По мотивам повести в 1969 году на студии "Мосфильм" был снят получивший широкую известность фильм "Неподсуден".
Лев Ющенко
Командир
Если театр начинается с вешалки, то полет - с бортпроводницы, для пассажира, конечно. И поэтому у Вики туфли на шпильках, короткая юбка, китель в талию, чуть тронутые краской губы и каштановый завитой локон под пилоткой с золотыми крылышками, - и форма, и мода, и дисциплина, и косметика, - все в меру, как на заманчивых рекламах Аэрофлота. Хотя нелегко быть такой подтянутой и свежей в обратном рейсе, после дальнего полета и короткого отдыха на земле.
Шла посадка, и Егоров, командир, стоял у люка и смотрел, как пассажиры тянутся на крутой, сине-белый трап. У последней ступеньки их встречала Вика: здравствуйте, проходите, пожалуйста, у вас первый салон, занимайте свое место, не толпитесь в проходе, пожалуйста, будьте добры.
Егоров взглянул на часы - до вылета было двадцать минут. Пассажиров у трапа осталось немного, экипаж занял свои места, пора и командиру идти в кабину. Он платком вытер лоб. Было жарко, солнце раскалило машину. Зато в полете будет прохладно.
Он надел фуражку и хотел было идти, как вдруг заметил у трапа паренька в белой рубашке. Рослый юноша, темноволосый, худощавый, как-то знакомо хмурясь, ждал, пока его спутница, наверное мать, найдет в сумке билеты. Лицо женщины было скрыто шляпой, но руки тоже казались знакомыми. Когда она подняла голову, Егоров увидел ее близоруко прищуренные глаза и тонкие губы.
Это была Надя.
А за ней стоял, улыбаясь, веселый блондин в шляпе, сдвинутой на затылок. Его, Сорокина, Егоров узнал сразу.
Тогда он узнал и юношу, вернее, догадался, кто он.
Егоров вдруг облизнул губы - остро, до боли захотелось курить, хотя он давно бросил свою последнюю, самую последнюю сигарету.
И пока трое поднимались по трапу, Егоров жадно смотрел на этого бывшего мальчика, которого видел один раз в жизни, лет десять назад.
И как отчетливо ему вспомнилась их первая встреча!
Тогда, в тот далекий день, он вел машину в Иркутск. Осенний туман внезапно закрыл трассу, и пришлось пережидать непогоду на запасном аэродроме вблизи небольшого города. Но Егоров был даже рад, что судьба занесла его сюда: в этом городке жила Надя.
Узнав у синоптика, что до вечера погоды не будет, Егоров сел на попутный грузовик и спустя полчаса шагал по деревянным городским тротуарам. Моросил дождь, холодный ветер срывал с тополей мокрые листья.
Егоров шел к Наде, чтобы сказать ей нечто важное. Он давно представлял, как придет к ней и докажет, что он совсем не такой, каким остался в ее памяти. И то, из-за чего они расстались несколько лет назад, будет выглядеть совсем по-иному.
Надя работала в городском суде - в старинном особняке с колоннами. Егоров поднялся по стертым ступеням каменной лестницы. В полутемном коридоре горели тусклые лампочки. На дубовой двери с резьбой висела табличка: "Зал заседаний". Егоров открыл дверь и сразу услышал и узнал голос Нади. Она стояла за столом судьи и читала приговор. Она мало изменилась - тот же выпуклый лоб, тугой жгут волос и белая, строгая кофточка. После судебного заседания он подошел к ней. Она, узнав его, вспыхнула, растерялась, потом сказала, чтобы он ждал ее внизу, у выхода, и минут через десять появилась в плаще и берете, с хозяйственной сумкой, с зонтиком, вся какая-то настороженная.
- Надолго к нам?
- Случайно застрял, из-за непогоды.
- А-а, - протянула она с облегчением, сказала, что Егорова не узнать, и стала расспрашивать о его жизни. Он отвечал рассеянно и злился на свою нерешительность: не мог начать разговор о том, ради чего пришел к ней. И пока они не касались прошлого.
- Ты проводишь меня? - спросила она. - Я зайду в школу за Алешкой.
- У тебя сын?
