За Алчевском я сошел с машины и пошел пешком искать знакомые места. Ночь я провел в маленькой низенькой хатке, прилепившейся к краю оврага. Окрашенная белой крейдой, она напоминала мне ту хату, в которой когда-то находился штаб нашего полка. Крыша хаты была ржавой; на ней лежали камни, видимо для того, чтобы сильный донбасский ветер не сорвал ее, а то, чего доброго, не унес бы с собою и всю хатку.
Хозяева приютили меня на ночь, и я лег на холодном земляном полу.
Я спросил старика-хозяина: не та ли это хата, в которой когда-то стояли бойцы 109-го полка.
Хозяин добродушно улыбнулся:
- Та кто его знае… Може тут и стояли хлопцы 109-го…
Вся хатенка снизу доверху была оклеена старыми газетами. Я приподнялся, чтобы лучше разглядеть. Один истлевший лист показался знакомым: это была наша фронтовая газета "Во славу Родины".
Утром я простился со своими хозяевами и снова вышел на дорогу.
Водители не отказывали мне и охотно подвозили меня от одного пункта к другому. Они видели во мне демобилизованного солдата - я был в шинели с перекинутой через плечо полевой сумкой. Грузовик, в котором я ехал, был полон пассажиров. Напротив меня, упираясь спиной в шоферскую будку, сидел маленький коренастый мужчина. Он сидел по-шахтерски - на корточках, и заботливо прижимал к себе детей, целый выводок. Рядом с ним сидела молодая женщина с усталым лицом. На ней была широкая, не по плечам, видимо мужнина, шинель. Когда машину встряхивало, женщина испуганно вскрикивала и припадала плечом к мужу.
Меня всё интересовало: машина, пассажиры, дорога, терриконы, небо. Кто-то спросил меня: демобилизованный ли я.
И я вдруг сказал, засмеявшись:
- Я мобилизованный. Да, да, я мобилизованный и остаюсь работать в Донбассе.
Коренастый мужчина спросил, на сколько я законтрактовался. Я ответил: - на всю пятилетку. Он спросил:
- Какие условия?
Я ответил:
- Условия обычные.
Он спросил, где я буду работать: металл, уголь, стройка?
- Все, - сказал я таким голосом, который, вероятно, удивил моих попутчиков. - И уголь, и металл, и стройка…
И я развел руки, как бы охватывая все, что простиралось справа и слева от дороги.
Коренастый мужчина посмотрел на меня и улыбнулся. Он даже подмигнул - хватил, мол, парень… Я устыдился своего порыва и смущенно попросил закурить. И тотчас со всех сторон ко мне потянулись вышитые кисеты и портсигары, сделанные из алюминия - знакомые фронтовые кисеты и портсигары. "Сколько фронтовиков на нашей земле!" - думал я, оглядывая своих спутников. И я в нескольких словах рассказал им, что эти места, которые мы сейчас проезжаем, мне знакомы по первому году войны: здесь когда-то воевал мой полк, 109-й стрелковый. До войны он входил в 30-ю Иркутскую дивизию, потом был переведен в другую дивизию, но песню он пел старую, иркутскую:
"От голубых сибирских рек к боям чонгарской переправы
Прошла тридцатая вперед в пламени и славе"…
- Сто девятый? - спросил меня низкорослый спутник. - Так это же наш сосед!.. - вдруг радостно вскрикнул он и весь подался вперед. - Сосед справа.
И стал называть мне пункты, где видел наш полк: Моздок, станица Воскресенская…
- Хороший полчок!.. - сказал он.
И, обхватив руками весь свой выводок, доверчиво прижавшийся к отцу, он стал что-то рассказывать жене.
Водитель остановил машину, чтобы переменить скат. Коренастый мужчина, тот, что был на войне моим соседом справа, взял солдатский котелок и пошел в ближайшую хату за водой. Он напоил детей, поправил платьице на старшенькой девочке, перевязал пуховый платок на маленьком.
- Сто девятый, - сказал он, видимо желая продолжить разговор, - ведь вот какая история.
