!
– А как она называет Вериных родителей? – с любопытством спросила Наташа.
– Ну, как обыкновенно, как и звала…
– Не папой и не мамой?
– Конечно, нет! – удивилась Стася наивности Наташи. – Ей ведь не восемь лет.
Зазвенел звонок, и в класс в одинаковых форменных платьях вошли Елена и Вера.
– Три! Четыре! – со смехом крикнула Наташа, размахивая руками.
Хороша страна Болгария,
Но Россия лучше всех! -
запели девочки.
Елена посмотрела на подруг понимающим взглядом, засмеялась и села за свою парту.
"Хороша страна Болгария", – собрались повторить девочки, но дверь открылась, и вошел Евгений Тимофеевич. Он хотел рассердиться, что в классе после звонка нет порядка, но услышал обрывок песни и ничего не сказал. Всем стало ясно, что Евгений Тимофеевич тоже знаком с событиями, развернувшимися в эти дни в девятом "Б".
Не успел Евгений Тимофеевич сделать и шага от дверей, как ученицы бесшумно и быстро порхнули по своим местам и уже стояли, положив руки на поднятые крышки парт, ожидая разрешения сесть.
– Садитесь, – сказал учитель, открыл туго набитый портфель и извлек кипу тетрадей.
– Но Россия лучше всех! – с чувством сказал он. – У меня в молодости тоже был такой момент, когда нужно было выбирать Россию или Францию. На чужбине сулили мне золотые горы. И, как видите… – Евгений Тимофеевич развел руками, поглядывая на Елену. – Ну-с, начнем урок, – сказал он, подтягивая кверху рукава пиджака. – Приготовились?
– Приготовились! – дружно ответил класс.
Глава двадцать третья
Во Дворце пионеров новогодний бал. Так же, как и в прошлом году, на сцене задрапированы большие часы, а в зале горит разноцветными огнями стройная ель. Сегодня особенно торжественно, особенно весело. Так иногда бывает – точно сговорятся все прийти в хорошем настроении… Счастливый смех звучит, глаза искрятся радостью…
– Девочки, смотрите на Сафронова, – говорит Вера подругам, и те следят за высокой, нескладной фигурой в костюме поручика лермонтовского времени, то и дело теряя его и Елену-цыганку за другими парами.
– Танцует, а? Генка танцует! – удивляется появившийся около Веры Чернилин. На нем синяя черкеска, белая папаха и красные сафьяновые сапоги. – Сколько воды утекло за этот год! А помнишь, Вера Трофимовна, он говорил: "Я этими глупыми делами не занимаюсь…" Сколько воды утекло! – повторяет Чернилин и вздыхает.
И Вера знает, почему он вздыхает – много нового за этот год произошло в жизни Чернилина: и радиоприемник он сконструировал, о котором давно мечтал, и в кинокартине снимался… Одно только осталось по-старому – все так же ходит он за Стасей и все над ним посмеиваются. А Стася так же иногда снисходительно улыбнется ему…
Стася пробирается в толпе, улыбаясь направо и налево, всем совершенно одинаково. Белокурые волосы ее лежат по плечам, на голове сияет полумесяц из золотой бумаги, и по бокам две звезды. На ней черное платье из газа с нашитыми звездами.
– Смотри, Стася, Сафронов с Еленой как отхватывает! – смеется Вера и пальцем показывает на середину зала.
Стася видит сосредоточенное лицо Сафронова. Ей вспоминается прошлогодний бал, вместе с конфетти в воздухе обрывки ее письма… На один миг ей становится досадно, что не она заставила танцевать Сафронова, а Елена. Но это только лишь миг. Она идет дальше и встречает Чернилина. Стасе так весело сегодня, почему бы и не уделить внимание Непроливашке?
– Непроливашечка, что ты не танцуешь? – говорит она и, не спрашивая его желания, поднимает на его плечо локоть.
Чернилин не умеет танцевать, но это его нисколько не смущает. Сияющий, он выводит Стасю на середину круга, их начинают толкать со всех сторон, затем он несколько раз наступает на Стасины лаковые туфли. Ее терпение быстро иссякает, и она говорит сердито:
– Научись танцевать сначала. Все ноги отдавил… увалень.
– Один-то я никогда не научусь, – пытается оправдаться Чернилин.
Но Стася бросает его на середине зала и убегает, потому что Сафронов и Елена кончили танцевать и пробираются туда, где стоит Вера. Стася идет за ними. По дороге она встречает Федю и протягивает ему руку. Он в русской вышитой косоворотке с красным кушаком, в синих шароварах.
– Ты что так поздно? – спрашивает Стася.
Они нагоняют Сафронова и Елену.
– Не мог раньше, – отвечает Федя Ста се и сразу же говорит Сафронову: – Ну и здорово же ты танцуешь, дружище, поздравляю. Такой прыти от тебя, признаюсь, и не ждал. И когда выучился?!