- А разве ты не знал? - она посмотрела ему в глаза.
- Да, мне кто-то давно говорил, что у вас сын. Извини, забыл.
- Ничего, - сказала Надя.
Сын ждал ее возле школы. Она взяла его за руку и повела домой. Он был самым обыкновенным конопатым первоклассником в казенной фуражке с вензелем. Егоров заметил только, что мальчик застенчив, и украдкой оглядывает его форму и золотые пуговицы с крылышками.
- Дядя, а вы летчик? - спросил он.
- Да, брат, летаю.
- Дядя, а мой папа тоже был летчиком.
- Не дядя, а Сергей Ильич, - перебила мать.
Она явно отвлекала сына. Ее Алеша, наверное, вообще любил приврать: "А вот мой папа! Знаете, какой он летчик!" А его папа, Сорокин, никогда не был пилотом. Правда, летал, но бортрадистом.
Они дошли до деревянного дома в два этажа.
- Ну, вот мы и пришли, - сказала Надя. - Ты зайдешь? Или уже торопишься? - Она сняла с руки перчатку.
По этому ее жесту и по ее глазам Егоров понял, что она хочет проститься. Но он сказал:
- Мне нужно поговорить.
Она пожала плечами:
- Ты же знаешь, это бесполезно... Ну, хорошо, идем.
В небольшой квартирке с крашеными полами и полосатыми ковриками, с изразцовой старинной печью и тюлевыми шторами, с традиционным круглым столом и абажуром было тепло и уютно. Надя ушла на кухню готовить чай, а Егоров разделся, сел на диван. Мальчик с любопытством смотрел на его орденскую колодку.
- А за что у вас ордена?
- За войну, Алеша.
- Вы бомбили фашистов?
- Все бывало.
Помолчав, мальчик сказал:
- Мой папа тоже бомбил фашистов. У него тоже был орден.
Егоров усмехнулся: Сорокин на войне никогда не был.
- Не верите? - обиделся Алеша. - Я вам покажу.
Откуда-то с книжной полки, из своего тайника, он достал старую фотографию с обломанным уголком. На ней около самолета стоял летчик в шлеме, с орденом и значком Гвардии. И Егоров сразу узнал свой остроносый "ястребок" и себя, молоденького лейтенанта. Он снимался в сорок пятом году, под Веной. Такая фотография была и у него дома. А эту он подарил Наде много лет назад, после войны.
- Только я его не видел, - вздохнул мальчик над фотографией. - Когда он умер, меня на свете еще не было.
- Кто умер? Твой отец? - опять усмехнулся Егоров.
- Да, он полетел в Арктику, и там его самолет разбился.
Егорову стало немного не по себе.
- Послушай, брат, - сказал он со всей строгостью, - ты все сочиняешь. Я твоего отца знаю, он жив и здоров.
- Нет, - тихо сказал Алеша, - он не настоящий мой папа. А мой папа давно умер.
Еще не сознавая, что произошло, еще вдумываясь в эти слова, Егоров недоуменно смотрел на мальчика. Стриженный наголо, с округлой, лобастой, как у матери, головой, с тощей шеей и пухлыми губами, он казался совсем ребенком, но по-взрослому печальны и серьезны были его доверчивые глаза.
Вошла Надя с чайной посудой в руках, и Егоров сказал ей:
- Алеша показал мне одну фотографию. Я и не знал, что его отец давно умер.
Повторив слова мальчика, Егоров ждал, что она рассердится на Алешу и крикнет, чтобы он не выдумывал всякие глупости. Но мать смолчала. Бледная, подошла к столу, расставила чашки, заварила чай и только тогда сказала:
- Алеша, садись за стол. И приглашай Сергея Ильича.
Она налила чай, размешала сахар и подвинула чашку сыну; и все это делала слишком размеренно и ровно. Спросила, любит ли Егоров крепкий чай, добавила заварки, сказала что-то о скучной жизни в их городе. А Егоров, рассеянно слушая, украдкой посматривал на мальчишку, и она, конечно, все замечала.
- Сынок, - вдруг сказала она, - кушай быстрей, тебе пора гулять. - На ее лице с бледной кожей и родинками выступили розовые пятна.