Все время, пока он говорил, он не упускал из виду детей и жену, и когда она встала и подошла к нам, он сказал ей ласково;
- Оленька, вода в котелке свежая, родниковая.
Водитель обошел машину, осмотрел скаты и, вытирая свои замасленные руки, спросил меня:
- И Сидорова вы знали? Подполковника Сидорова… Мы с ним ездили на легковушке.
И по его огрубелому лицу пробежала тень улыбки.
В обкоме со мной беседовал секретарь обкома по пропаганде. Он тоже предложил мне работать районным пропагандистом. Я высказал ему свои сомнения: от жизни я отстал и опыт у меня ограниченный, накопленный только в годы войны, когда я был политбойцом. Агитация, которую я проводил в полку, скорее всего была лобовая агитация. Я агитатор близкой дистанции. Пропагандистская же работа требует более широкого разворота, иной глубины. Справлюсь ли я?.. Хватит ли у меня сил?..
…Свою первую лекцию о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР я прочел тете Поле - старейшему работнику нашего райкома партии. Старая женщина, хорошо знавшая весь район, она эвакуировалась во время войны с райкомом на Урал, а потом вернулась в Донбасс.
Для всех посетителей райкома эта старая седая женщина с выцветшей косынкой на голове была всего-навсего уборщицей. Но для нас тетя Поля была чем-то значительно большим, чем только техническим работником. В райкоме ее шутливо называли "четвертым секретарем".
Однажды я слышал, как она беседовала с зашедшим в райком посетителем, который настойчиво добивался разговора с кем-нибудь из ответственных работников.
- У нас тут все ответственные, - с достоинством сказала тетя Поля. - А вам, собственно, по какому делу?
- Дело у меня тонкое, - сказал посетитель, - сложное, трудное.
Но какое дело его привело в райком, он так и не решался сказать тете Поле. Она вывела его из затруднения, посоветовав:
- Если у вас дело срочное, требующее немедленного разрешения, - сказала она, - то пойдите направо, в оргинструкторский… А если вам нужно посоветоваться, по душам поговорить, то пожалуйте налево, в отдел пропаганды и агитации.
Вот она и была моим первым слушателем. Это было в одно из воскресений. Я дежурил по райкому партии, окна дома были раскрыты, и, сидя у подоконника, я составлял план лекции. Тетя Поля передала в обком партии суточные сводки о добыче угля и о ходе строительных работ. Строительную сводку она даже прокомментировала, упрекая строителей в том, что они хотя и выполнили план, но выполнили в рубле. По ее мнению, строители любят объемные работы, а от мелкой отделки они, как она выразилась, нос воротят.
Передав сводку, она взялась за уборку помещения. Когда она узнала, что я работаю над лекцией о пятилетке, она стала разговаривать шепотом и ходить как можно тише. Она даже принесла мне в чашке колодезной воды.
Я срисовал с карты, висевшей в комнате Василия Степановича, карту Донбасса и по привычке "поднял" ее - цветными карандашами разрисовал реки, холмы, населенные пункты, леса и нанес шахты, заводы, которые нужно восстановить в нашем районе.
Работая над докладом о пятилетке, читая многочисленные материалы, делая выписки из них, я все время спрашивал себя: что же лежит в основе успеха нашей работы, где корни этого стремительного движения вперед, которым охвачена вся наша страна и в частности наш Донбасс?
Партия, государство вкладывают в дело восстановления Донбасса огромные материальные средства. Госплан планирует эти фонды. Но существует еще один фонд, который ни на каких весах не измеришь. Фонд, который учитывается партией большевиков. Это - сила творчества народа.
В четвертую годовщину Октябрьской революции, выступая перед рабочими Прохоровской мануфактуры, Ленин, как это явствует из краткого газетного отчета, говорил, как о невиданном чуде, о том, что голодная, полуразрушенная страна победила своих врагов, могущественные капиталистические страны. "Все, чего мы достигли, - сказал Владимир Ильич, - показывает, что мы опираемся на самую чудесную в мире силу - на силу рабочих и крестьян". Это сила творчества, та чудесная сила, которая дает себя знать и в будничной жизни, и на крутых поворотах истории.
- СССР снова вступил в период мирного социалистического строительства, прерванного вероломным нападением гитлеровской Германии. Успешно начав еще в ходе Отечественной войны восстановление разрушенного хозяйства районов, подвергавшихся оккупации, Советский Союз в послевоенный период продолжает восстановление и дальнейшее развитие народного хозяйства на основе государственных перспективных планов, определяющих и направляющих хозяйственную жизнь СССР.
Этими словами, словами из закона о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР я начал свою лекцию. Тетя Поля слушала меня очень внимательно.
- Посмотрите на карту Донбасса! - сказал я торжественно и волнуясь. - С севера на юг, с востока на запад на многие десятки километров простирается мощный индустриальный бассейн. Уголь, металл, химия!
Я украдкой взглянул на тетю Полю. Она сидела напротив меня, откинув седую голову, задумавшись о чем-то, ее старые узловатые от работы руки лежали на коленях, она не пропускала ни одного моего слова. Когда, окончив лекцию, вернее конспективное изложение моей будущей лекции, я, стараясь скрыть свое смущение, спросил тетю Полю: все ли ей было понятно, она не сразу мне ответила.
- Вот какая это будет жизнь! - вдруг сказала она, точно отвечала своим мыслям.
Я не сразу приступил к своей прямой работе штатного пропагандиста. Егоров вызвал меня и сказал, что придется мне поехать в одно из подсобных хозяйств треста, проверить, как идет прополка овощей, проверить и, если надо, то и организовать поливку.
- Знаете, - сказал он, глядя куда-то в сторону, - людей маловато, а объем работ большой… Побудете там, в зависимости от обстановки, дождетесь, когда туда приедет второй секретарь райкома, товарищ Приходько, и вернетесь в райком.
В совхозе я пробыл пять дней. Вечером пятого дня приехал Приходько. Он был в сером брезентовом плаще. Пыль лежала густым слоем на его плечах, на бровях, на щеках. Он приехал в том самом экипаже, который мне показывал Федоренко, и сам правил лошадью. Сунув кнут за голенище сапога, он подошел ко мне и протянул руку.
- Второй секретарь райкома… - и, чуть усмехнувшись, добавил: - Специалист по прорывам.
Я назвал себя: Пантелеев.
- Штатпроп, - улыбнувшись сказал Приходько и окинул меня таким взглядом, точно хотел сказать: "Ну ладно, живи…"
Я хотел было доложить ему о положении дел в совхозе, но он вдруг кивнул головой и, не обращая на меня внимания, стал расспрашивать директора совхоза; по тону его вопросов и по тому, как почтительно ему отвечал директор, я понял - это хозяин.
Как только я приехал в райком, меня вызвал к себе Василий Степанович. Внимательно слушая мое сообщение о ходе работ в совхозе, он несколько раз даже поправлял меня. Мне показалось, что он и без меня знает положение дел в совхозе, но решил проверить мое умение разбираться в обстановке.
- А вы загорели, - сказал он вдруг, искоса глядя на меня и улыбаясь. - Теперь вот вам другое задание - сегодня же нужно выступить с докладом о задачах пятилетки.
Я хотел было сказать ему, что устал с дороги, что мне нужно время, чтобы подумать, подготовиться…
- Хороший народ собрался, парторги шахт.
- Надо? - спросил я.
- Надо, - сказал Василий Степанович.
За те дни, что я пробыл на прополке, я как-то отошел от подготовленного доклада - и волновался, сумею ли хорошо выступить. Мои опасения оправдались: я чувствовал, что перенасытил доклад цифрами, что главное ускользало. Когда я позже спросил Егорова, какое впечатление произвело на него мое первое выступление, он не сразу ответил.
- Как бы вам сказать, - заговорил он медленно, точно не желая обидеть меня резким отзывом, - для начала, конечно, неплохо… Но - оперативности мало! Слишком общо, так сказать, "взагали"!..