- Ну, что ты его гонишь? - неловко заступился Егоров.
- Ему скоро делать уроки.
Когда Алеша одевался в передней, уходя гулять, Егоров стоял в комнате у окна и курил. За окном была осень, мокрые крыши, деревья с голыми ветками. Начинало смеркаться, желтели ранние огни. Егоров слышал, как в передней стукнула дверь. Потом он услышал у себя за спиной быстрые, легкие шаги Нади.
- Ты будешь еще пить чай? - Ее голос звучал тверже и свободней.
- Нет, спасибо.
Она стала убирать со стола посуду. Уютно, по-домашнему звякали чашки.
- Так о чем ты хотел со мной говорить?
О чем? Если бы он сказал ей, если бы она узнала правду, - весь этот уют, весь ее теплый домашний мир разлетелся бы вдребезги. Месть за прошлое? Пожалуй, да. Но из прошлого внезапно всплыла и старая фотография с обломанным уголком, которую бережно хранил этот мальчик Алеша. И все, о чем думал Егоров, когда шел к Наде, все, чего он хотел, теперь уже теряло значение. Что-то другое врывалось в его жизнь. И он обостренно следил за каждым словом и взглядом женщины, которую когда-то любил.
- Странно, Алеша считает меня своим отцом.
- Мало ли что придумает мальчик с богатой фантазией. - Сжав губы, Надя смотрела ему в лицо. Она всегда умела владеть собой, а с годами, на людях, за судейским столом ее выдержка закалилась. Только одно ее выдавало - бледность и розовые пятна на лице.
Не выдержал сам Егоров:
- Он мой сын!
- Твой? А у тебя есть доказательства? - она даже нашла в себе силы усмехнуться ему в лицо.
- Ты говоришь как судья. Но я не обвиняемый!
- Нет, ты истец. - Холодно-замкнутая, враждебная, она, как любая женщина, была готова на все, защищая своего сына, семью, свой теплый домашний мир. - Но ни один суд не признает тебя отцом.
- А ты?
Она не ответила. Всеми силами она пыталась укрыться за маской судьи. А лицо ее было бледно, в глазах стыли слезы. И если она была безжалостна и жестока, то не к Егорову, а прежде всего к самой себе.
- Надюша, милая! - он шагнул к ней.
Она отстранилась, сказав отчетливо:
- И знай, Алешин отец давно умер.
Егоров стоял, задыхаясь, голос его охрип:
- Веселенькая новость! Оказывается, я давно покойник.
- Да! - внезапно выкрикнула она. - По крайней мере для моего сына. Не хочу, чтобы он страдал за мои ошибки. Что я могла сказать о тебе? Что его отец - трус и подлец? И если ты пришел ко мне за прощением, то знай, ты пришел зря!
И тогда Егоров едва не выкрикнул то, ради чего и пришел: что этот "трус и подлец" - вовсе не он, Егоров, а ее муж, и что он, Егоров, наконец, может все доказать.
Но он думал уже о другом, о том, что не может, не имеет права разрушать эту семью, - семью, в которой живет его сын.
Он постоял у окна, помолчал.
- Сережа, - вдруг сказала за его спиной женщина. - У меня хорошая семья, муж любит Алешку, они друзья. Я надеялась, что никогда не встречу тебя. - Теперь она говорила тихо; устала, надломилась от этой встречи. - Обещай мне, дай слово забыть Алешу и всех нас. Забудь, что он есть на свете. Не ради меня или мужа, которого ты ненавидишь, не ради нашей семьи. Ради твоего сына.
Он обернулся. Надя стояла перед ним, не скрывая горя и слез.
И он дал ей слово. Так она и не узнала, зачем он к ней приходил. Не разлетелся вдребезги ее теплый домашний мир, все в ее жизни осталось по-прежнему.
А в жизнь Егорова навсегда вошел сын. Покидая дом, Егоров увидел его - Алеша бегал по двору с мальчишками. Были уже сумерки, горел фонарь. Егорову хотелось сказать: "До свидания, Алеша". Но он сдержал обещание - ни словом не напоминать сыну о себе. Только у калитки он обернулся. И долго стоял и смотрел издали на Алешу. Словно еще тогда знал, что снова увидит его очень нескоро - почти через десять лет.