2
Должен сказать, что эти его слова вызвали у меня досаду. "Какая же ему нужна оперативность?" - думал я.
Жизнь в районе имеет свои особенности - вы всегда как бы на виду у всех. И это относится не только к общественной жизни, но и к личной.
Довелось ли вам читать книгу Михаила Ивановича Калинина "О коммунистическом воспитании"? Может быть, вы помните его напутствие студентам-выпускникам Свердловского университета? Когда я в первый раз прочел эту речь, она поразила меня своей простотой и большевистской мудростью. Какая глубина мысли, простое и проникновенное понимание той жизни, которой живут миллионы людей. Более двадцати лет тому назад М. И. Калинин сказал эти слова, но они и по сей день сохраняют свою силу, свое значение. Они были сказаны в канун великих строительных работ, когда только-только начали вырисовываться контуры первого пятилетнего плана.
"Самое ценное у партийного работника, - говорил Калинин, - чтобы он сумел празднично работать и в обыкновенной будничной обстановке, чтобы он сумел изо дня в день побеждать одно препятствие за другим, чтобы те препятствия, которые практическая жизнь ставит перед ним ежедневно, ежечасно, чтобы эти препятствия не погашали его подъема, чтобы эти… препятствия развивали, укрепляли его напряжение, чтобы в этой повседневной работе он видел конечные цели и никогда не упускал из виду эти конечные цели, за которые борется коммунизм".
И вот спустя двадцать лет, я, районный пропагандист, один из многих партийных работников, только недавно вернувшийся из армии, читая эти калининские слова, думал о том, что нужно сделать, чтобы в трудных условиях восстановления района "празднично работать в обыкновенной будничной обстановке". Вглядываясь в окружающее, я искал и не сразу находил то, что я бы назвал горением и геройской отвагой.
Жизнь, которой жил наш район - шахтеры, домашние хозяйки, партийные работники, инженеры, - жизнь эта была и проще и грубее. Я постепенно входил в эту жизнь, и многое в ней становилось мне близким и понятным. Когда кто-нибудь у нас говорил, скажем, такие слова, как "сойти со сцены", то я знал, что именно имелось в виду. Как-то один из наших районных ораторов выступал в клубе ИТР; говорил он долго и нудно, в зале поднялся шум. Оратор, выдержав паузу, обратился к публике с вопросом:
- А может быть, мне лучше сойти со сцены?
И вдруг из зала раздался спокойный голос:
- Сходите!
С тех пор это выражение "сойти со сцены" бытует в нашем районе. Когда какой-нибудь оратор затянет свое выступление, ему вежливо напоминают:
"А не сочтете ли вы за благо сойти со сцены?.."
Я вглядывался в окружающих меня людей шахтеров, домашних хозяек, партийных работников, инженеров, - что их волновало, чем они жили? Жизнь у всех была будничная, на первый взгляд в ней не было ничего красивого, захватывающего, и люди, работавшие рядом со мной, были обыкновенными работниками. Уголь - вот что давало главное направление всей жизни. Уголь стоял в порядке дня заседаний бюро райкома, вопросы угля обсуждались на пленумах, тема угля не сходила со страниц районной газеты. Сколько воды откачали люди на взорванных немцами шахтах, какую добычу дали сегодня шахты, как продвинулся фронт горных работ, - вот чем жил народ в районе.
Этим жил и райком - все его люди: Егоров, Приходько, управляющий трестом Панченко, Ольга Павловна - заведующая отделом пропаганды и агитации… Приходько относился к нам, пропагандистам, с оттенком непонятной снисходительности: "ну, раз по штату полагаются пропагандисты, то живите и существуйте себе на здоровье".
У меня создалось впечатление, что он меня не замечает. С Ольгой Павловной, заведующей отделом пропаганды и агитации райкома, он еще считался, а со мной - штатпропом - нисколько. Наши комнаты были расположены рядом. Я слышал, как однажды, посылая тетю Полю отнести какую-то бумажку в парткабинет, он сказал ей: "Отдайте это Пантелееву, нашему трибуну районного масштаба".
Я как-то пришел к Приходько уточнить вопрос о его выступлении на шахте. Он должен был сделать доклад о задачах пятилетки. Степан Герасимович выслушал меня и сказал, что принципиально он, Приходько, за то, чтобы сделать доклад. Но практически - это на сегодняшний день вещь невозможная. Его ждут на другой шахте.
- Вы на угле давно работаете? - спросил он и, когда я ответил, что недавно, сказал с какой-то насмешкой в голосе. - Так вот, товарищ штатный пропагандист, если все будут выступать с докладами або с лекциями, то кто же будет давать уголь?
Он мне представлялся властной натурой. Мне даже казалось, что он стремится подмять под себя Василия Степановича. Он лучше его знал район, в котором работал больше девяти лет. Это была его сильная сторона, и, мне думается, Егоров с этим считался.
Я. очевидно, был пристрастен в своих суждениях о первом и втором секретаре. Василий Степанович Егоров был мне близок еще по фронту, и стиль его работы мне тоже был по душе.
Это были разные по характеру, по темпераменту, по подходу к явлениям жизни партийные работники. Спокойный и настойчивый Василий Степанович, человек ищущий, думающий, и - грубоватый, сухой Приходько. Я часто замечал, как на заседаниях бюро Приходько, улыбаясь, переглядывался с Панченко, когда Василий Степанович в подкрепление какой-нибудь своей мысли ссылался на примеры из военной жизни или цитировал Ленина и Сталина.
Впрочем, слово "цитировал" здесь не подходит. Прочитанное прочно входило в его сознание, находило отзвук в его практической работе.
Он был не менее загружен, чем Приходько или Панченко, но он всегда тянулся к книге. Это было потребностью его души. По утрам он входил к нам в райпарткабинет и первым долгом спрашивал, что слышно на белом свете. Это напоминало мне те дни войны, когда Егоров, такой же веселый и возбужденный, входил к нам в оперативный отдел штаба полка и спрашивал обстановку.
Чем больше я приглядывался к Егорову и Приходько, тем резче мне бросалось в глаза, что каждый из них имел свой стиль в работе, и это можно было видеть даже в том, как они по-разному вели заседания бюро райкома. Я хотел бы знать, к чему тянулся Степан Герасимович, скажем, чувствует ли он запах цветов, о чем он говорит дома, чего он хочет от жизни, о чем думает, - не в общежитейском понимании этого слова, а в каком-то более высоком.
На лекции, которые проводились в партийном кабинете райкома, он приходил с таким видом, будто выполнял какую-то повинность. Сядет в углу на краешек скамьи с постоянным выражением озабоченности, точно он не лекцию сейчас слушает, а соображает о цифрах добычи угля.
К самым сложным явлениям жизни он, как мне показалось, подходил с какой-то упрощенной меркой. Его суждения и характеристики людей были чрезвычайно однообразны: "Наш человек". Или: "Честный работяга". Когда однажды он сказал это на заседании бюро райкома, Егоров, вспыхнув, прервал его:
- Поймите, товарищ Приходько, этого очень мало - "наш человек", "честный работяга"… Ведь мы посылаем товарища не за прилавок муку продавать, - хотя и за прилавком нужны свои деловые качества, - а мы посылаем товарища на партийную работу, руководить людьми…
Как-то на другом заседании бюро Егоров попросил Приходько дать ему справку по вопросу о строительстве школ.
- Это не по моему ведомству, - сказал Приходько.
Он знает уголь и только за этот участок он отвечает.
Егоров пристально посмотрел на Приходько.
- Помнится, году в тридцать пятом, - сказал он спокойно, - на Всесоюзном стахановском совещании товарищ Сталин заметил парторгу шахты "Центральная Ирмино", что коммуниста, партийного руководителя, все касается.
Больше ничего он в этот вечер не сказал Приходько, но сам Приходько сидел молчаливый, задумчивый.