И все это вспомнил он, пока по крутому, сине-белому трапу поднимался в самолет его сын, - уже не тот вихрастый и конопатый мальчишка, каким был в детстве, а рослый, рукастый, чуть нескладный юноша, одетый по моде: узкие брюки, белая рубашка, сандалеты с ремешками и яркие носки. На плече у него висели плащ и сумка на длинном ремне, тоже модная, спортивная, с пластмассовым кармашком. И Егоров смотрел на сына, стараясь распознать в нем частицу себя, и, казалось ему, видел в Алеше неуловимо знакомые, близкие, свои признаки, - и то, как он сутулился, поднимаясь по трапу, и то, с каким любопытством провел ладонью по тускло сияющему гладкому фюзеляжу. Потом сын шагнул с трапа в самолет и прищурился - в салоне было темновато. Бортпроводница Вика спросила, какое у него место. Он обернулся к матери и отчиму, те еще стояли на трапе.
- Мама, какие у нас места?
И голос у него был тоже другим, не тем, по-детски тонким и слабым, каким он когда-то сказал Егорову: "А мой папа был летчиком".
- У вас первый салон, - сказала Вика. - Проходите сюда, налево.
Егоров отступил от люка. Не заметив его, Надя и сын прошли мимо. Но Сорокин взглянул на пилота пристально. Вряд ли Сорокин сразу узнал его, они не виделись очень давно, и все же что-то задержало этого пассажира в полутемном проходе. Повернувшись, Егоров пошел в кабину. И знал, что Сорокин стоит в коридорчике и смотрит вслед, раздумывая, тот ли это человек, которого он избегал много лет.
Егоров быстро прошел через салон. Надя его не видела - укладывала в сетку плащи и свертки. А сын уже сидел в кресле, прильнув к иллюминатору. Да и все равно Алеша не узнал бы его.
Он с облегчением закрыл за собой дверь. В кабине было жарко и душно, сквозь прозрачную броню стекла светило закатное солнце. Сняв пиджак, он сел в свое кресло. Но не расстегнул воротник белой рубашки, как делал это всегда перед взлетом; более того, тщательно подтянул и поправил галстук. Ведь совсем рядом, за тонкой стенкой, сидел его сын. И это ощущение было для него ново и необычно, и в нем зрела высокая, даже праздничная настроенность.
А все остальное шло своим чередом. Посадка была окончена, дверь закрыта, отъехал высокий трап. Тягач тронул самолет с места. Мягко качнулись крылья и почти неслышно поплыли над бетонными плитами.
И Егоров знал, что сын смотрит в иллюминатор и тоже видит, как это гибкое и ненадежное с виду крыло, покачиваясь, плывет мимо самолетов на стоянке, окрашенных закатом в розовое, и все дальше уходит от коробки аэровокзала со стеклянными степами и пестрыми фигурками на перроне.
Потом все это, разворачиваясь, пропадает, а в иллюминатор вплывает раскаленный шар солнца, крыло скользит над бетонной бровкой и над рыжей, сухой травой, и вот широко распахивается простор летного поля.
Все это Егоров видел уже тысячи раз. Но теперь он думал о сыне, и на все смотрел словно его глазами. Егоров ясно представил себе и салон, где сидит сын. Пока самолет бесшумно катится по бетону, в салон войдет Вика, скажет, куда и на какой высоте они полетят, и по традиции назовет фамилию командира. Фамилия у него рядовая. И пассажиры, как говорится, пропустят ее мимо ушей. Пассажиров больше интересует имя этой симпатичной бортпроводницы.
- Меня звать Викторией, - с традиционной улыбкой ответит она. - Можете звать меня Викой.
Только один человек в салоне, Сорокин, запомнит фамилию командира. И пока Вика говорит пассажирам, что им разрешается и что запрещается, Сорокин молча смотрит на дверь пилотской кабины. Теперь Сорокин не сомневается: да, это тот Егоров. Вряд ли Сорокин скажет об этом жене; авось, подумает он, обойдется. Томясь, он будет проклинать себя за то, что взял билеты на этот рейс, и все будет смотреть на дверь, ожидая, что вот-вот она распахнется, и на пороге появится тот Егоров.
А тягач уже дотянул их до рулежной дорожки и ушел. Лопасти лениво чертили в воздухе черно-желтые диски. Потом тень крыльев легла на взлетную полосу. Дали газ, Егоров отпустил тормоза, и, разбегаясь, крылья все быстрей заскользили над серым бетоном.
Первый раз в жизни Егоров поднимал в воздух своего сына. Еще десяток секунд, и он возьмет штурвал на себя и легко оторвет от земли тонны металла, горючего, пассажиров и груза в серебристой дюралевой оболочке.
Но тот рослый юноша, который сейчас смотрит в иллюминатор, не знает, что эту машину ведет в небо его отец.
А началось все это, вспомнил Егоров, в летнее утро далекого сорок шестого года. В то утро он и Сорокин последний раз взлетали в машине, которую вел капитан Цыганок. И вот так же тогда начинался их взлет, и перед глазами тоже бежала серая бетонная полоса...
Да, вот так же скользила лента бетона, хотя та машина и не сравнилась бы с этой, да и летали они тогда не в белых рубашках и галстуках, а в меховых комбинезонах, перетянутых на груди парашютными лямками.
Помнится, когда взлетели, Егоров посмотрел вниз. Все было обычным - зеленое поле, купол ангара и строй самолетов. Блеснули стеклом ребристые крыши авиационного завода.
А машина круто набирала высоту. Это был давно отработанный в воздухе серийный самолет. Изо дня в день они стартовали на нем в свою зону. Сначала шел полет на обычной машине. Ровно гудели моторы. В синей пустоте сияло косматое солнце.
Необычное начиналось потом. В высоте они разгонялись и, доложив земле: "Начинаем!" - нажимали кнопку реактивного ускорителя. Секунда - и в кабине возникал свист и гул. Из ускорителя с ревом рвалось пламя и струя раскаленного газа. И минуту-другую они неслись в синем небе с фантастической скоростью. Стрелки приборов переходили предел. Нужно было успеть записать в планшет их показания.
Рев обрывался, стрелки облегченно катились влево, и самолет шел на посадку.
Через сутки - снова взлет, и еще две-три минуты полета с невиданной для того времени скоростью. А у посадочной полосы обязательно ждали инженеры с завода: "Ну, как?" Им не терпелось поднять в воздух не эту опытную, а полноценную боевую машину. В ту послевоенную пору реактивная авиация только рождалась.
И вот самолет опять лез в высоту, и солнце слепило глаза. В дымке еще виднелся аэродром. У речки торчала луковка сельской церкви. А за речкой Егорову был виден станционный поселок. Там, на тихой улице, среди садов и дачек с мезонинами, стоял домик Нади. Была суббота, и с самого утра Егоров помнил, что вечером он увидит Надю. Она училась в Москве, в юридическом институте, жила в общежитии, но по субботам приезжала домой, к матери, в домик у станции с палисадником и верандой. До Москвы было километров сто, и электрички сюда не ходили. К деревянной платформе в облаках пара подкатывали старые пригородные вагоны с узкими окнами. Надя приезжала в семь вечера. Обычно Егоров и Сорокин шли на станцию вместе, пили в буфете пиво и, поглядывая на часы, ждали поезда. Иногда Егорову казалось, что сержант Сорокин смотрит на свои часы слишком часто.
Но если Сорокин и был тайком влюблен в Надю, то умел не подать вида. Бойкий и разговорчивый, он умел при Наде притихнуть и только смотрел на нее своими синими наивными глазами. Когда она приезжала и выходила из вагона, Сорокин брал ее чемоданчик и шел с ними, стараясь не мешать их разговору. Надя, смеясь, называла его своим рыцарем. Вечером они втроем шли в клуб, а потом, после кино и танцев, Сорокин умел исчезнуть и оставить их вдвоем.
Так будет и сегодня, подумал было Егоров и тотчас об этом забыл, - сквозь пространство к ним в кабину пробился голос:
- Седьмой! Седьмой! Я - Земля. Как слышите? Прием!